Иголочка

               
       В те времена, когда ваши прадеды и прабабки ещё малыми детьми в лапту играли, да босыми пятками в пыли сверкали, жили в одном селе две вдовы.
      Одна из них была женою купца Ситникова и звали её Марфою, по батюшке – Никитичной.
Купец-то тот, слышь, зимой, как с ярмарки возвращался, в метель лютую попал, с дороги сбился да и замёрз. По тем временам обычное дело.
   У Марфы Никитичны от мужа осталось хозяйство не малое: почитай, дом большой, конюшня, коров прилично, две маслобойни, да своя лавка в городе. Хозяйство порядочное – и уменья, и пригляда, и счёта требует. А только и Марфа была умом не обижена. Выискала она себе такого приказчика, что стал вести дела торговые не хуже самого купца покойного.  Да ещё и горькую без повода не пил, и грамоте был прилично обучен - вот дело и пошло.
Сама же она стала жить на всём покое, да единственную свою дочь Дарью воспитывать.

     Вторая - кузнеца нашего Федора была жена. Того конь сгоряча зашиб, когда кузнец подкову прилаживал. Погоревала жена его Евдокия, поплакала, да делать нечего – надо самой за хозяйство браться. Вдовья-то доля на Руси, всяк знает, тяжёлая.
Мужнину кузнецу она продала, потому, как работать в ней некому было – ни братьёв, ни сыновей взрослых. Какие деньги на корову потратила, какие - в тряпицу завернула. Так и стала одна дом вести да дочь Настасью растить. Что говорить – забеднела, конечно, баба.
   
   Случилось так, что у Марфы и у Евдокии - дочери подрастали. Да росли-то они по-разному, потому всяк своё воспитание имела. Дарья на всём готовом росла: пироги пшеничные сладким чаем запивала, сарафаны новые на каждый праздник одевала. Марфа в дочке души не чаяла, от работы берегла, от трудов домашних ограждала, даже пианину из города выписала, и учителя музыкального за большие деньги наняла.
     А Настасье с малого детства пришлось матери помогать.  Девочка могла и хату прибрать, и блинов напечь, и в огороде была первая помощница.  Да всё же ели они не досыта и сарафаны всё больше залатаны нашивали. А ещё Евдокия нищих да странников привечала, и дочку так же учила – мимо чужой беды не проходить. Потому, кто сам нужду ведает, тот и чужую разумеет, споклон веку так.

    Годков десять они так-то прожили. Вдруг, что-то Марфа Никитична скучна сделалась. Аппетит у неё, слышь, совсем пропал, во всём теле слабость появилась, и стала она чахнуть прямо на глазах. Докторов ей учёных вызывали, порошки всяки, мази выписывали, да всё одно – собралась баба помирать. Хоть и годов была ещё не старых.
      Позвала Марфа к себе дочь. Вошла Дарья в комнату вся в слезах.
- Не помирайте, говорит,  маменька! Как же я без вас буду?!
   А мать ей и отвечает: ничего, мол, не пропадёшь, я наперёд об тебе всё устроила. Ты сама долго не томись. По праздникам в церкву ходи, по торговым дням – на ярмарку. А как за муж звать станут, так смотри,  с женихами-то построже будь; кабы они за тебя, а не за деньги твои сватались. 
    Перекрестила так-то дочь и с этими словами преставилась.

    Покатились дни, как с горочки. Дарья-то, слышь, хозяйкою всему родительскому капиталу стала. Расправила плечи, волю свою почувствовала: где на дворовых прикрикнет, где с приказчика строго спросит, а где, и так, со скуки закапризничат. Зажила в своё удовольствие. Женихи, конечно, тут как тут. Кто на улице кланяется, кто под окнами топчется, а кто и, вовсе, сватов засылает – потому девка она была справная, да с эдаким-то приданым. У многих барских сынков на неё виды имелись. Только Дарья от всех нос воротила:
- Нет, говорит, не верю я людям-то. Им всё деньги мои подавай. Подожду маленько,  может кто познатнее да побогаче присватается.

