ПУТЬ НА МАНГАЗЕЮ. Повесть.
К оглавлению http://www.proza.ru/avtor/morevvv&book=7#7
Продолжение.
Четырнадцатого августа с утра припустил дождь.
И без того пропитанная влагой почва совсем перестала удерживать в себе слабые корешки травяного покрова, и ноги скользили, срывая пластами мшистую дернину. Идти стало трудно.
Василий Степанович сплел взамен потерянных сапог березовые «мокроступы», приспособив под подошвы сложенную многократно столовую клеенку. Невесть какая обувка – да все не босиком.
Путники с тоской поглядывали на сеющее мелкую водяную пыль небо и вскидывали к плечам огрузневшие рюк-заки.
– Нелетная, – сокрушался Кудряшов. – Может, после обеда разгуляется.
– «Погоды не будет, а ежели будет, то с дождем», – процитировал Пыжьян анекдот армянского радио. Попутчики не засмеялись.
– Ладно, если на день, а как на неделю зарядит? Жди, когда прилетит этот грохолет... Хоть бы ветра, что ли...
К трем часам дня дождь прекратился. В прогале между деревьями мазнуло неуверенной голубизной, и путники воспрянули духом.
Еще больше подняло настроение долгожданное событие: перевалив очередную гривку, они вышли к Надыму.
Река умещалась в пологих берегах почти вровень с поверхностью земли и достигала в ширину четверти километра. Движение водной массы было спокойно и неторопливо. Устав от петляний верхнего течения, она отдыхала, поглаживая ровное, без крутых перепадов, песчаное дно, лениво шуршала намокшими листьями павших деревьев, и легкую пену сбивала с волны, оставляя в заливах. Для полной картины чуть-чуть не хватало рыбацкой калданки и дымных костров на пустом берегу многоводной реки.
Место для лагеря выбрать труда не составляло. Слева от гривки вниз по течению чуть возвышался пологий бугор, срезанный по краю весенним половодьем и сходивший к воде желтоватой песчаной косой. Бугор хорошо продувался от гнуса, а мелкий, но густой ивняк огораживал частоколом северную сторону.
Трава на месте стоянки быстро обсохла и, вырубив колья, друзья энергично распнули палатку, сложили костер и блаженно раскинулись, сбросив одежду на теплом, влажном песке.
– Красота! – мечтательно закатив глаза, проурчал Пыжьян. – Знаете, чего не хватает? – он повернулся на бок и подпер лохматую голову кулаком.
– Сейчас наш гений выдаст, – не открывая глаз, пробормотал Толик.
– В парилку с миленькой подружкой, а после бани... э-э... пива кружкой и... это самое... в избушке. Здорово, а?
– В дурацкий рот тебе горбушку!– не очень удачно сострил Толик.– А машинку для закатывания губы тебе не нужно?
Идиллия была нарушена далеким стуком мотора.
– Никак лодка... или вертолет?.. Нет, лодка.
Вдали показался белый бурунчик разрезаемой форштевнем воды. По оси фарватера на приличной скорости глиссировал катер с подвесным мотором. Сквозь забрызганное ветровое стекло уже различались два силуэта: водитель и пассажир, или пассажирка – не разобрать.
Кудряшов поднялся, подошел к воде и помахал призывно руками.
Лодка сбросила газ, заложила крутой вираж и взрезала килем песчаную отмель.
– День добрый! – крупный, с бычьей шеей и по-медвежьи ухватистыми руками хозяин лодки перешагнул через борт и, глубоко проминая болотными сапогами береговой песок, подошел к Кудряшову.
– Каким ветром? Смотрю, без лодки, – он протянул руку и поздоровался. – Чугунов. Охотники?
– Не то, чтобы очень, – представившись, ответил Василий Степанович, – скорее, путешественники, так сказать – искатели приключений.
Чугунов подозрительно окинул взглядом лагерь, оружие, потрепанную палатку и лежащих парней.
– И много чего наискали? – уже неприязненно прогудел, оглянувшись на лодку.
– Досталось, – в тон ему буркнул Кудряшов. – Сам-то откуда?
Гость ничего не ответил, повернулся и сдернул на глубину лодку.
– Бывайте, ребята, – он закинул через борт ногу и еще раз оглянулся, – искатели...
