Однажды я листала картинки интернета. Мне нужно было найти изображение то ли города, то ли дождя, то ли дождя в городе, то ли чего-то ещё. Поисковик выбросил на меня целый ворох пёстрого непотреба, как разорванный мусорный кулёк или корзина для бумаги, перевёрнутая вверх дном, вываливает на землю кучу бумажных обрезков и обрывков, окурков и объедков, среди которых необходимо разыскать потерявшийся и ставший вдруг столь необходимым документ.
Я стала рыться в этой куче мусора, как бомж на помойке, нащёлкала несколько подходящих картинок и с некоторым моральным утомлением откинулась на спинку стула. Дело было неспешное, а время позднее: вечернее, скорее ночное. Налив себе чашку кофе для бодрости, я держала в левой руке кофейную чашечку, а правой лениво-механически клацала по "мышке", стараясь не заснуть. Может потому, что я знаю одного Шишкина, да ещё Айвазовского (шутка, конечно), я рассматривала картины не очень знаменитых художников вяло и невосторженно.
Вдруг за моей спиной послышался лёгкий шепот, похожий на шелест лёгкого ветерка, и почудилось едва уловимое чужое присутствие. И ещё - чья-то чистая энергия, как-будто меня окружили дети. Сразу же охватило чувство какой-то светлой радости и успокоения, почти блаженства. Похожее ощущение знают священники и глубоко верующие люди и называют его старинным словом "благодать". Это - когда душа, как смятая в ком бумага, распрямляется и превращается в белую, кружевную снежинку.
- Смотри, смотри! Это мой город! - послышалось за спиной. - А это мой дом!
- Где? Где?
- Вон, видишь? Вон на той картинке!
И я увидела очень старый двухэтажный кирпичный дом, с распахнутыми окнами, деревьями под окном и чумазыми мальчишками, играющими в футбол во дворе.
- А я жила здесь, - снова послышалось рядом. И я увидела другую картину и другой дом, тоже старый, и скамейку возле подъезда и людей, сидящих на ней, и женщину, качающую детскую коляску.
- А это я, смотри, смотри! Я помню этот дождь.
Большой город. Широкий, мокрый проспект, высокие старинные дома. Сталинки, как огромные серые монументы, возвышаются над мокрым асфальтом и над людьми. Серая морось дождя вызывает невольное поёживание и шевеление мурашек по телу. Одинокие прохожие, словно серые мыши, тревожно бегут куда-то прочь, торопясь побыстрее пересечь этот бескрайний проспект и нырнуть во двор дома или в ближайший магазин, спрятаться в своём убежище от этого холодного, секущего дождика.
А вот другой город. Прошёл дождь, мокрые улицы блестят лужами, но воздух уже стал прозрачным и радужным, как это бывает только сразу после дождя. Он переливается всей гаммой цветовой дисперсии, как лопающиеся воздушные пузыри на лужах, как стёклышко, поставленное под углом к солнцу, как чистая вода в тонком стеклянном стакане, стоящем на подоконнике, когда туда попадает солнечный луч и распускается там, словно цветик-семицветик.
- Смотри - это я маленький! А это моя мама! - неслышно, мысленно почти закричал кто-то за спиной.
Там, в новой картине, чопорная и строгая женщина в одежде стиля тридцатых годов ведёт малыша по городу. Только что прошёл дождь, малыш вырывается, тянет за руку и норовит наступить в лужу. Для него всё необычно, всё ново и всё ему нравится. И этот умытый город, и эти большие лужи, и огромные дома, и мокрые деревья. И этот воздух, свежий, влажный, озоновый воздух, который бывает сразу же после дождя.
- Это мой дом! - выдохнул вдруг кто-то, волнуясь.
А я вижу двухэтажный довоенный барак, вид сверху, стоящий несколько изолированно от других построек. Чёткие, жёсткие, даже несколько грубые мазки. Суровость и резкость изображения в коричнево-серо-черных тонах. От этих ломанных, чёрствых линий возникает какая-то тревога и необъяснимая тоска. Но возле дома бледно зеленеет несколько молодых плодовых деревцев. Значит в этой угрюмой жизни всё ещё живёт надежда и может быть даже маленькая радость.
