Эта страна, или мученики архетипа
Опубликовано в журнале:
«Дружба Народов» 2000, №8
Валерий Липневич
Эта страна, или Мученики архетипа
Евгений Шкловский. Та страна. М.: “Новое литературное обозрение”. 2000.
“В этой стране не то что долго, но вообще жить вредно. А если еще и
задуматься серьезно да осмотреться повнимательней окрест, то не только
вредно, но и страшно”. Но именно в этой, а не в той — солнечной,
раскрепощающей, где страсть и нега, — живут герои рассказов Е. Шкловского.
Впрочем, живут — сказано слишком сильно. Прозябают — в страхе,
неуверенности, не способные ни к полноте чувства, ни к остроте мысли,
приводящей к осознанным и целенаправленным действиям. Они предпочитают
ничего не менять в своей жизни, надеясь, что все как-нибудь образуется, без
их участия. “Здесь мы все как детки в клетке — делаем, что привыкли делать и
что даже неплохо получается” (“Сказ про Иванушку”). Иванушка, отважившийся
поменять страну обитания, смутил всех своим отъездом. Хотя реальность
становится все более непредсказуемой и ускользает послед-няя надежда на
“более толковую и правильную, более налаженную и спокойную жизнь”. А в этой
нельзя ничего предусмотреть и ни на что положиться. Даже собственный кот
оказывается предателем и открывает дверь бритоголовым (“Школа черного
кота”). Жены, мужья, любимые — связи слабеют и ни от чего не спасают. Только
в одиночестве человек находит некоторое успокоение и защиту (“Ночь для двоих
”) . Также ни к чему не обязывают и кровные узы: мать отбивает парня у
дочери, не испытывая никакого душевного дискомфорта, а то, что испытывает,
лишь приправляет остроту ощущений (“Горькая сладость победы”). Братья, вроде
бы в шутку, сбивают с ног отца в глухом переулке и убегают, предварительно
попинав поверженного. Этот рассказ — “Переулок” — запомнился еще по
журнальной публикации, он мог бы дать название книге в целом. Измученный
страхами и постоянными оскорблениями, исчезает, бросив свою православную
семью, Павел Грузенберг (“Вектор”). Один за одним выбрасываются из окна
жильцы дома, которых неизменно будит непонятный и невыносимый крик (“Крик”).
Также выбрасывается, приведя в исполнение свои надоевшие всем (“А может, она
хочет, чтобы мы уговаривали ее, умоляли не делать глупостей, уверяли, что
она всем нам необходима”) угрозы сделать это, восьмидесятилетняя женщина —
чья-то бабушка и мать (“Ворона”). Непонятное, пугающее гнетет героя рассказа
“Угол”, который пытается бороться с помощью йоги и водки. (Как замечает
автор, “сочетание вполне русское”.) Он находит успокоение (вместе с женой) в
углу за шкафом, куда они, наконец, с трудом втискиваются. “Что-то их всех
мучило, какая-то коллективная бессознательность. Архетип их мучил”.
Мученики архетипа — люди интеллигентные, начитанные, любящие и умеющие
поговорить, покопаться в своих чувствах и мыслях, не лишенные совестливости
и порядочности, во всяком случае, помнящие, что когда-то они такими были или
хотели быть. Но тем не менее книга представляет собой каталог свершившихся
опасений и неудач. В ней нет благополучных героев и счастливых концов. Тот,
кто боится застрять в пути, обязательно застревает — ночью, на зимней дороге
(“На проселке”). Кто боится потерять жену, теряет, хотя боязнь, как и
ревность, может скрывать подсознательное желание избавиться от обременяющих
отношений — на пути к свободе одиночества (“Страх”, “Первый”). К тому же
постоянно обнаруживается, что “жизнь — коту под хвост, потому что не обрела
того образа, к которому тянулась” (“Тик-так”).