– Ладно, не кипятись, Чугунов, – Василий Степанович обошел лодку с другого борта. – С Казыма идем, пехом. Маршрут у нас до Сидоровска. Здесь контрольная точка, вертолета ждем. А ты из Надыма?
– Сейчас из Надыма. Вон, подружку покатать, – он кивнул на пришипившуюся в кокпите миловидную женщину.
– Ни фига себе, каталочки, – встрял Пыжьян, – полтораста километров...
– Умри, Жора! – рыкнул Кудряшов. – Слышь, Чугунов, у меня тут маленькая проблема: сапоги, понимаешь, утонули. Случайно ничем не поможешь?
Чугунов усмехнулся, глянул на Пыжьяна:
– Шустрый у тебя спутничек, понятливый. Только уж чересчур... Сапог у меня нету, если только мои... У тебя какой размер?
– Сорок первый, – смущенно ответил Кудряшов, – маленький.
Чугунов приставил к его ступне свою ногу.
Пыжьян снова хихикнул.
– Да-а, не фонтан...
– Иван Петрович, а мои... то есть, на мне как раз сорок первый, – вдруг подала голос миловидная женщина. – Я же говорила – велики, а вы – надень да надень... Я сейчас в кеды переобуюсь...
Чугунов недовольно хмыкнул, но возражать не стал.
Василий Степанович в смущении тер больную лысину и топтался на месте, виновато разводя руками.
– Чем это Вас так? – спросила подружка сурового Чугунова, подавая сапоги.
Кудряшов отвернул заляпанное пластырем покрасневшее лицо:
– Да так, задело, понимаешь... Увернуться не успел... Спасибо большое... В самый раз, – бормотал он, натягивая на ноги подарок. – Теплые еще...
Женщина приветливо улыбнулась и кивнула Чугунову:
– Я все, я готова... – и положила на борт обутые в белые китайские кеды маленькие ножки.
– Сейчас, Катенька, – мягко рокотнул Чугунов. – Ничего больше не надо, искатели?
Кудряшов помялся, но видя участливый взгляд, попросил:
– Придешь в Надым, звякни вот по этому телефону диспетчерам, скажи, мол, у Кудряшова все в порядке, все живы– здоровы, ну и вообще... Сделаешь?
– Ноу проблем! – Чугунов спрятал бумажку в карман, оттолкнулся от берега, и через минуту голубая «обянка» уже едва различалась между посиневшим, свободным от облаков небом и серой, волнистой поверхностью тихой реки.
* * *
Вертолет прилетел на следующий день. Описав на малой высоте круг над вздымленным специально костром, он зафиксировал пущенную с бугра белую ракету, завис в пятнадцати-двадцати метрах и сбросил на лагерь мягко подпрыгнувший от удара о землю мешок. Взбаламутив напоследок прибрежные воды и задрав по стрекозиному хвост, он ушел в сторону Надыма.
Мешок был круглый, большой, но не тяжелый. На его белом, из прочной синтетической ткани, боку синело тавро: «Сахар-песок, вес: нетто-брутто, поставщик Мосгорпищеторг» и дата фасовки: «22 марта 1976 года».
Распоров верхнюю шнуровку, мужики вытряхнули содержимое на траву. Подарки привели их в неописуемый восторг.
Первое, что бросилось в глаза – обтянутая полиэтиленом упаковка из шести жестяных банок шведского пива, затем – три запечатанных блока импортных сигарет с желтым, длинношеим верблюдом на этикетке. В тубусе для хранения чертежей, обложенные ветошью, покоились две узкогорлые длинные бутылки кубинского рома «Сухой золотой» и «Белый». Горлышко одной из них было обернуто мелко исписанным листом плотной бумаги. И напоследок, в куче обтирочных концов, занимавших основной объем мешка и предохранявших груз от повреждений, была найдена плоская картонная коробка, полная аккуратно уложенных кубиков со смешными наклейками.
– А это еще что? – повертел в руках Кудряшов. – Конфеты, что ли?
Пыжьян развернул один кубик и сунул себе в рот.
– Темнота! Американская жевательная резинка, вот что это, – тиская в зубах упругий мякиш, пояснил товарищам Пыжьян. – Там все жуют. Вместо зубной пасты...
Василий Степанович расправил на коленке письмо и вполголоса стал читать:
«Дарагой далекий друк!
Мы еще не харашо гаварить по руски.
Мы учимся Юнивэрситэ Патрис Лумумбы Москваю
Мы отшень любил рюска народ.
