ГЛАВА 7
Пришла осень и перестроила природу на свой вкус. Поиграв короткое время желтыми, красными и охряными красками, она вошла в неизбежный период дождливого уныния и перекрасила окрестности в серый цвет. Дорогу, связывающую жилище мейстера с остальным миром, развезло совершенно.
Ручеек больных, потекший было к Бдолаху из окрестных деревень после уборки урожая, иссяк.
Вскоре наступила и зима, мало чем отличавшаяся от осени, с вечной дождливой моросью и очень редкими заморозками, во время которых иногда выпадал снег.
По дорогам можно было передвигаться только верхом. Повозки сразу же вязли в грязи по самые оси. Последнее обстоятельство ограждало общину от визитов офицеров из королевской службы надзора за соблюдением Конвенции, что могло только радовать рыцаря и доктора.
Благодаря стараниям Бдолаха, здоровье рыцаря восстановилось полностью. По мере приближения весны, а вместе с ней и дня Откупления, он все чаще погружался в изучение карт, с нанесеными на нее путями перелета драконов, их промежуточными стоянками, излюбленными местами. Отслеживать эти места со временем становилось труднее. Драконы укрепили свою власть настолько, что ее осуществление уже почти не требовало их появления среди людей.
Многие стали служить драконам так предано, что подчас превосходили их в несправедливости и жестокости по отношению к существам своего же сорта.
Драконы были чрезвычайно умны и знали, как привлечь людей на свою сторону. Их предложения всегда были логичны и выгодны.
По людным местам ходили глашатаи, чьей обязанностью было рассказывать как можно большему количеству людей о небывалых успехах и достижениях человечества, ставших возможными благодаря мудрости драконов и их неустаной заботе о людях.
Для отвлечения граждан от ненужных мыслей, затрудняющих счастливую жизнь, были созданны группы риториков и лицедеев.
Их труд драконы неслыханно щедро оплачивали золотом. Они стали богаты. По этой причине как риторики, так и лицедеи, относились к публике с плохо скрываемым презрением. В своих спектаклях они восхлавляли драконов, воспевали Подвиг Избранницы и возносили Мудрость Народа, сумевшего понять Преимущества Подписания Конвенции. Росло число присоединившихся к Конвенции стран.
Рыцарь все чаще уезжал, оседлав своего коня, которого Франц возвратил ему откормленым и лоснящимся. Для таких поездок он переодевался в мещанскую одежду и не брал с собой никакого оружия, кроме спрятанного под широким плащом кинжала и небольшого мушкета, который он, с помощью доктора, сконструировал и сделал сам. Мушкет сильно отличался от обычного – он был легче, его вполне можно было удержать в одной руке, а мощность его выстрела, благодаря особому пороху, составленному по рецепту доктора и усовершенствованому стволу, заметно возросла.
Иногда он вовращался из этих поездок далеко за полночь, с ног до головы заляпаный грязью и едва держась в седле от усталости. Весь следующий день после этого он обычно проводил над своими картами, изучая их, чертя новые и нанося на них одному ему понятные пометки.
К ним часто приходил Франц, всегда бывший в курсе происходящего в общине и графстве и рассказывавший им обо всех новостях. В последнее свое посещение, он принес и одну довольно тревожную новость. Он рассказал, что в нескольких соседних общинах появлялись королевские солдаты во главе с нескольким офицерами. Они расспрашивали у жителей, не видели ли те чего-нибудь подозрительного, способного омрачить грядущий праздник, и не встречал ли кто в окрестностях рыцарей. Более того, несколько человек даже были арестованы по обвинению в пособничестве рыцарям. По слухам, подобное происходило по всей стране.
Надо сказать, противостояние властей и рыцарей до сих пор носило скорее формальный характер, регулярные рейды против рыцарей устраивались скорее для показухи, чтобы засвидетельствовать перед драконами выполнение требований Конвенции.
Такой же характер обычно носили и аресты по обвинению в пособничестве. Обвиняемых, подержав пару нетрудных дней или недель в тюрьме, обычно отпускали. Однако на этот раз отношение к ним было далеко не таким мягким, в тюрьме их держали в ужасных условиях и неопределенно долго, а допросы велись с дотошностью и жестокостью.
Длинные зимние вечера не были для них утомительными.
Доктор, вдохновляемый его неугасавшей ненавистью к драконам, вплотную занялся изучением рыцарского оружия и его усовершенствованием. Так появилась новая конструкция мушкета, тяжелый рыцарский меч был заменен на другой. Новый клинок был легче, прочнее и острее. Они выковывали его много дней подряд, сворачивая раскаленые стальные полосы и перемежаях с бронепластовыми, затем раз за разом выковывая все вместе обратно в тонкую полосу. Арбалет был также сконструирован и сделан заново. Он тоже стал легче и мощнее. Его перезарядка стала занимать лишь несколько мгновений.
Более всего мейстера увлекала работа над мушкетом. В один из вечеров, он долго сидел в раздумье за своим рабочим столом, разложив на нем чертежи и детали, которые он то ковал, то точил или сверлил уже много дней кряду.
-Скажите, рыцарь, - спросил он, - Почему все-таки вы предпочитаете мушкету арбалет и меч?
Рыцарь, занятый упражнениями, похожими на плавный и медленный танец, остановился и ответил:
-Только из-за того, что даже мой новый мушкет все же недостаточно точен. Его слишком долго и хлопотно перезаряжать. В схватке счет идет на секунды. Поэтому я предпочитаю арбалет. Особенно при теперешнем механизме зарядки. Вы же знаете – из арбалета я без промаха попадаю в голову летящему фазану. Что касается меча – то он всегда готов к бою. Его и вовсе не нужно заряжать – При этих словах рыцарь улыбнулся.