    Зимы сменялись вёснами, год к годочку прибавлялся, и случилось, что по осени и Евдокия занемогла. Видать простыла сильно в поле, грудь застудила, не то спину, а лечение у крестьян, известно, какое – ляг да лежи, авось само пройдёт. Стопила Настасья для матери баню, травяным отваром напоила, дней десять Евдокия пролежала, да видно и её час настал. Зовёт она свою Настеньку.
 -   Ты, говорит,  доченька, совсем одна у меня остаёшься – сиротою да бесприданницей. Ну, да Бог не оставит. А вместо приданного вот тебе мой материнский наказ: на чужую беду глаза не закрывай, кому можешь помочь - помоги, а кому не в силах – за того помолись. Сама людей милуй, и тебя помилуют – на весах-то Божьих всё учтено. Всякое добро к человеку назад возвращается – помни. На покров Божией Матери оставляю тебя.
     Сказала так, и тихо упокоилась.       
      Горька доля сиротская, а жить-то всё же надо. Вот Настасья и приноровилась рушники да рубашки вышивать, и на ярмарке их торговать. Не много, конечно, выходило, но ей одной хватало. Ещё и бедным уделять получалось с такой-то малости. Жалела она людей-то. Бывало  последнюю копеечку мальчонке чумазому отдаст, а то пьяницу-соседа из лужи вытащит, али нищей старухе платочек с головы протянет. Женихи её особо не жаловали. Хоть и лицом она была приятная и обхождением скромная, а только всем известно – бесприданница. Кому охота таку лямку тянуть?

    Как-то случилась в тех местах большая ярмарка. Народу со всего уезду понаехало – тьма! Товаров разных навезли – в глазах рябит! Для сельского люда, почитай, и прибыток и развлечение - на торжок-то сходить, особливо, девкам да барышням.  Уж, конечно,  и Дарья с Настасьей туда отправились. Каждая своим ходом: Дарья на колясочке катится, Настя пешочком поспевает, ей не привыкать.
     Вот ряды торговые впереди показались. Народ подле них толпится, всяк купец наперебой свой товар хвалит – шумно кругом, весело!
     Вдруг, что такое? Бабка какая-то, сидит у самой обочины, в голос причитает.
- Ой, говорит, люди добрые, помогите! Ой, пропала я! Глаза слабые, руки старые – пособите товар собрать!
А, вишь, что случилось-то. Бабка эта тоже торговать пришла, с самого края у дороги на лоточке свой товар разложила. А товар-то мелкий да дорогой, тонкой работы – всё больше по женской части. Иглы разные для шитья, напёрстки, крючочки, пуговки нарядные и протча, что бабы в рукоделье пользуют.  Да видать ребята малые созоровали, али кто телегу неловко поворотил, а только всё бабкино добро на земле в пыли оказалось. Рассыпалась мелочёвка – поди собери!

    Дарья только мельком глянула и дальше покатила. Ей какой интерес в пыли возиться? Так на старуху рукой махнула – не наше, мол, это дело ручки пачкать.
    А Настасья материнский-то завет крепко помнила. Подошла она к бабке, опустилась она на коленочки, и давай крючки да иголки собирать.
- Ничего, говорит, бабуля, управимся помаленьку.
Долго, конечно, так-то провозилась. Уж больно мелкое да неприметное всё было. Ну, что нашла, всё старушке возвернула. А та рада-радёхонька, что такая ей помощница сыскалась. Жаль только, что на ярмарку-то Настасья не попала, вся в пыли дорожной перепачкалась. Куда такой покажешься – люди засмеют. Обидно ей, конечно, сделалось. Старушка видит, что девка смурная стала и говорит:
- Ты, доченька, не печалуйся, что на ярмарке не побыла. Я тебя за помощь твою отблагодарю. Есть у меня одна иголочка,  ни за какие деньги таку не купишь. Эта иголочка вовек не затупится и шить может весь день без устали. А коли  за день устанешь рукодельничать, так иголочка моя всё за ночь и доделает. Ты ей только шепни в ушко: «Не спи иголочка» и к утру увидишь, что будет.
И с этими словами подаёт бабка Настасье небольшую коробочку. Открыла её Настя, а там иголочка лежит, поблёскивает. Только голову подняла, что бы  старушку поблагодарить, смотрит, а её и нет нигде – словно растаяла бабка вместе со своим товаром.

