Это не рассказ и не миниатюра. Это - ролевой пост с литературной игры. Это - кусочек жизни героини, которая мне дорога и которую, возможно, я люблю больше, чем когда-либо любила себя. Она рождена моей безудержной, постыдной влюблённость во французскую актрису Анну Муглалис. Ей, собственно, и посвящается. Даже если (наверняка) она этого никогда не прочитает.
__________________
Хочу я только сна, лишь сна без сновидений;
В жару твоих перин, не знающих стыда.
Неверная, ты дать не сможешь наслаждений,
Сама мертвее тех, кто сгинул навсегда (с) Stephane Mallarme.
Его губы на вкус напоминали пшеничный хлеб со сливочным маслом, бисквит с мёдом и «Bailey's Irish Cream». Он очень вкусный, даже не смотря на то, что излишне горячий. Его дыхание обжигает, щекочет кожу, дразнит, красноречиво приготовляя большему.
Он держит её в своих руках, а она льнёт к нему, воодушевлённая не только страстью, но и спустившимся на неё с небес спокойствием.
Так приятно … Боже, как чертовски приятно не бояться! В один миг сбросить с себя всю боль, весь ужас каждодневного изматывающего страха, подобно мокрой собаке стряхнуть со своей шкуры тяжёлое бремя влаги.
Она обвивается вокруг него подобно змее искусительнице, однако эгоистично не прикладывает ни малейших усилий для того, чтобы доставить ему удовольствие, лишь млеет от его ласк, в одно мгновение, преображаясь из продавщицы страсти в жадную потребительницу.
Тонкие пальцы француженки зарываются в коротких волосах Чезаре. Теперь она оттягивает его голову назад и впивается губами в его губы. Мягкие, чересчур мягкие для мужчины и шелковисто-скользкие, как шкурка экзотического плода. Впрочем, нежным у Чезаре можно назвать не только губы, но и кожу на руках и теле, что, учитывая образ жизни итальянца, можно счесть почти невозможным.
- Ты что у себя там, в тюрьме мазался кремами? – тут же острит она и, посмеиваясь, мягко скользит руками по его шее, плечам и спине, - Нежная. … Такая нежная …
Наслаждение снова накатывает на Пьеретту и она, не сдерживая себя, впивается в эту мягкую кожу своими ногтями и зубами, желая пробраться внутрь своего любовника, поселиться под его покровом, вобрав тем самым подаренное удовольствие целиком.
Француженка не кричит и не стонет, лишь широко раскрывает свои распутные, вечно пьяные глаза, в которых сейчас отражается целая гамма чувств из букета тех, что мечтают увидеть многие мужчины в зрачках, лежащих под ними женщин.
Её спина касается простынь кровати. Она смотрит ему в глаза, хватает Чезаре холодными пальцами за подбородок и хрипло шепчет:
- Посмотри мне в глаза. Посмотри сейчас же мне в глаза!
Его радужка сияет бирюзой. Такой красивый цвет мог бы украсить лицо любой женщины, но достался мужчине, во власти которого было довести мадемуазель Лоррен до исступления, как силой своей страсти, так и темпераментом, схожим по горячности с извержением Везувия.
Чезаре снова овладевает своей любовницей, на этот раз на итальянский манер, что вызывает лёгкое сопротивление у Пьеретты, не любившей никогда этот вид наслаждений.
- Нет. … Нет … Я не хочу! Пусти меня, cagna! – её низкий голос почти шепчет, но, тем не менее, звучит резко, даже грубо. Ногти женщины впиваются в руки итальянца, стремясь причинить ему боль, однако опьянённый страстью мужчина не ощущает ничего, кроме подступающего экстаза.
Его движения становятся всё более быстрыми, почти эгоистичными в своей грубости. С губ Пьеретты срывается крик, но не боли, а удовлетворения, ибо распалённая прошлыми ласками она вряд ли сейчас способна испытывать нечто противное.
Наконец удовольствие снисходит и на пылкого итальянца. Он сжимает француженку в своих руках, не меняя позы ни на йоту, и нежно бормочет ей в ухо какие-то грубости, в его устах звучащие нисколько не оскорбительно.
- Не уходи. Полежи со мной чуть-чуть, - просит она, но на этот раз робко, что совсем ей не свойственно. В такие минуты мадемуазель Лоррен всегда хотелось ощутить нежность, тогда как на деле она получала лишь холодный глоток брезгливого презрения или осушающего душу безразличия.
- Уж не знаю – ты или оргазм оказался хорошим лекарством от страха, - ухмыляется Пьеретта, прижимаясь щекой к белой простыне, - Пока ты не пришёл, мне было так страшно. Я думала, что умру. Думала, что ты пришёл меня убивать. … А теперь всё ушло. И так хорошо … Я и забыла, как бывает хорошо, когда у тебя есть кто-то кого ты …
Она хотела сказать «любишь», но промолчала и вместо этого, слегка повернув голову набок, принялась облизывать его вспотевшую щёку
- Боже, да убери ты эту дрянь, - звенящим от смеха голосом говорит женщина, имея ввиду портупею из мягкой кожи с золотыми заклёпками, - Ты в ней и моешься и в туалет ходишь ... Вдруг выстрелит.
Она прекрасно помнит вторжения полиции и карабинеров в её квартиру, в те часы, когда там находился Чезаре. Помнит, как переворачивали дом вверх дном, придираясь к каждой бумажке, к каждому чеку из прачечной, видя в них тайнопись мафиози. Тогда она орала громче Чезаре, препираясь со стражами порядка, всеми правдами и не правдами силясь выставить их из своего дома. Получалось. Но осадок на душе оставался отвратительнейший.
Судя по словам и внешнему виду итальянца, теперь его вряд ли стали бы арестовывать подобным образом, однако воспоминания были сильнее здравого смысла. Лёжа на животе, всё ещё находясь, так сказать, под гнётом пышущего жаром тела, Пьеретта с усмешкой воскрешала в голове картинки из прошлого, на коих Чезаре, худой и потрёпанный, вскакивал с неё как ужаленный, прикрывая срамные места от «осуждающего» взора «людей в погонах». Что она сама делала в такие минуты? Кажется курила.