-А что бы вы сказали, - задумчиво спросил доктор, - Если бы вы могли зарядить мушкет заранее -скажем, шестью – восемью зарядами, которые можно было выпустить с промежутком в несколько секунд. А для того, чтобы после этого снова подготовить его к стрельбе, вам понадобилось бы не больше времени, чем то, которое вам нужно сейчас для того, чтобы зарядить его одним выстрелом? И при этом он был бы не тяжелее вашего нового мушкета, а в цель попадал бы бы точнее вашего арбалета?
-На это, мейстер, - Очень серьезно ответил рыцарь, -Я бы сказал, что день Откупления не состоялся бы совершено точно. Драконы, все до единого, были бы убиты в воздухе, будь их хоть полтора десятка. Мне даже не пришлось бы обнажать меч для наземного боя.
-Замечательно. Мне кажется, у нас есть хороший шанс на то, что так все и случится. –Сказал доктор, и снова погрузился в свои чертежи.
Такими вечерами рыцарь любил когда доктор читал ему отрывки из своего романа. Бдолах писал его понемногу, но постоянно.
-Почитайте мне из вашей книги, мейстер.
-Охотно, рыцарь. Вам не скучно слушать повествование о столь древних событиях?
-Напротив. Ваше сочинение стало для меня лучшим украшением вечеров.
-Я не перестаю радоваться тому, что судьба, наконец, послала мне благодарного слушателя. – Улыбнулся Бдолах, раскрывая свою рукопись. Он придвинул светильник поближе и начал читать:
«До крушения империи Навродия была одной из небольших колоний. Еще раньше, несколько веков назад, это был просто маленький народ, живший, к своему несчастью, на стыке противоречивых культур. Крохотная Навродия оказалась втянутой в водоворот бесконечных войн, которые вели ее гораздо более крупные и могущественные соседи. Каждый из них хотел подчинить навродийцев и их территорию своим интересам.
Однако навродийцы, народ, несмотря на свою малочисленость, отчаяно храбрый, до наглости дерзкий и фанатично свободолюбивый, более всего ценил свою самобытность и свободу. Ни с одним из великих соседей сливаться он не хотел, ни к одной соседской культуре не примкнул, а продолжал выживать в одиночку, считая всех вокруг врагами и считаемый всеми вокруг народом враждебным, диким, и несговорчивым.
В изолированой от мира Навродии с течением времени сформировалась своеобразная культура, построенная на аскетизме, упорстве, умении воевать, выживать, и на безусловном подчинении cтаршим, - более опытным воинам. Мальчики с колыбели воспитывались бойцами, а девочки – женами и матерями воинов.
Фольклор навродийцев прославлял мужество и готовность в любую минуту умереть на поле боя. Смерть в своей постели считалась зазорной. Привязаность мужчин к жене и детям и нежность в их отношении не допускались, поскольку это могло смягчить сердца и вызвать колебания при необходимости отдать жизнь в бою.
Со временем, наиболее могущественный и ненавистный сосед Навродии, - Галаския, одолела всех остальных врагов и вплотную занялась войной против Навродии.
В конце концов, Навродия была все же не то, чтобы покорена, но присоединена к Галаскии.
За долгие века, в течение которых народы этих двух стран питали ненависть друг к другу, она отложилась в их генах. Они продолжали питать ее и став гражданами одной империи.
Для многих навродийцев галаскинцы оставались врагами, в отношении которых продолжали действовать законы и мораль войны, одобряющие любое нанесение ущерба здоровью и имуществу врага. Поэтому, продолжая жить по этим законам и морали, они создали себе очень нелестную среди галаскинцев репутацию.
Другая часть навродийцев придя к заключению, что худой мир с Галаскией все же лучше хорошей войны с ней, начала заниматься мирной жизнью и изучать искусства, науки и ремесла Галаскии намного опередившие навродийские и по сути являвшиеся европейскими.
Эта часть навродийцев не одобряла непримиримых и вошла в противостояние с ними, считая их отсталой частью народа, тормозящей прогресс.
Таким образом, народ Навродии разделился на сторонников жизни в составе Галаскии и непримиримых.
Так прошло еще около сотни лет. В Галаскии произошел очередной переворот, в результате которого она стала еще более устрашающей империей. Маленькая Навродия оставалась в ее в составе.
В последовавшие за этим имперские годы в характере навродийцев изменилось немногое.
Непримиримые, которые к тому времени сформировали свою интеллигенцию, думали о независимом государстве, и продолжали относиться как ко врагам ко всем ненавродийцам а также и к примиримым.
Примиримых жизнь в составе Галаскии устраивала.
Религия на протяжении всех веков вражды между Навродией и Галаскией была тем маслом, которое постоянно подпитывало огонь. Разность религиозного мировоозрения всегда была благовидной причиной, поддерживающей взаимную вражду и ненависть.
В соответсвии со своим религиозным учением, навродийцы перед едой щелкали большим и средним пальцами правой руки, вознося тем самым хвалу Создателю. Галаскинцы же, молясь, должны были делать тоже самое, но левой рукой.
Навродийцы считали неприличной частью тела левое ухое, и носили на нем специальный чехольчик, закрывающий его от посторонних глаз. Галаскинцы в прежние времена, а особо верующие и поныне, носили такой же чехольчик на правом ухе. Религиозные убеждения запрещали навродийцам есть чеснок по четвергам. Галаскинцы же не ели его по субботам.
В свое время эти и другие различия такого рода послужили причиной многих кровопролитных войн, а также гонений, травли и убийств множества людей в промежутках между войнами.
Надо сказать, что в новое и новейшее время галаскинцы стали гораздо менее религиозными. Также появилось множество атеистов и среди примиримых навродийцев.
Непримиримые же, считали свою религию священной и неприкосновенной. Поскольку их всегда было намного больше, чем примиримых, навродийская общественная мораль зижделась именно на религиозных традициях, со временем ставших национальными.