      Вернулась Настя домой. Дай, думает, испробую иголочку. Открыла сундук, достала материю, решила рубашечек понашить. Как вставила нитку в иголочку, так и пошла иголочка сама шить-вышивать. Летает словно птица малая: лёгонькая да проворная. Да стежки всё кладёт ровные, швы выводит гладкие – не работа, а загляденье. Настасья  держит иголку покрепче, боится кабы не выронить, а сама еле за ней поспевает. Ну, к вечеру устала, конечно.  Хотела уж было работу до утра отложить, да тут вспомнила, что ей старушка про подарочек-то сказывала. Так, забавы ради, и шепнула в ушко:
- Не спи иголочка.
Шитьё на окошке оставила, а сама задремала на часок-другой. Утром просыпается и глазам своим не верит – лежат  под окном рубашечки готовые – одна другой наряднее: по подолу узор затейливый, на вороте по три пуговки, пояски тонкие тесьмой расшиты. Глядит Настасья, дивуется.

    Тут и пошло у ней дело. Рубашечки те она в лавку сдала, торговаться дорого не стала, а всё ж хорошие деньги за них выручила. Купила ниток разных, материи прилично, и другого прочего, что в женской работе пригождается. Денёк отдохнула и опять за работу принялась.
      Много она сарафанов да рубашек понашила, что в городе сторговала, что соседям отдала, а что и нищим пожертвовала, как её мать учила. Месяц другой прошёл, стала наша Настя настоящей мастерицей, слух о её нарядах по всей округе прокатился. Уж не только свои деревенские бабы в пояс кланялись, да за обновки благодарили, но и господа богатые заказами жаловали, хорошую цену давали. Поднялась Настасья, да всё ж денег особо не копила, а всю избыточну работу беднякам да страничкам раздавала - потому заповедь Христову хранила. Те и брать-то сначала отказывались, куда, мол, такую одёжу дорогую, да Настасья уговаривала, коли самим не сгодится, так продайте – всё лишняя копеечка.  Так и зажила: с утра по хозяйству управляется, заполдень к окошку садится, да заветную иголочку в руки берёт.  Берегла она свою иголочку пуще глазу и часто ту старушку вспоминала, свечи за неё Богу ставила.

    А потом вот что вышло. Проезжал как-то той стороною сам Генерал-губернатор с инспекцией. Осмотреть земли вверенные, постращать городских начальников, произвести всему хозяйству учёт и  на подчинённых должное впечатление. Да взял с собою и сына старшего, пусть, мол, парень на воздухе проветрится, да на жизнь поглядит.
   Едут они себе неспеша в своей генеральской колясочке, по сторонам головой вертят, на погоду любуются. Генерал, и вовсе, в биноклю смотрит, может какой непорядок хочет углядеть, а может и так - для солидности. Вдруг, что такое?! Стоит у обочины странник нищий, милостыньку просит, а на самом-то кафтан, впору на Пасху такой одевать. Удивился генерал, биноклю убрал, стал к народу приглядываться.  И видит он, что уж больно хорошо да нарядно в его губернии бедняки-нищие одеты.
- Что такое? – думает. – Что за оказия? У меня портной из самой столицы выписан, а так ладно шить не умеет. А тут почитай у каждого босяка рубашка царская – виданное ли дело?
 