Северный холодна – Куба тепло.
Кушай на здоровие. Спасибо.
Твоя друк Мигель Лопес Мария Фернан.
Moskov – Gavana. Iul – 1976"
Ниже скорописью:
«Кудряшову В.С.
Высылаю тебе и твоим спутникам подарки.
Пришел транспорт, навезли всякой всячины: шмотки, жратва, выпивка и проч. Только уголь и дизельку забыли. Говорят, придет вторым рейсом. А когда? Скоро лед встанет. Чем там думают, ж...ой, что ли?
Звонила Ольга. Рассказала про твою затею. Расстраивается, а я одобряю. Мужик – не мужик, если себя на излом не попробует. Если бы не было Мангазеи – ее нужно было придумать!
В общем, на рожон не лезь, жилы из себя не рви, а если нормально дойдете – потом расскажешь.
С приветом. Кокурин.
P. S. Чугунов про твою рожу рассказал. И про сапоги. Он главным инженером в Лонг-Югане работает. Смеялись. Ну, будь.»
Толик и Пыжьян уже вскрыли по банке с пивом и, жмурясь от удовольствия, сосали маленькими глотками шипучий напиток.
– Где рыбы навалом – там пива ни хрена! Где пивом, хоть залейся – там килечка одна! – импровизировал Пыжьян.
– Слышь, Пыжьян, отошли в газету или в издательство какое свои афоризмы и рыбацкие истории – точняком напечатают и в Союз писателей примут. Станешь северным классиком. Чего добру зря пропадать? – задорил Толик. – А то пишут про Север всякую белиберду: «Стройка века», «Родине нужен газ», «Подвиг первопроходцев» – читать тошно.
– Старым стану, когда механизм на полшестого заклинит – вот тогда и напишу. А сейчас пожить охота...
Пыжьян хрустнул сложенными в замок пальцами, потянулся и погладил слегка вздувшийся живот.
– Это вон Степанычу скоро за мемуары садиться, а мы еще подолбим. Было бы кого... А, Степаныч?
Кудряшов оторвал взгляд от письма и внимательно посмотрел на костлявую, но жилистую с тугими узелками мышц фигуру Пыжьяна.
– Правильно, Жора. Дятел – он и есть дятел. А мужик от этой птицы отличается тем, что не только дырку долбит, а еще и мозгами работает. А твои мозги все в клюв съехали...
– Ну вот, опять не слава Богу! Че ни скажи – перевернут наизнанку... – Пыжьян допил пиво и швырнул банку на песок.
– ... Тому доказательство – этот некрасивый поступок,– Кудряшов вдруг разъярился. – Не захламляй территорию!
Пыжьян опасливо покосился, поднял банку и в нерешительности перекладывал ее из руки в руку:
– Пили-ели, веселились – протрезвели удивились...
Василий Степанович задумчиво смотрел на воду, на дальний берег и шершавым пальцем ласково и неосознанно поглаживал строчку письма – «Звонила Ольга». Где-то там в глубине, под селезенкой сладко и тягостно заныло и потянуло душу, напрягая кровью забывшие ласку жилы.
* * *
На ту сторону Надыма их перебросил кстати подвернувшийся транспорт – речной толкач, гонявший маленькую ржавую баржонку в ненецкие стойбища. Туда – почти порожнюю, обратно – с живым грузом: оленья семья, пара волков, росомаха и дюжина голубых песцов для московского зоопарка.
Посланец столицы, нарядно одетый франт, бахвалился малицей – богато расшитой по рукавам и подолу угловатым орнаментом, мягкими, с меховыми чулками внутри, разукрашенными витиеватой строчкой, сапожками, сшитыми из оленьего камуса и поставленными ненецкими умельцами на каблукастую подошву от женских сапог, и волчьим, мехом наружу, полушубком.
– Сумасшедшие деньги! Друзья в Москве от зависти лопнут! А мне в пол-ящика водки обошлось. Фантастика!
Кудряшов хмуро поглядывал на счастливца, а перед сходом на берег притянул его ухо к своей бороде и что-то тихо сказал.
Голова франта дернулась, щеки вспыхнули красным. Он, видимо, хотел ответить, но дважды разинув рот, только повертел пальцем у виска и плюнул под ноги.
– Что ты ему сказал? – спросил Толик уже на берегу.