В имперские времена, в годы расвета атеизма, когда религия была отделена от государства, детям было запрещено приходить в школу с чехольчиком на каком бы то ни было ухе.
Множество детей, чьи родители сочли невозможно бесстыдным и аморальным появляться на людях без чехольчика, оставались без образования, особенно среди непримиримых навродийцев. Правда, они обычно получали образование религиозное и впоследствии становились богослужителями. Молодые люди из числа навродийцев, получив галаскинское образование, нередко от ношения чехольчиков отказывались, вызывая тем самым суровое неодобрение непримиримых.
Традиции оставались настолько сильны, что даже те навродийцы, которые чехольчиков не носили уже в нескольких поколениях так же, как не соблюдали многие из других национальных обычаев, тем не менее, почти всегда имели их с собой - чтобы не оскорблять чувства верующих.Они непременно надевали их при поездках к сельским, более консервативным, родственникам, - просто в гости, на свадьбы, или на похороны. В последнем случае появление без чехольчика на левом ухе было просто немыслимым.
Непримиримые их, с одной стороны, за это осуждали, как отступников от национальных традиций, с другой стороны, относились к ним с некоторым даже подобострастием, поскольку они, благодаря хорошему образованию, занимали видные и уважаемые посты в имперском государстве.
-Скажите, рыцарь, -Спросил Бдолах, прервав чтение, -Вам не кажется слишком странным этот обычай носить чехольчик на ухе и то, что из-за этого обычая возникали войны? Честно говоря, несмотря на то, что я изучил несколько доступных источников, мне не удалось точно установить, чем действительно различались их религии.
- Нет, мейстер.-ответил рыцарь.- С веками и тысячелетиями человечество не меняется в своей сути. Меняются лишь обстоятельства, в которых оно живет и предметы, которыми оно пользуется. Во времена, о которых вы пишете, население Земли было огромным, суша занимала значительную часть планеты, так что на ней, думаю, хватало места множеству народов с самыми разными обычаями. Даже сейчас, когда количество людей на Земле во много крат уменьшилось после Потопа, Великой Стужи и последовавших войн за пригодную для жизни землю, я, путешествуя по миру, встречал и гораздо более странные обычаи, так же, как и гораздо более нелепые поводы к войнам.Продолжайте, прошу вас.
-Однако, - продолжил доктор, -Надо отметить, что с возрастом, отдалившись от дел и вступив в период жизни, когда приходит пора задумываться о смерти, примиримые чаще всего тоже становились глубоко религиозными, начинали соблюдать традиции сами и требовать их соблюдения от других.
Со временем империя состарилась и начала распадаться. Старинная вражда между Навродией и теряющей силы Галаскией разгорелась с новой силой.
Соблюдение религиозных традиций, подчеркивающих обособленность Навродийцев от Галаскийцев, стало обязательным.
Обязательнное ношение чехольчика, щелкание пальцами перед едой и многие другие обряды были закреплены законодательно решением парламента.
Навродия объявила о создании независимого религиозного государства. Это повлекло за собой начало очередной затяжной войны с Галаскией, по смертоности и жестокости превзошедшей все предыдущие.
Примиримые, значительная часть которых в этой войне предпочла отстаивать совместное с великим соседом светское государство, оказались в трудном положении.
Непримиримые объявили их врагами, подлежащими безжалостному уничтожению наравне с галаскинцами.
Галаскинцы за годы очередной войны, тоже стали видеть в любом из навродийцев опасного врага, подлежащего безжалостному уничтожению наравне со всеми остальными навродийцами.
Оказавшись между двух огней, примиримые ожесточились, озлобились, и стали испытывать ответную неприязнь и к Галаскии, и к Навродии».
Доктор замолчал и посмотрел на рыцаря, чтобы определить, какое впечатление на него произвело прочитанное.
-Понятно. –Сказал рыцарь, отвечая на взгляд Бдолаха. -Таким образом, ваши герои лишились родины и должны были искать убежища в других странах.
-Совершенно верно. – Кивнул доктор. – Глобальные крушения состоят из крушений множества отдельных судеб. Это применимо к любой эпохе, но в то время цивилизация погибала. Над ней висели беды, грозящие смертью всего живого на земле, а человечество слепо продолжало делить себя «на своих» и «чужих», на основании смехотворных различий. Капле жизни, летящей в Космосе, грозило исчезновение, а миллиарды крохотных существ, живущих в этой капле, вели беспрерывную войну друг против друга и против своей планеты. Однако, на сегодня, пожалуй, хватит читать. Впереди у нас с вами еще достаточно времени, чтобы рассмотреть трагедию этих людей во всех деталях и подробностях.
-Да, - согласился рыцарь. –Времени у нас с вами – по меньшей мере до весны.
Он сидел на устланой шкурами лежанке, протирая промасленной тряпкой лезвие нового меча.
- Знаете, доктор, мне не дает покоя эта трещина в потолке, - сказал рыцарь,
глядя вверх, на темный свод пещеры.
-Почему? – удивился Бдолах.
-Она вытягивает из пещеры испарения от родника и дым от очага и горна, стало быть она вроде бы выходит наружу. Но через нее не проникает свет и никогда не капает в дождливую погоду.
-Да, действительно. -Согласился доктор.-Я как-то никогда об этом не задумывался.
-Кроме того, -сказал рыцарь, - я облазил все доступные скалы вокруг пещеры, и нигде не нашел места, куда бы эта трещина выходила. Поэтому я подумал – а не попробовать ли мне пробраться в нее, она достаточно для этого широкая, и посмотреть, куда она ведет. Вполне может оказаться, что она идет в другую пещеру.
-Как? – доктор посмотрел вверх, задрав голову. – Слишком высоко. Сделать лестницу такой высоты – уж очень много работы.