   Разволновался наш генерал, брови нахмурил, откуда, такая одёжа не по чину, спрашивает? А люди что? Они привыкшие к господским строгостям. Отвечали генералу, что живёт, мол, в таком-то селе одна мастерица. Шитьём кормится, да нищую братию рубашками милует. А только имени её не назвали.
    У генерала-то, слышь, зависть взыграла, покатил он в то село, про которое люди ему сказывали. Задумал разыскать чудо-мастерицу.

    Приехал не жданно-не гаданно, шуму-волнения наделал. Виданное ли дело, сам губернатор в неприметное сельцо пожаловал. Староста местный ни жив, ни мёртв: руки трясутся, ноги подкашиваются!  Кафтан кое-как отряхнул, картуз с головы сдёрнул, кланяется гостю высокому.
 - Милости просим, Ваша Светлость, господин хороший. Почто к нам пожаловали? – спрашивает.
Ну, генерал и объясняет, по какому делу приехал. Мол, девка у вас тут есть, по шитью большая мастерица. Хочу на неё глянуть. Смекнул староста, что про Настю разговор идёт, да своё в уме держит.  Не хочет её выдавать генералу, самому такая умелица не лишняя.
У нас, говорит, что ни девка - так и рукодельница. Каждая и шить и кроить умеет. Не знаю которая, Вашей Светлости, надобна.
 - Ну, так зови всех! Сам разберусь! – осерчал генерал, и ногою эдак притопнул.
Что делать? Гостя высокого, конечно, чай пить с дороги усадили, а по селу клич кинули, что бы все девушки-рукодельницы скорее у церкви собрались.
       В те времена, кто ж мог господ-то ослушаться? Вот все бабы да девки незамужние на церковный двор поспешили. Стоят, толкуют меж собой: почто, мол, староста людям спокою не дает, от дома отрывает. Ну, конечно, и Дарья с Настасьей тут – ждут, чего будет.

   Тут выходит к ним сам Генерал-губернатор и говорит:
- Прослышал я, что есть в ваших краях чудо-мастерица, по шитью работница. Вот и желаю я взглянуть на её работу. Пусть каждая из вас сошьёт мне по рубашке. Коли вещь и вправду хороша окажется – в долгу не останусь. Добьюсь для девицы места в столице, будет их величествам шить, да сама в шелках жить. Моё слово верное!

Вот, как повернул!  Бабы поклонились высокому гостю, да пошли приказ выполнять.
    Настя идёт дорогою, а сама узор для генеральской рубашки прикидывает: какой на оплечье, какой на подол пустит. Вся в работу умом ушла…
    А Дарья тоже думку думает, да только всё по-другому, по-хитрому смекает. Шить-то, вишь, она и вовсе не собиралась. Какой толк? Всем известно, чья рубашка лучше всех будет – Настькина! Так чего ж зря ручки портить, иголками пальцы колоть? Решила Дарья выкрасть Настасьину работу, да выдать за свою. Главное, думает, генералу приглянуться, али сынку ихнему, а там поглядим, как дело вывернет. Сын-то генеральский уж больно всем понравился – видный парень и с обхождением, чем не жених!