Именно атмосфера страха и неуверенности становится первопричиной
совершающегося, рождая сначала вроде бы преодолевающий миф — как в рассказе
“Переулок”, с героем-отцом, ловко, по его рассказу, расправляющимся с
хулиганами, — а затем этот миф незамедлительно становится реальностью,
только с иной, более естественной и удручающей концовкой. К этому рассказу
примыкает и рассказ “Воля к жизни”, где тоже братья, но еще в качестве
объекта для агрессивно-волевого воспитания (агрессия — оборотная сторона
неуверенности), невольно закладывающего в подсознание ненависть к
воспитателю. Естественно, что раньше или позже, в той или иной “шутке”, по
тому или иному поводу, она выплеснется наружу, в крайнем случае как
равнодушие к старому и уже беспомощному родителю. Попытки “остановить
бесплодную вибрацию психических элементов” всегда опасны. Если вода,
превращаемая в лед, снова способна стать водой в главных своих параметрах
(хотя какие-то изменения происходят), то психика не выдерживает таких
превращений.
Что остается испуганному и неуверенному в себе человеку? Частная жизнь?
Семья и любовь? Но и здесь он тоже не обретает счастья, являясь садистом для
близких и мазохистом для самого себя (“Страх”). Мучительной оказывается
именно мыслимая возможность. Именно перед возможностью герой не смиряется и
терзает себя. “Реальность умиротворяет” — словно раскатывает героя, как
асфальтовый каток, в бесчувственную лепешку. Он живет прежде всего в
воображении, в зоне полной безопасности и безответственности. Автор
погружает нас в сознание людей умственно и эмоционально развитых, но
воспитанных в жестких рамках тоталитарного государства, когда любой реальный
выход за рамки, любое несанкционированное отклонение маятника в ту или иную
сторону чреваты полной гибелью всерьез. Литература для такого человека —
прежде всего “защитный экран для уставших глаз и боязливой души”. В каком-то
смысле проза Е. Шкловского соответствует этому определению. Реальность
явлена обычно уже в форме некоторого полуфабриката, интеллектуальной, вполне
удобной и безопасной для обращения выжимки. Ее смысл успокоительно сияет в
пробирках рассказов. Автор — человек в белом халате, но свой, все знающий и
все понимающий про этих “совков” и неудачников, конечно, со своим
наблюдательным интересом, но тем не менее находящий для них успокаивающую
улыбку и целящее слово. В какой-то мере проза Е. Шкловского — это очередная
попытка “понять умом”, являющая на выходе картину однозначно клиническую.
При всех социальных катаклизмах прежде всего и больше всех страдает
интеллигенция (вероятно, в наказание за ее неукротимую жажду новизны и
перемен) и особенно ее низший слой “образованщина”. Худо-бедно, они всегда
пускают корни в любой социум, служат любой идеологии, ну а при переходе к
иной реальности их вырывают, как сорную траву, с корнями .
В отличие от перестроечной “чернухи”, обрушившей на нас проблемы и персонажи
большого круга психиатрии, герои Е. Шкловского принадлежат малому кругу этой
же дисциплины. “Психопатология неврозов переходного периода. Хрестоматия” —
такой подзаголовок для его книги был бы вполне уместен, что, разумеется,
прибавило бы читателей вполне профессиональной ориентации. Почти в каждом
рассказе — история болезни, это подчеркнуто обозначением героя — буква с
точкой (Т., К.). Что дополнительно призвано свидетельствовать о
достоверности и непридуманности сообщаемого. Работает на “медицину” и
аналитический, суховато-описательный, предельно информативный и лапидарный
стиль. Впрочем, на протяжении книги стиль несколько меняется, автор словно
разогревается, размышления становятся глубже и тоньше, чувство достигает
подлинного лиризма, размеры рассказов увеличиваются. Автор все чаще
позволяет себе выйти за рамки психологического состояния героев, особенно в
рассказах на литературные темы, где вольно проявляется сила сарказма и
уничтожающей иронии. Образчик блестящей прозы от автора — “Бабель в Париже”.
Впрочем, как и рассказ “Запах”, где единственный раз явлены и те, кто
сегодня наверху.
Евгений Шкловский — автор искушенный. Он много знает, много умеет. Вероятно,
именно поэтому иногда трудно сказать, где он совершает открытие, а где
только демонстрирует эрудицию. Во всяком случае, его лаконичные рассказы
помечают некие реальные и болевые точки нашего времени, давая простор для
критических прогулок и самых неожиданных интерпретаций. Я ограничился
очевидным и лежащим на поверхности.