-Можно выковать трехлапый крюк, и попробовать забросить его на веревке в трещину. Вот я, пожалуй, завтра с утра этим и займусь.- Рыцарь отложил меч, умылся горячей родниковой водой и растянулся на каменной лежанке в своей излюбленной позе – заложив руки за голову. –Спокойной ночи, мейстер.
-Спокойной ночи.
... Сон иногда невозможно отличить от яви. Грань, которая отделяет одно от другого, условна. Человек, считающий, что живет в реальности, на самом деле может быть частью иллюзии, созданной им, или, может быть, кем-то другим.
Страдания, радость или ужас, испытанные во сне, ничем не отличаются от чувств, испытанных наяву. Жизнь во сне также реальна, как жизнь в бодрствовании. Явь иногда так же нереальна, как сон.
Однажды, проснувшись утром, он долго не решался открыть глаза, не помня, в какой именно яви он проснулся. Сначало пришла мысль о том, что он врач и опаздывает на работу. Потом подумалось, что идет война, душу облило тревогой за Ингу с младшим сыном, которые, уезжая из осажденного города, могли попасть под бомбы.
Пение птиц, разносившееся в мирной тишине, дало ясный знак: он и его семья жили в Ондерпельте, уже несколько месяцев. В Брюссель на интервью они ездили много раз. Но его, раз за разом, откладывали.
Поездки были трудными. Встав в половине четвертого утра, ехали на велосипедах, обычно под холодным дождем в Ривирстад, оттуда в пять утра отправлялся прямой автобус в Брюссель. Он шел около трех часов, удавалось попасть в Комиссариат как раз к назначенным восьми трицати.
Проведя день в ожидании в и к вечеру получив сообщение о том, что их интервью отложено на неделю, две, или месяц, Арно и Инга возвращались в Ондерпельт.
На обратный атобус чаще всего не успевали, и тогда ехали в Генк поездом, билеты на который были для них слишком дороги и сильно били по и без того жалкому семейному бюджету. Из Генка ехали с последним автобусом в Ривирстад, потом – снова на велосипедах и снова, как правило, под дождем, – километров семь в Ондерпельт.Домой попадали заполночь.
В одно из таких ночных возвращений, Инга, дошедшая до изнеможения от усталости, ветра и дождя, остановилась на середине пути, отшвырнула велосипед и разрыдалась, требуя, чтобы Арно остановил какую-нибудь из проезжавших машин. Ему с трудом удалось уговорить ее ехать дальше. В довершение ко всему, в ту ночь оказалось, что нерадивый Бенджамин не заправил вовремя газовую цистерну и дом остался без отопления и без горячей еды.
-Я не буду платить квартплату этому ублюдку!- Возмущенно кричал по этому поводу Воскресший Дэйв, к которому Арно утром постучался, чтобы узнать, почему нет газа. –Мало того, что я должен мерзнуть, так еще и выжден покупать готовую еду, которая мне не по карману!
В конце концов интервью, в двенадцатую из таких поездок, состоялось, и они получили ответ, сообщавщий, что их просьба о предоставлении политического убежища признана обоснованной и принята к рассмотрению. Теперь предстояло несколько лет ждать второго интервью а затем ждать и ответа на него, все тем же бесконечным и безмерно нервным, из-за неопределенности, ожиданием.
Теперь вместо анексов им выдали оранжевые карточки, по сути это был временный вид на жительство.
Отправив детей в школу, Арно и Инга оставались предоставлеными сами себе. Разрешения на работу еще не было. Если бы оно и было – не было работы. Без хорошего знания языка можно было рассчитывать, если повезет, лишь на временную работу самым неквалицированным рабочим. Иммигрантские женщины обычно подрабатывали уборкой.
Он проводил время, бессмысленно сидя в кресле. Мучали головные боли.
Инга, чтобы занять себя, непрерывно делала домашнюю работу.
С каждым днем жизнь становилась все более однообразной. Единственно, ее как-то оживляли приходы Харольда .
Они оживляли и жизнь Харольда тоже – он, несколько лет назад выбравший жизнь на медицинскую страховку, тоже страдал. Может быть, когда-то, он посовещался с женой Хильдой и решил, что, если та будет работать, - у нее была хорошо оплачиваемая работа в банке, а он – получать пенсию по инвалидности и вести хозяйство - получится самая экономически выгодная модель их жизни.
При фламандской бережливости, генетически закрепленной в их с Хильдой крови, они ни в чем не нуждались. У них был аккуратный, красивый дом, со всегда замечательно Харольдом подстриженными газонами и кустиками буксуса. Кредит за дом без проблем выплачивался, их банковские счета никогда не уменьшались, напротив, очень медленно, но росли, у них были две машины, обязательный трехнедельный отпуск раз в год, с поездкой куда-нибудь на отдых, двое, как и положено детишек. У них было все, о чем может мечтать среднестатический бельгиец.
Однако, чего-то все же Харольду теперь мучительно не хватало. Его терзала ежедневная тоска, и он заливал ее крепчайшим пивом с утра до ночи, и даже как-то расплакался на плече у Арно, размазывая кулаком по щекам настоящие слезы и сквозь всхлипывания жалуясь: « Я превратил свою жизнь в дерьмо, Арно... Я безнадежно испортил свою жизнь...»
Несколько раз они приглашали гостей – тех знакомых, которые у них были. Они приглашали Дирка с Ивон, еще кого-то из новых знакомых.Гости, влекомые течением своей собственой жизни, приходили, с трудом выкроив время, и уходили обратно, обычно больше никогда в их жизни не появившись.
Бельгийская жизнь была полной противоположностью той, к которой Арно и Инга привыкли у себя на родине. Понятие «другой менталитет», казавшееся смутным, расплывчатым, даже надуманным, постепенно начинало обретать плоть и кровь.