Кудряшов раздраженно отмахнулся:
– Да ничего особенного... Диагноз поставил.
... Впереди начиналась ровная, без оврагов и резких возвышенностей, лесотундра. Озера измельчали, тайга поредела, распадаясь на узкие, вьющиеся вдоль берегов хвойно-лиственные полосы. Сосновые мачты лысели почти до макушки, осинник прижался к земле, а березы утратили стройность и скорбно кривили побитые стужей и ветром стволы. Земля ощутимо студила у путников ноги, дерновый покров сохранял отпечатанный след, и шумные чайки, толпясь и крича в мелководье, испуганный мир отражали блестящим зрачком.
Горизонт приблизился, а до финиша еще топать и топать. Стрелка компаса исправно целилась в букву «С», а запил на корпусе ориентировал путников на северо-северо-восток.
Василий Степанович тешил себя мыслью, что все приключения и накладки остались позади, и путь до второй контрольной точки на Пуре они пройдут ускоренным маршем самое большее за пять суток.
Близость Обской губы чувствовалась повышенной влажностью воздуха, начал посвистывать с разных сторон не гасимый деревьями ветер, и уже не однажды отряд пересекал потравленные оленьими стадами участки тундры.
Проблем с питанием не возникало. Утиные стаи, готовясь к миграции, временами скрывали под серой, кипящей и крякающей массой целые озера, а выводки белых куропаток снежными фонтанчиками взрывались из зарослей высокой травы.
Природа спешила, доживая последние летние дни, и некогда зверю и птице пугаться пришельцев...
... Рывок удался.
Дневные переходы почти не утомляли. Вместо привычного двухчасового обеда Кудряшов установил тридцатиминутный перекур с холодным закусоном приготовленной с вечера дичью и клюквенным или брусничным десертом, в изобилии растущем под ногами. Утренний подъем без раскачки и завтрак сдвинул на час, ужин – как только стемнеет и дальше идти невозможно. На ночь палатку не ставили – финские легкие, теплые спальные мешки вполне защищали от холода и гнуса, а дождь обходил стороной, не мешая ночлегу.
К исходу четвертого дня резко похолодало. Ветер усилился, ладно, не встречный. Порывами и долгими боковыми тягунами сбивал с курса, брызгал захваченной с озера водой, срывал и безумно гонял по равнине желтеющий лист и клокастые мячики мха.
Кисти рук и открытые участки лица обмерзали, за пазухой просторной штормовки ледяным языком щекотали живот и подмышки проникавшие струйки крученого ветра, и только спина согревала прижатым мешком остуженное тело.
Ступать приходилось внимательно и осторожно. Потерянный темп удручал, и последние сутки товарищи молча и зло упирались ногами, стараясь идти под прикрытием редких лесов.
«Плешивый участок, – назвал Кудряшов междуречье Надыма и Пура, – хорошо стартовали, а финиш измотал вконец.»
Но, как бы то ни было, график движения группа выдержала, и чаща Пурпейского леса смирила напор атмосферы. Путники быстро согрелись, и в полдень двадцать первого августа Толик набрал в котелок угрюмой Пурпейской воды.
* * *
Ненецкий поселок Уренгой (не путать с Новым Уренгоем), что в приближенном переводе – Гнилое место, стоял на слиянии реки Пур и ее правого притока Большая Хадырьяха. Место, действительно, было незавидным. Окружавшая поселок тайга жалась к реке, наводила тоску серовато-зеленым оттенком и пришибленностью – долгие зимы и гуляющие вдоль и поперек ветра вынуждали ее пригибаться к земле, а ползучие корни, не в силах пробиться сквозь мерзлую землю, пластались поверх, расщепелившись узловатой пятерней. За пределами речной поймы начиналась тундра – ровное, как блин, пространство, местами поросшее клочковатым кустарником и редкими деревцами, вгорячах оторвавшимися от массива и теперь обреченно доживающими в одиночестве.
Уренгой – небольшое деревянное селение, так сказать, зимняя база оленеводов-ненцев. Его постоянные жители – в основном, старики, женщины и дети, да несколько чиновных людей, призванных осуществлять государственную власть и просвещать местных аборигенов на предмет политического мироустройства. Однако, главной их задачей все же была регулярная поставка в «закрома Родины» оленьего мяса, северной рыбы, пушнины, непременно и особенно – пантов и всего остального, чем северный край не скупясь богатился. Добытчики-ненцы – мужская трудоспособная часть – основное свое время проводили в кочевках и на промыслах, временами являясь в поселок заложить фундамент потомства и попить от души «винки».