    Настасья-то, как пришла, достала заветную иголочку и села за шитьё. Работа у неё споро пошла, уж к вечерней зорьке рубашка была готова. И така она нарядна получилась – глаз не оторвать! Положила Настя ту рубашку на лавку под окном, а сама пошла самовар ставить – знамо дело, умаялась девка. Тут беда и приключилась. Только хозяйка за порог, а слуги Дарьины шась в окошко, и умыкнули девичью работу.
    Дарья как развернула рубашечку, что ей слуги принесли, так приосанилась, глаз прищурила:
- Подумаешь, делов-то! Буду, пожалуй, в столицу собираться, против такой справной вещицы и сам губернатор не устоит.
   Настасья как по хозяйству управилась, вошла в хату, смотрит, а рубашки-то новой и нет нигде. Смекнула, конечно, девка, что к чему, да печалиться особо не стала. Не шибко-то ей хотелось из родного дома уезжать. Перекрестилась она на иконы святые и сказала только:
 - Не вмени им, Господи, во грех. Коли рубашечка та понадобилась – пусть себе забирают, как подарённую. А мне благослови новую сшить.
Опять села она за рукоделие,  решила: сколь успею. Шила, шила, пока  уж вовсе в сон клонить стало. Что ж делать. Вздохнула Настя, да и прошептала иголочке в ушко: «Не спи иголочка». Сказала так-то, а сама рядышком прикорнула.
     Утром проснулась, видит: лежит под окном рубашка вдвое лучше прежней! По подолу узор пущен – словно птицы летят, ворот в небесный цвет вышит да золотой каймою отделан. А рядом  и иголочка поблёскивает. Обрадовалась Настя, собралась быстрёхонько, да побежала на площадь. А там народа тьма! Бабы, девки толпятся, ребята малые бегают, мужики с ноги на ногу переминаются – все ждут, когда начальство изволит показаться.

    Известное дело, господа-то как проснуться, так чай-кофий долго пьют, усы щёточкой расчёсывают, перед зеркалом всяку красоту наводят,  одним словом – к полудню только и выйдут.
Ну, народу не привыкать – ждёт.
    Наконец прикатил генерал на своей колясочке и сын с ним. Стали работу девичью рассматривать. Многие рубашки пригожие были, но особо две выделялись: та, что Дарья принесла и та, что Настасья в руках держала. Смотрит генерал, и выбрать не может! Швеи-то вроде разные, а рубахи на один манер, и такие ладные – не налюбуешься!
    Так и не смог генерал порешить, которая из девиц и есть та мастерица. Сыну-то генеральскому Настасья боле приглянулась, он и толкает в бок родителя, мол, верное дело, вон она самая. А генерал, вишь-ка, по-новому всё повернул.
    Сработайте, говорит, моему сыну сюртук праздничный, чтобы и к царю такой одеть, не зазорно было. Три дня даю!

    Ну, что ж, коли просят – надо уважить, а коли велят – так и, вовсе, расстараться.
Опять пошли девушки за шитьё браться.
Дарья идёт дорогою, а сама всё голову ломает, как это Настька за одну ночь таку рубаху сработала? Мыслимо ли дело, при лучине эдакий узор вывести?
- Нет, думает, тут дело нечисто. Видать Настька секрет какой знает, али слово тайное. Уж я-то вызнаю!
Опять Дарья слуг своих посылает за Настасьей следить. А Насте и невдомёк, что за ней приглядывают. Она от людей не прячется, живёт попросту, чего скрывать-то?  Достала девка материи приличной, ниток разных, пуговиц, и опять шить-кроить под окно села. Дарьины-то слуги сквозь забор смотрят, ничего особо не замечают. Вернулись к хозяйке, докладывают: так, мол, и так  - не колдует девка, работниц не держит, сама шьёт. Один только слуга приметил, что уж больно Настасья простой иголочкой дорожит, в богатой коробочке её держит, особо от других кладёт.
- Что ещё за иголочка такая? – удивилась Дарья. – Достаньте-ка мне её, поглядеть хочу!

     Сказано-сделано! Как Настасья отвлеклась по дому, так и подменили слуги заветную иголочку.  Вещица-то неприметна, поди, отличи. Уж к вечеру  Дарья чудо-иголку в руках держала. И так и сяк её повернет, а в чём секрет понять не может. Дай, думает, спробую её в деле, может и выйдет что. Кое-как раскроила атлас да бархат и села рукодельничать. 
А иголочка, как нитку в ушко ей вдели,  да к материи поднесли, так и начала стежок за стежком класть, словно птичка малая порхать – только успевай! А Дарья-то и не поспевает. Руки у неё неумелые, пальцы неловкие, к работе-то девичьей, вовсе, не привычные. Раскраснелась она, растрепалась – все пальчики себе поисколола. Не удержала, всё ж, уронила чудо-иголочку. Стала искать, во все щели заглядывать, а её и нет нигде, словно и не было.