Страдание, которое они испытывали, никаким образом не было ностальгией в прямом смысле, поскольку они совершенно не испытывали никакой тоски по ставшей в последние годы совсем уже чуждой, отвергнувшей их и нелюбимой ими Навродии. Их мучал пресловутый синдром дезадаптации, о котором они много читали, много слышали, с которым не раз сталкивались, как врачи, к которому, казалось бы, были готовы. Тем не менее, он оказался намного тяжелее, чем они ожидали.
Проснувшись однажды утром, Арно был шокирован, обнаружив, что на затылке у него, на площади величиной с ладонь, совершенно выпали волосы. Это явление, называемое в медицине внезапным очаговым облысением и случающееся у людей, переживших тяжелое нервное потрясение, было ему хорошо известно. И все-таки оно поразило его, еще более усугубив нервное опустошение.
Бельгия жила своей, размеренной и обособленной
жизнью, где у каждого было свое место. Он был здесь в буквальном смысле незванным гостем, к которому, тем не менее, вполне по-человечески отнеслись.
Инга тоже стала часто впадать в периоды мрачной раздражительности и тоже пришла к полной противоложности со своим, прежде легким и покладистым характером.
Состоявшееся еще через год или полтора второе интервью ситуацию не только не разрешило, но и сделало ее еще тяжелее. Теперь надо было ждать окончательного ответа. Ходили слухи, что в последнее время Комиссариат после второго интервью дает больше, чем обычно, «негативов».
Их нервные системы уже окончательно истощились, они стали часто кричать друг на друга и на детей.
Однажды, стараясь чем-то себя занять, он нарисовал натюрморт шариковой ручкой на обратной стороне крышки картонной коробки от обуви. Живопись и рисунок были его увлечением всю жизнь. В студенческие годы он много писал, устраивал выставки. Потом жизнь стала слишком напряженной и места для живописи в ней больше не было.
Натюрморт получился довольно неплохим и привел Харольда в восторг. Он попросил рисунок для себя и через несколько дней показал его оправленным в изящную раму.
-А ты не мог бы написать что-нибудь маслом? – спросил Харольд. –Хильда хочет картину в ливинг.
- Мог бы, конечно, -Ответил Арно. –Только краски и холст слишком для меня дороги. Я уже смотрел в художественном магазине.
-О, я охотно куплю и холст, и краски. – Сказал Харольд улыбаясь своей заячьей улыбкой, - Готовая картина стоит намного дороже. Так что я вполне могу купить два холста, один – для тебя, напишешь еще что-нибудь. Краски тоже купим с запасом.
Краски и холсты были куплены в тот же день, кроме того, съездив к местному старичку-художнику, они купили у него еще и старенькую, но вполне прочную деревянную складную треногу.
Еще через день Арно, побродив по Ондерпельту, нашел живописное местечко: ручей, с каменным старинным мостиком через него, протекавший под церковной стеной,сложенной из светлого камня, местами заросшего темно-зеленым, необыкновенно бархатистым, мхом.
На берегу ручья стояло несколько скамеек. Установив возле одной из них свою треногу, он поставил на скамейку сумку с принадлежностями, закрепил на треножнике холст и принялся за работу.
Вода в ручье была прозрачной, сквозь нее хорошо было видно песчаное дно, местами покрытое стелющимися по течению водорослями. На ее поверхности четко, как в зеркале, отражались стены, мостик и небо над ним.
Он накладывал и снова соскабливал мазки с холста, пытаясь передать множество красок, составляющих черный, на первый взгляд, цвет воды. Ни на мостике, ни вокруг, не было ни души, что было вполне обычно для будничного дня в маленьком лимбургском городке.
Совершенно неожиданно, из-под моста вдруг медленно выплыло подобие плота, или, скорее, надувной лодки. Это была черная, большая -метра полтора в диаметре, туго накачанная камера от колеса грузовика.
На ней был веревками закреплен лист толстой фанеры, для чего в нем были проделанны отверстия. По периметру фанерного листа было привязано несколько разноцветных воздушных шаров. Шары, видимо были заполненны каким-то легким газом, толстые нити, которыми они были привязаны к лодке, были натянуты.
На этом сооружении восседал длиноносый человек, одетый, несмотря на довольно холодный весенний день, в короткие, до колена, ярко-зеленые штаны с помочами, из- под них выглядывали худые, покрытые рыжими волосами ноги. Обут он был в новые, черные, лакированные и остроносые туфли на босу ногу, была на нем так же, зашнурованная у ворота черная рубаха с широкими белыми продольными полосами, которую с таким же успехом можно было бы назвать и белой с черными полосами. Голову венчала остроконечная, пестрой вязки, шерстяная шапка, с длиными, ниже подбородка, остроконечными же ушами, которые заканчивались свисающими на грудь тесемками.
Возраст его определить было невозможно. Разве что, можно было с уверенностью сказать, что ему больше тридцати. Но на сколько больше – до сорока, пятидесяти, или даже до ста – странным образом оставалось загадкой. В руках человек держал, пользуясь ею как веслом, электрическую гитару дивного темно-синего цвета. На верхней части ее грифа отчетливо виднелось название фирмы –«Фендер».
Человек поравнялся на своем плоту с Арно, кивнул ему, сказав «Хей», деловито спрыгнул в воду, которая оказалась ему чуть выше колена, и вытащил свой плот наполовину на берег.
Хлюпая лакированными туфлями, из которых при каждом шаге выплескивалась вода, он подошел к Арно и стал у него за спиной, разглядывая полотно.
Арно, ответив «Хей» в ответ, оправился от удивления – мало ли на свете чудаков, и продолжил свое занятие.