Процветавшие некогда местные ремесла: косторезное, аппликация, вышивка по оленьему меху и прочие – почти затухли, подмененные денежным прагматизмом и губящей душу заказной разнарядкой. Но самое зло, умертвлявшее память народа, – это шествие пьяной чумы. ...И пропита соболья охота, и пропита отцовская снасть, и зеленым зрачком хитровато подмаргивает привычная, столь желанная влага и в белом кружении уводит, уводит... Куда?
Кудряшов в поселок решил не заходить. Зайти – значило потерять пару, а то и тройку дней: мужчины на пастбищах гоняют оленей, а женская половина русским гостям всегда рада – как бы молодежь не позарилась на дармовщинку.
На этой почве в группе случилась нешуточная размолвка.
– ... Даже в войну командиры давали отдушину, – бушевал Пыжьян. – Они ж там озверели без мужиков! На нас наплевать, так об них подумай! Два дня ничего не решат. Ракету мы дали? Дали! Чего тебе еще надо?.. Нет, Степаныч, как хочешь, а я пойду!
Толик и Кудряшов молчали.
– ... И вообще! Какого черта! – снова разразился Пыжьян. – Я-то незамужний... тьфу ты, неженатый! Мне ваша регулярность пока не светит!.. Нет, надо же, пять километров – и полный джентльменский набор, а эти сычи ни в зуб ногой, ни в ж...пу пальцем!.. Не хочется – сидите тут! А у меня физика не железная. Мой здоровый, полный сил организм желает достойного применения... своим... э-э... возможностям!
Кудряшов молчал. Толик задумчиво щелкал указательным пальцем по кончику длинного носа. Пыжьяново предложение смущало и наводило на разные мысли, но, скосив глаза на Василия Степановича, поделиться ими он не рискнул.
Пыжьян хищно описывал круги по периметру лагеря, бросая испепеляющие взгляды на спутников. Зайдя со спины, незаметно лягнул Толика.
– Гм ... кхе ... н-нда ... А может, в самом деле промяться ... туда-сюда?.. Нехай Пыжьян порезвится, а мы чайку попьем... А, Степаныч?
– Да, всего ночку в нормальной обстановке переночуем и дальше... – Пыжьян добивал свое. – А то ведь три недели... как проклятые! Запаршивели все...
Василий Степанович глубоко вздохнул, посмотрел в небо, потом плюнул и кивнул головой.
– Ну, смотри у меня! Если что – наизнанку выверну, дятел клювастый...
– Понял, понял, – засуетился Пыжьян, – семь раз объяснять не надо!.. Тут, видишь ли, Степаныч, ассимиляция, значит. Свежая кровь малым народам только на пользу – здоровей будут. Я вот в прошлом году, в Березове... – случайно взглянув на Кудряшова, он осекся и развел руками. – Понял, понял, уже молчу...
... Приюта в поселке долго искать не пришлось. Председатель местного сельсовета – маленький толстощекий ненец с русским именем Федор приветливо кивал головой, показывая просторное помещение «красного уголка», заставленное по стенам длинными скамьями, и густо мешал русские и ненецкие слова:
–... Геологи будешь? Газым искал? Ванючий воздуха шибка много... Ямсавэй ходил? Бульно мелкий стал. Ненцы тундра... Олешка мало-мало гоняют... Яргенетта сейчас, однако...
– Федя, у вас тут баня есть? – перебил Кудряшов.
– Паня есть! – весело закивал хозяин. – Паня хороший,геологи рубил. Калодный только... – наклонив в бок голову, он посмотрел на Кудряшова. – Ты главный?.. Мой дома ночевай пойдем.
– А я что говорил! – хохотнул Пыжьян. – Не робей, Степаныч, мы рядом будем!
Баня оказалась неподалеку, на самом берегу реки. Рубленная в лапу из хорошего дерева просторная изба, поделенная на парилку и предбанник, похоже, давно не использовалась по назначению. Сваренная из метрового диаметра трубы печь с каменкой успела покрыться рыжим налетом, зола от прошлых растопок слежалась под колосником в брикет, полок рассохся и стал щелявым, но банный комплект – оцинкованные шайки, деревянный ковш и сделанная из вертолетного топливного бака уемистая бадья были на месте. У входа, вдоль бревенчатой стены, аккуратно уложена поленница березовых чурбанов, прикрытая от непогоды куском рубероида.