     Вдруг, смотрит, дверь отворяется и в горницу старушка незнакомая входит. Дарья на неё вскинулась, мол, кто такая? А старушка подходит к хозяйке, да и говорит:
- Ну, что, Дарья, умаялась? Видно, и награда тебе не потрудам, и иголочка моя не порукам. Да, и не тебе она дадена, а чужая вещь завсегда не впрок. Смотри, девка!
Хотела Дарья с досады старушку вон прогнать, а та сказала так-то, да и растаяла в воздухе. У Дарьи-то, с перепугу, на три дня сон пропал, на неделю аппетит спортился. Однако после, ничего, очухалась маленько.

    А Настасья что ж? Она и не заметила, что слуги её любимую иголочку подменили. Села обратно шить кафтан господский, взяла в руки подменную иголку, да и принялась скорее за работу. Торопится в срок успеть. И так ладно, да легко всё у неё выходит, словно не рука над узором трудится, а сам узор за рукой течёт, дивными цветами да жар-птицами вспыхивает.
   Уж, и постаралась, Настя! Такой кафтан сшила-вышила, что и сама диву даётся, никогда так-то богато  прежде не выходило. Эдаку вещь и, впрямь, самому царю впору нашивать. Не сдержалась даже и так, забавы ради, перед зеркалом на плечи накинула – зарумянилась. Понятно, дело молодое…

   А у Дарьи работа совсем, слышь, спортилась. Кафтан-то она и на половину сшить не успела. Правда там, где иголочка поработала, спору нет, прилично вышло. Один рукав, да воротник, да карман на одну сторону, а прочее кое-как смётано. Кликнула Дашка горничную да кухарку:
-  Садитесь, говорит, кафтан шить. Да пофасонистей, поманерней выводите! Ниток золотых, позументу не жалейте, что бы господам приглядно было.  Живо!
   Те передники грязные поскидавали и за рукоделье принялись. Одна рукав пришивает, другая подкладку примётывает, ну уж, как могут, так и стараются. И не сказать, что бы шибко плохо у них получилось, а всёж одна сторона от другой заметно разнится. Такой  кафтан только  в балагане на ярмарке выставлять – людей смешить. Ну, да ладно, другого-то нет – пришлося этакий генералу нести.

 Дальше наш сказ-то короток будет.
Как срок вышел, принесли обе девицы генералу на показ свою работу. Тут и ума большого не надобно, что бы смекнуть, чья лучше оказалась. Разгадал генерал-то, что Настасья - та самая мастерица и есть. Хотел было кафтан себе забрать, да на животе застегнуть не смог. Оно и понятно - не по его мерке  вещь сработана. И то ладно, что от слова своего не отказался – велел Настасье в столицы собираться.  Да люди сказывают, что до столиц-то они так и не добрались. Путешествия в те времена долгими были, почитай, не один месяц, когда и до полугоду по дорогам колесили, особливо ежели в распутицу попадали. Вот сын генеральский пока в каретах колыхался красоту-то Настасьину да сердце её доброе и разглядел. И то верно, девушка она была ладная. А коли промеж них любовь-то вспыхнула, так и отпала надобность невесту от дому увозить. Не то в Торжке, не то в самом Новгороде венчались! А как иначе? Жених-то из богатого сословия.  Сказывают, что платье свадебное Настя себе сама сшила – красоты несказанной, а жених в том самом кафтане был.  Шумно гуляли, весело!
   Слух  о той свадьбе и до родного села докатился.  И стар и мал за Настасью радовались да Бога благодарили. Одна только  Дарья брови хмурила, на поклоны не отвечала. К Дарье-то, слышь, после того случая с генералом на селе прозвище прилепилось – полкафтанова. Так и повелось  с той поры - Дарья-полкафтанова да Дарья-полкафтанова, словно и не было у неё родительской фамилии. Видать по трудам и награда!