-Вы пытаесь передать черный цвет множеством оттенков синего, красного и желтого - Сказал человек. Он говорил на том диалекте, на котором говорят уроженцы Лимбурга, вобравшего в себя кусочки трех стран – Бельгии, Германии, и Нидерландов.
-Вы хотите заменить черное и безжизненное на заполненое жизнью и воздухом. – продолжил он. - Вы боитесь, что маятник, качающийся между Хаосом и Порядком, застынет в черноте, в мертвой точке абсолютного покоя, в точке смерти, в которой нет ничего. Но маятник никогда не останавливается в этой точке. Смерти без жизни не существует. Так же, как не существует ненависти без любви.Стало быть, этой точки бояться не надо. Минуточку...
Человек подошел к своему плоту, достал из нагрудного кармана большие ножницы, непонятно как там помещавшиеся, и перерезал бечевку, удерживающую один шаров. Ярко желтый шар взмыл в воздух. Быстро набирая высоту, он исчез из вида. Арно машинально проводил его взглядом.
Человек вернулся и продолжил:
-Чтобы избавиться от боли, надо пройти через боль.Чтобы перестать чувствовать обиду, ее нужно пережить. Чтобы перестать ненавидеть, надо перестать любить. Я вам как-то говорил однажды об этом, в Ливерпуле, и еще скажу в годы нашествия драконов. Человеку свойственна забывчивость.
-Я никогда не был в Ливерпуле. И причем здесь драконы? -Арно приходил к мысли, что человек этот – просто сумасшедший, хотя в его словах и было нечто, вызывавшее в душе неосознанный и болезненый резонанс.
-В Ливерпуле вы были. – Сказал человек. –Двести восемьдесят лет назад, вы были тогда корабельным плотником. Что касается драконов, то они всегда ждут своего часа.
Его слова уже не казались речью сумасшедшего, более того, он их уже слышал,хотя и не мог вспомнить – когда, и где.
-Драконы, продолжал человек, -Ждут, когда вы потеряете сам смысл понятий духовного и материального, и уже не захотите больше им сопротивляться. Полярность этих понятий перестанет осознаваться. Вы решите, что между ними возможно равновесие. Драконы хотят, чтобы вы отвернулись от духовного, и подвергли сомнению сам факт его существования.
Таким образом, не поняв и не приняв ни материального мира, ни нематериального, вы зависли между ними, перестав принадлежать к какому бы то ни было из них, и потому не достигнув успеха ни в том, ни в другом. Материальный мир уже отказывает вам в насущных земных благах, мир же духовный еще не дает того, чем жив, помимо хлеба единого, человек. Вы должны будете сделать выбор. Впрочем, мне пора.
Он неожиданно, так же, как и появился, не дав ни возможности до конца понять смысл всего сказанного, ни тем более возможности на эти слова чтобы-то ни было ответить, столкнул свой плот в воду, и запрыгнул на него. Плот, на котором никакого мотора не было, непостижимым образом, быстро поплыл против течения и исчез под мостом.
Сильно всем этим удивленный, Арно подошел к мосту и заглянул под него. Ни под мостом, ни на поверхности воды с обратной его стороны, не было ни странного человека, ни его плота.
Он, сел на скамейку рядом со своей сумкой и свернул сигарету. Держа ее в руке и забыв зажечь, он просидел какое-то время время в задумчивости, похожей на оцепенение. Выйдя из него, Арно решил, что, видимо, задремал на этой скамейке и человек, выплывший на плоте из-под моста ему приснился. На берегу были четко видны следы остроносых туфель. Но они могли принадлежать кому угодно.
Ему вдруг захотелось записать строки, сильно его взволновавшие и совершенно не к месту пришедшие в голову. Достав из сумки эскизный альбом и карандаш, он, зачеркивая и исправляя, написал:
«Что мы сделали с нашей жизнью, любимая?.. Во что мы превратили нашу жизнь, любимая моя...
Что мы сделали с нашей жизнью...
Разве счастлива ты теперь? И разве счастлив теперь я? И можешь ли ты быть счастливой, если несчастлив я, и разве могу быть счастливым я, если несчастлива ты? Другой мужчина... Другая женщина... Какая чушь!
Это годится для тех, чья любовь зиждется на гормонах и физиологических реакциях. Но это совсем не годится для тех, чей брак заключен на небесах...
Успокаивает ли тебя вино? И виски, который я пью пинтами, успокаивает ли он меня? Что мы сделали с нашей жизнью, любимая?.. Зачем, ради чего, мы сделали это с ней?
Ты – единственное мое счастье, и ты захотела отнять его у меня. Я – единственное твое счастье, разве могу я отнять его у тебя?
На каком языке я должен кричать в твое сердце, чтобы ты поняла меня? Ни один из них не может пробить путь в него.
Что мы сделали с нашей жизнью, любимая? Ты помнишь, как я целовал землю, по которой ты ходишь? Не потому, что это земля моей родины, но потому, что Ты ходишь по ней? Разве не горит она теперь у нас под ногами?
Прости меня, любимая, за то, что я несчастлив теперь. И я прощаю тебя за то, что несчастлива ты...
Мы хотели совсем не этого. Пытаясь исправить положение вещей, мы испортили его окончательно... Прости меня за это, и я прощаю тебя.
Я бывал так счастлив с тобой, что забывал дышать... Я так несчастлив без тебя, что не хочу дышать... Жизнь, в которой нет тебя – просто повинность, которую я обязан, но не хочу отбывать... Разве так заканчиваются рыцарские романы... Теперь уже слишком поздно. Последнюю главу уже никак нельзя переделать на вводную...»
-Что это? – спросила Инга, когда на следующий день он дал ей прочитать эту запись.
-Что это ты такое написал? О чем это? И что это за виски пинтами, если ты совсем не пьешь?
- Не знаю, Инга. Написалось как-то само собой.