– Моя час девку-бабу пришлет, вода носить, печка топить... – жестикулировал Федор.
– Ладно, не гоношись, сами управимся... – Кудряшов по-хозяйски привел в порядок подтопок, надрал бересты, и, пока Толик с Пыжьяном наполняли водой бадью, сухие поленья принялись жарко и бездымно калить сковороду каменки и сложенный на ней булыжник.
Часа через два запотевшие изнутри окна просохли, доски полка перестали трещать и смирились под жаром, а стены парилки заплакали желтыми капельками тягучей смолы.
Василий Степанович набросал на пол можжевелового лапника, нарубленного сбегавшим в лес Пыжьяном, брызнул на каменку полковша воды, довольно крякнул и вышел из парилки, плотно прикрыв дверь.
– Порядок. Нагишайся, мужики, и к делу. Федор, ты с нами будешь?
– Моя только-только мылся. Сапсем чистый...– шарахнулся в сторону ненец.
... Душу отвели по высшему разряду. За неимением березовых веников хлестались до остервенения размякшим можжевельником, багровые спины и животы остужали бадейной водой. Хватнув из предбанника свежего духа, опять окунались в томящее марево жгучей парной, и после четвертого захода гурьбой вывалились наружу, ошалело мотая головами, отдуваясь и поохивая.
На скамье перед входом чинно сидели три женщины и Федор.
– Й-ешкин кот! – присел Толик, закрываясь ладонями. От неожиданности мужики смутились и боком-боком, мешая друг другу, втолкались в предбанник.
Пыжьян приоткрыл дверь, высунул голову и позвал Федора. Ненец улыбчиво кивал головой:
– Кароший девка-баба гости пришел. Геологи смотреть. Паня шибко интересный будет. Патом винка пить, рыпа кушать будем. Геологи три – девка-баба три.
Пыжьян одевался и скалил зубы:
– Федь, а может, они тоже в баню хотят? Я бы помог им тут... спинки потереть...
– Нет, больна жарко-жарко тепло! Ненцы речка паня... Геологи сапсем дурной!– Федор вытер с лица пот – в предбаннике тоже было жарко.– Пайдем сельсавет, кушать, кушать надо.
Распаренная, умиротворенная компания направилась в здание. Женщины, как по команде, поднялись и пошли следом.
У Федора был довольно прилично обставленный кабинет. Полированный письменный стол, мягкое кожаное кресло, два ряда стульев по стенам и красное, полуразвернутое знамя в углу. Сзади стола на стене висел портрет Михаила Ивановича Калинина. Слева от входа – большое, в рост, зеркало, справа – стеклянный книжный шкаф, уставленный образцами народного творчества и кубками за победы в соревнованиях на оленьих упряжках.
Посреди кабинета, на полу, на перевернутой изнанкой вверх ковровой дорожке был накрыт праздничный «стол».
Фаянсовые общепитовские тарелки соседствовали с нержавеющими судками из набора туриста. Их заполняли сваренная в мундире картошка, соленые грибы, мелко порубленные репки красноватого лука и неочищенные головки чеснока. Трехлитровая стеклянная банка черной икры, заполненная наполовину, два эмалированных хозяйственных тазика , один – с дымящейся, крупными кусками, вареной олениной, другой – с наложенной вперемешку вяленой рыбой, и пустые граненые стаканы довершали сервировку. Ложки и вилки на «столе» отсутствовали, но в поставленной «на попа» буханке хлеба торчал большой, с простой костяной ручкой нож.
Спиртного на столе не было.
Федор пропустил гостей вперед и, продолжая кивать и улыбаться, сделал приглашающий жест:
– Кушать давай, садись давай, гости будем... Карашо!
Мужики переглянулись. Кудряшов согласно моргнул и показал на свой рюкзак. Толик извлек из глубин вещмешка заветную фляжку и поболтал ею возле уха. Внутри жалобно булькнуло.
– Негусто у нас с горючим-то... – смущенно обратился он к Федору.
Ненец всплеснул руками, суетно подбежал к стеклянному шкафу и распахнул глухие дверки его нижней части.
– О-ох-от-твою в недолет! – вырвалось у Пыжьяна.