Арно, положил кисть, вытер руки бумажным полотенцем, присел на подлокотник кресла, в котором сидела жена и обнял ее.
-И вчера, когда я писал картину, и ночью во сне, мне снова привиделись необычные вещи, - сказал он. –Очень странные. Я даже не могу сказать, что это был сон. Это было то состояние, когда человек еще не спит, но уже и не бодрствует. Тот промежуток, в котором сознание отрывается от реальности, и связывается с чем-другим. Воспоминания о таких видениях бывают смутными и как бы искаженными. Но суть их вспоминается довольно точно.
-Это ты мне уже рассказывал. –Нетерпеливо сказала Инга. –Говори, что тебе привиделось?
-Я, когда писал картину, то ли на самом деле встретился с одним, похожим на сумасшедшего, человеком, то ли это мне привиделось. Он говорил мне о том, что я должен перестать любить, чтобы перестать ненавидеть. Что драконы хотят, чтобы я не видел больше различия между материальным и духовным. И еще всякое в этом духе.
-Чушь какая-то. – Сказала Инга. –Это не Хьюго был, случайно?
-Нет, не Хьюго. А ночью мне приснилось, будто мы разошлись. Будто я мучительно это переживал много лет и все это время не выходил из депрессии.
- Не думаю, что это случится. Я очень тебя люблю, и знаю, что меня никто не будет любить так, как любишь меня ты. Твое видение было явно не пророческим. Полное тому доказательство –«виски пинтами». А еще что?
- Мы разошлись, я жил один, кое-как зарабатывал на жизнь продажей своих картин. Денег мучительно не хватало, и у меня скопилось множество счетов, которые я не мог оплатить.
В конце концов, наступила такая ситуация, что я должен был искать хоть какую-нибудь работу с твердым заработком. После долгих поисков, когда я уже почти потерял надежду устроиться куда бы то ни было, я, наконец, нашел работу на одном странном предприятии. Это было социальное предприятие, оно давало возможность работать тем, кто по тем или иным причинам никуда больше устроиться не мог. Там работало также и множество иммигрантов вроде меня.
Это было что-то вроде большей фабрики по переработке мусора. Моя работа заключалось в том, чтобы вместе с другими рабочими сортировать кусочки битого стекла по цвету, и складывать их в разные ящики – цветные в одни ящики, бесцветные – в другие.
-Такой работы не бывает. –Сказала Инга. – Так что вряд ли тебе придется заниматься чем-то подобным... Ну, хорошо, рассказывай дальше.
-Во дворе этой фабрики, -Продолжал Арно, -Были установлены большие железные столы. За ними стояли рабочие, я тоже. На мне и на других, кроме комбинезона, были защитные очки и перчатки. Автопогрузчики беспрерывно подвозили новые контейнеры с битым стеклом, а рабочие быстро и сосредоточенно перебирали кусочки и наполняли ими ящики. Рабочие работой дорожили и очень боялись ее потерять
Когда ящики наполнялись – их содержимое пересыпали в другие контейнеры. На кусочках стекла часто были остатки сосусов, соков, вина и всего того, что продается в стеклянной посуде. От этого из ящиков и контейнеров капала мерзкая жидкость, комбинезоны рабочих были заляпаны и отвратительно пахли, так же как и ящики, и контейнеры, и столы, за которыми они работали. Так нужно было отработать восемь долгих часов, с перерывом на обед, в любую погоду. Если шел дождь – надевали непромокаемые комбинезоны. В хорошую погоду – обычные
-Если такая работа и могла бы существовать, то где-нибудь в Латинской Америке лет семьдесят назад, но уж никак не в Европе двадцать первого века. – Сказала Инга.
-Да, наверное, - согласился Арно, -Но я видел все это так отчетливо, словно действительно там работал. Помню, я никак не мог понять разницу между бесцветным стеклом и слегка тонированым, которое следовало класть в ящик с окрашеными кусочками, а не с бесцветными, как я поначалу делал. Рабочие, стоявшие рядом, назидательным тоном поучали меня, по нескольку раз повторяя одно и то же, и по их тону я чувствовал, что они считают меня туповатым, если не тупым, поскольку разговаривал я с акцентом, коверкал слова, неправильно строил фразы,и не всегда понимал то, что мне говорят. Кроме того они считали, что я приехал из нищей и отсталой страны. Им нравилось без конца поучать меня, потому, что тогда они наслаждались своими способностями, своей значимостью и своим превосходством надо мной. Иногда среди кусочков попадались и целые пузырьки и бутылки. Тогда, если поблизости не было бригадиров, среди рабочих начиналось оживление – бутылку передавали из рук руки, разглядывая этикетку, вертя ее так и сяк и нюхая. С особенным интересом нюхали пузырьки от духов, восклицая и делясь впечатлениями. Если бригадиры были неподалеку – целые бутылки и пузырьки откладывали в сторону, чтобы поразглядывать и понюхать их попозже.
Арно встал с подлокотника и вернулся к холсту, установленому на кухонном шкафу. Картина получалась и была почти готова.
- Завтра пойду на натуру в последний раз, сказал Арно. –Надо еще кое какие детали доработать.
- По-моему, и так хорошо. –Сказала Инга. –Харольд будет счастлив.
- Мне важно , чтобы работа нравилась мне самому.
- Знаешь, этот твой рассказ заставил меня задуматься. Перебирать битое стекло нам, конечно не придется, но все-таки, как мы будем жить?
-Не знаю, родная. В любом случае – думать об этом преждевременно. Сначала нужно дождаться второго позитива, получить белую карту. Помнится, перед отъездом мы были готовы делать любую работу, лишь бы уехать. Помнишь, как нас иногда по нескольку раз в день задерживала полиция, только из-того, что наша внешность выдавала в нас навродийцев?
-Я и сейчас готова на любую работу, но ведь нет ее. Я больше не могу сидеть без дела, я с ума схожу!
-Я понимаю. – Сказал Арно. – Я все понимаю, но нужно ждать, других вариантов нет.
-Ну хорошо. – Сказала Инга, - А потом? Что мы будем делать потом? Соседки говорят, что у них есть знакомые с советскими врачебными дипломами, и эти дипломы здесь недействительны. Что они – тоже семейная пара, работают он – плиточником, а она – уборщицей.
- Ума не приложу, -Сказал Арно. - Знаю только, что детям, когда они вырастут, будет гораздо легче. А нам, как первому иммигрантскому поколению, рассчитывать на многое не приходится.
-Ну, не знаю. –Сказала Инга. –Если бы дьявол захотел бы купить мою душу, я бы охотно ее продала, чтобы не жить этой нищенской жизнью.
-Не шути так. –Сказал Арно. –Это не смешно.
-А я и не шучу вовсе. И вообще – что значит – продать душу? Получить все, что пожелаешь в этой жизни – о чем еще можно мечтать?
-Что значит продать душу? - он растерялся и не находил слов. - Видишь ли, мы с тобой никогда не относились к глубоко верующим людям. Я например, никогда не мог уверенно и однозначно ответить на вопрос, существуют ли вообще дьявол, бог. Сейчас все-таки не времена Гете. Но совершенно точно, что говоря о дьяволе и боге, мы говорим о добре и зле, о свете и тьме, а это - вполне реальные вещи.
-Естествено. -Сказала Инга. Его серьезная реакция забавляла ее, -Но ты мне не ответил. Я хочу сказать, какая разница, служу ли я добру, или злу, если в результате я получу в этом мире все, что угодно.
-Но как же так...- удивился Арно. -Твой вопрос имеет такой простой ответ, что я даже не знаю, как мне отвечать...продать душу - это аморальность в ее самой последней степени.
-Ну и что? Разве мораль не есть условность? Представь себе, что я, например, стала бы, как говорят, служить злу. Взамен на это я получила бы любые земные блага, которые пожелала бы. И не все ли тогда равно - от кого они получены?.
-То есть как это? –Он никак не мог найти убедительные слова. – Продать душу – это продать совесть... Люди проклянут.
-Ну и пусть себе проклинают. -Ответила Инга. –Если при жизни у меня было все, что я хотела, то лично мне нет никакой разницы, что обо мне после смерти будут говорить.
- Предположим, -продолжала Инга, -Что душа существует, что она вечна, и после смерти нас ждет рай или ад, и проданная дьяволу душа попадет скажем, во тьму, в ад. Дьявол ведь не для того ее купил, чтобы поместить в ад и там мучать. Для этого и так достаточно бесплатных грешников, с чего бы ему еще и дополнительно покупать их за исполнение желаний - недешево, все-таки... Скорее, купленую душу он вроде как принял на работу, в качестве персонала, чтобы выполнять определенные функции... Дровишек под котлы подкидывать, праведников на земле искушать, или еще что-нибудь - она засмеялась.-Чем плохо? Я бы согласилась... Особенно – праведников искушать.
Никаких аргументов в доказательство того, что совершать зло - плохо, найти он не мог и из-за этого начинал злиться.
- Это, - сказал он, наконец, - Вечные человеческие нравственные нормы. Нельзя убивать, нельзя красть,изменять, лгать и так далее.
-А почему, собственно, нельзя? -Спросила Инга, -Если это мне принесет пользу, мне хорошо, мне приятно? Потому, что так написано в Библии, или Торе, или Коране? Знаешь, что я тебе скажу: мир управляется деньгами. Все эти сказки о духовном придуманы власть имущими для бедняков и неудачников. Человека, ограбившего другого человека сажают в тюрьму да еще и пугают вечными адскими муками души после смерти. Человек, сумевший ограбить тысячи, а еще лучше - миллионы людей, становится одним из самых уважаемых в стране. Или убийство, например. Простому человеку убивать нельзя, а власть имущие могут убить сотни тысяч людей и будут при этом гордостью нации. Разве не так? А посему, - почему бы не продать душу, если нашелся покупатель, и не кататься, как сыр в масле, нежели мучаться, раздумывая, как заплатить счета и чем завтра кормить детей.
- Все, что ты говоришь, выглядит очень логичным, -Сказал Арно. –Как бы то ни было, каждый человек имеет право сделать выбор, стараться ли ему жить в добре или полностью перейти на сторону зла. Или найти какой-то разумный балланс между этими сторонами... При этом неважно, есть ли душа или нет ее, ждут ли ее за служение злу вечные муки, как считают христиане и мусульмане, или ждет ли ее вечное рабство с кармическим искуплением вины во многих поколениях, как считают буддисты. Лично для себя, я хотел бы создать и оставить после себя какое-то, извини за штамп, духовное наследство, а не материальное, если бы у меня был такой выбор... Если мне это по силам. Если же не по силам или не по способностям, я хотел бы, по крайней мере, стремиться к этой цели. Мне даже как-то обидно, что ты относишься к этому по-другому.
- Ну конечно. -Сказала Инга, - Тебя послушать, так все должны считать, как считаешь ты, и никак иначе. По-моему, ты становишься занудой. У тебя слишком узкое мышление. Понимаешь, ты глубокий, но не широкий. Мыслить надо широко. Я не признаю границ. Я их расширяю или отвергаю. Почему я должна держаться в придуманных кем-то границах?
-Вот как... И до каких, по-твоему, пределов, я должен их расширить? До широты мышления, например, педофила, который руководствуется той же логикой, что и ты – ему хорошо, а на остальное наплевать?..
-Я же говорю, ты – зануда. –Ответила Инга.-Ну, чего ты надулся? Обиделся? Тебя обидеть легче, чем глоток воды выпить. Как ребенок, ей-богу....