Батарея разнокалиберных, с яркими импортными этикетками бутылок, бутылочек и совсем уж маленьких мерзавчиков поразила его насмерть.
– Винка много! Сапсем хватит! Бери-бери... Твоя сапсем не надо...
Василий Степанович придержал дернувшегося было к шкафу Пыжьяна:
– Остынь, Жора! Ты что мне обещал?..
– А я че? Я ни че... Я только так... посмотреть поближе...
Хозяин уселся к «столу», поджав под себя ноги, и свинтил пробку с пузатой бутылки. Гости потоптались, затем последовали его примеру. Толик долго складывал длинные ноги, в конце концов, так и не усевшись, прилег на бок, подперевшись локтем.
– А где бабенки-то? – спросил Пыжьян. – Чего они там за дверьми жмутся?
Ненец небрежно махнул рукой:
– Мужик кушать, девка-баба потом...
Обед прошел живо и непринужденно. Начав с «Плиски» и закусив коньяк икорочкой, принялись за джин, разбавив его малой дозой «Абу Симбела». Под вареную, сочную оленину хорошо пошел ром «Негро» с губастой, улыбчатой негритянкой на этикетке. Картошку и соленые грибы сопроводили отечественной водочкой, а на заглотку поперхали стреляющей газом из баночки «Пепси-колой».
– Откуда добро-то? – ошкуривая вяленую икряную нельмочку, спросил Кудряшов.
– Новый Уренгой летал, Надым летал, Салехард ле-
тал – много летал. Панты менял, шибко дорогой деньги давали... Зачем деньги? Винка брал, ружье брал...
Федор выдвинул ящик стола, достал газовую зажигалку, сделанную в виде пистолета и пощелкал перед носом:
– Хитрый, однако, люди! Думал – наган, соболя отдал! Чик-чик! Наган нету – горит мало-мало... Потом сапсем не горит... Об... обманил, сволош! Матро-о-ос...
От выпитого и съеденного гости осоловели. Федор пил на удивление мало и почти не пьянел. Все попытки Пыжьяна: «добавим», да «по маленькой» натыкались на односложное:
– Ни-и... Служба такой... – и Федор переворачивал стакан.
Кудряшов тепло, с уважением посматривал на хозяина и терпеливо ждал, когда друзья дойдут «до кондиции».
Опорожнив очередную бутылку, кажется, это был «Сухой мартини», питоки отвалились от «стола» и, с трудом ворочая языками, запросили пощады.
Федор стукнул кулаком в дверь и что-то отрывисто прокричал по-ненецки.
Женщины дробно топотнули мягкими сапожками на форсистых деревянных каблучках, приоткрыли дверь и с любопытством уставились на пировавших.
Федор снова повторил ненецкую фразу и указал пальцем на молодежь.
Женщины заулыбались, шустро подхватили Пыжьяна и Толика подмышки и, несмотря на их вялое сопротивление, увлекли за дверь.
– Шибко маладой девка-баба, кароший. Лубовь надо...– одобрительно покивал ненец. Потом мягко пихнул Кудряшова в грудь. – Моя дома ночевай будешь, мой жена добрый...
Василий Степанович покряхтел, погладил заживающую лысину и налил себе полный стакан.
– Ну, добрый, не добрый – там видно будет... Давай, Федя, еще оскоромимся да поговорим.
– Ни-и... служба... – затянул было ненец, но Кудряшов сурово глянул из-под бровей, и тот взял в руку стакан.
Выпили.
– ... Ну вот, и осталось нам километров двести, говоришь? Дойдем, дойдем... Ты мне вот что скажи, – хлопая по коленке косившего глазами в пол Федора, вопрошал Кудряшов, – какая такая причина заставила людей город бросить? Никак я понять не могу! Ну, торговали? Торговали! Ну, промышляли? Промышляли! Так чего же случилось-то? Раз, и, на вот тебе, все коту под хвост!.. Не может такого быть! – он пристукнул кулаком в пол, – Не-мо-жет! Чего ваши старики говорят? Ведь, говорят, наверное! А, Федя?.. Да не спи ты!
– Моя не спит, моя слушай, однако...
Федор прилагал все усилия, чтобы не прилечь, но это плохо ему удавалось. Последний стакан, навязанный Кудряшовым возымел свое действие: тело стало ватным, язык не слушался.
Кудряшов поскучнел. Толку от ненца добиться было невозможно.
«Сам виноват! – корил себя Василий. – Не надо было поить... Сунуло его тут со своей женой!.. И я – тоже хорош! Чего испугался?»
Он тормошнул засыпающего Федора:
– Может, домой тебя отвести? Эй, Федя!?
Хозяин приоткрыл мутные глаза, широко улыбнулся, но ответить уже не смог.
Василий Степанович вышел на крыльцо, закурил. Сумерки густо облепили дома, разрываясь местами бледно-желтым светом редких окон, песок на дороге отсырел, с реки подбирался глушивший урчание воды невесомый, но плотный туман.
«Второй раз осечка. Будто не дает мне кто до тайны добраться!.. Сперва Осип, теперь вот Федор... Как специально – там водка, здесь водка... И вроде все к месту!»
– Ах, чтоб ее!.. – он длинно выругался и стал готовиться ко сну.
... Когда Кудряшов проснулся, ненца в комнате уже не было. Спальный мешок, заботливо подложенный под сомлевшего Федора свернут в скатку, остатки вчерашнего пиршества прибраны, ковровая дорожка лежала красным, с боков окантованным полосками колером вверх. В изголовье спальника, на полу стояла непочатая бутылка «Столичной» и кусок остывшей оленины в железной тарелке.
«Заботливый...» – усмехнулся Кудряшов.
В голове от вчерашнего «ерша» было сумрачно и тоскливо, виски ломило, глазные яблоки, ворочаясь, причиняли боль.
Василий Степанович плеснул в стакан на три пальца, выпил, зажевал мясом. Полегчало. Посмотрел на часы и тихонько чертыхнулся – цифры высвечивали семь тридцать утра, двадцать третье августа, среда.
За дверью что-то загремело, и в кабинет ввалились похищенные вчера спутники. Их физиономии не имели другого прочтения, как трудно работавшие, но победные. Здоровье они уже поправили, глаза улыбались, сыто блестели масляным блеском.
– Ну, это... мы, значит, готовы! К труду и обороне! – махая руками, горготал Пыжьян. – А ты что, здесь, что ли, ночевал?
Толик виновато пожал плечами, встретив смурной взгляд Кудряшова:
– Судьба такой... Моя шибко упирался, но... Ладно, Степаныч, не виновать нас! Все нормально, без перебора и загибона. Пыжьян, вон, за двоих трудился – и ничего, выжил, а я так, по маленькой... а потом в отруб ушел...
Василий Степанович друзей и не виноватил. Что случилось – то случилось, лишь бы обиду ненцам не оставить.
– Завтракали? – буркнул он. Приятели энергично закивали, а Пыжьян похлопал себя по животу:
– Знаешь, чем кормили? Ни хрена не догадаешься... Ондатрятиной и оленьим молочком! Ну-у, я тебе скажу... Хоть по второму кругу начинай!
– Смотри, головка закружится...– бурчал Кудряшов. – Девки-то живы?
– А че им будет? Лубовь кароший, кароший лубовь! Только и долдонят. Правда, попахивают малость... и щупленькие, а так – ничего, оскомину не набили.
– Через час выходим. Федора не видали? Пойду, попрощаюсь...
Кудряшов вышел на улицу, осмотрелся и направился к ближайшему дому.
Федор нашелся сам. Он спешил к сельсовету, семеня и призывно размахивая руками.
– Моя старый люди ходил, – отдышавшись заговорил ненец, – Мангазей спрашивал. Мало-мало помнит. Говорил, якольские люди ходил Мангазей, нганасаны ходил, много золота торговал. Якольский старый человек Нюргун много олонхо знает, далеко живет. Давно приходил, говорил: Алып Хара Аат Могойдоон напал на город, забирал всех люди в етюген Черкечех... Только моя думай – сказки маленький дети, болтай– болтай. Шаман был... Ри-ли-ги-я...
Федор с сомнением покачал головой.
– Моя слышал – тебе сказал, – помолчал, тихо спросил. – Уходишь?
Кудряшов кивнул:
– Пойдем. У нас график, Спасибо, Федор, за прием и ласку... Хороший ты мужик...
– Рафик... заготовка... план давай, – печально вздохнул ненец, – к свиням собачим! – неожиданно ругнулся и, не оглядываясь, заспешил прочь.
Продолжение следует
Гл. 9 Бред
http://www.proza.ru/2012/01/23/794