Оттуда, как из окна в прошлое, на меня смотрит человек. Суровый, грустный мужчина пристально глядит мне прямо в глаза, как-будто пытается что-то рассказать, передать что-то очень важное без слов, потому что рот его зажат в упрямую складку.
За моим плечом послышался весёлый, лёгкий смех. А это новая картинка: тёплый летний дождь, а идущие люди, раскрыв над головами яркие зонтики, превратились в странные цветы на двух ножках.
А здесь после летнего тёплого грибного дождика выглянуло солнце, и на асфальте видны большие солнечные пятна, а лужи такие чистые, что кажется, что это зеркала, в которые смотрятся ангелы.
И опять воздух летнего дождя. Я обожаю этот воздух: его можно пить, как кислородный коктейль. Наверное, раньше я была рыбой, ящерицей, русалкой, или даже царевной-лягушкой.
- Ой, смотри, смотри, а это я! - послышалось опять за моей спиной. - Я помню этот вечер!
Сейчас я вижу девушку, печально идущую по мосту. Вечер, горят фонари, она одна, и всё в синем вечернем свечении. Почему она такая грустная? Почему одна возвращается так поздно домой? Кто её обидел? И опять снег или дождь.
Но почему же не чувствуется большой трагедии? Может потому, что это не я и это не со мной? Или потому, что так сказочно светятся фонари вокруг, а где-то за спиной манят тёплым жёлтым светом окна домов? Или потому, что девушка очень красива и изысканно одета? И поэтому совершенно не тоскливо, а только чуточку грустно.
Почему разливается в сердце чистая, как небесная вода, радость, когда смотришь, что люди стоят под дождём со своими цветными зонтами и ждут трамвая. А он плетётся где-то там, вдали, чистый и красный, как арбузная скибка, и с него стекают капли воды. И там люди кажутся очень счастливыми, и оттуда идёт какое-то тепло. И опять воздух, насыщенный озоном.
Почему я сотню раз стояла под дождём с таким же цветным зонтиком, дышала тем-же влажным воздухом и ждала этот проклятый, медлительный, громыхающий трамвай, но мне было очень неуютно, сыро и зябко? И хотелось побыстрее доехать домой, скорее закопаться в домашнее, диванное тепло, нырнуть в свой затхлый уголок, окунуться в утлый маленький мирок, отгороженный от всего внешнего, грозного мира. А сейчас, когда я смотрю на такую же остановку и этот дождь, мне невыразимо радостно и сладостно, и просто благодать.
Может потому, что они там все молчат? Может потому, что это всё уже прошлое? Но ведь прошлое не всегда лучше и слаще. Может потому, что "большое видится на расстоянии", или потому, что там у меня нет ничего личного, и с теми картинками меня не связывает тяжкий опыт? А почему опыт должен быть обязательно тяжким? Почему нельзя обойтись без этого негативного опыта, а жить вот так, как они там: радостно и легко, дышать озоном и радоваться каждому дождику и чистым лужам, и большим солнечным зайцам, и этому мокрому трамваю?
Но вот уже совсем не радостная картина. Старый, потемневший от времени, деревянный домик стоит у обочины дороги. Чёрный, покосившийся на весь белый свет и на эти кривые рельсы, проложенные совсем рядом с домом, на огромные сугробы грязного, мокрого снега, лежащего под самыми окнами и по обеим сторонам трамвайных путей. Я помню, что из этого снега особенно удачно получаются снежные бабы, потому что он лепится так же отлично, как хорошо вымешенная глина.
Кривые рельсы? В моём представлении рельсы должны быть обязательно прямыми и длинными. Это, как эталон прямоты, принципиальности, но иногда и тупости, и ещё линейка для измерения большого пространства. Это, как аксиома, тоесть теорема, не требующая доказательств: рельсы должны быть непременно ровными, длинными и железными, а не какими-то там гнущимися и зигзагообразными, как две змеи, ползущие вниз с горки.
А по этим изогнутым рельсам с пригорка спускается, нет, осторожно ступает, словно боясь подскользнуться, красный трамвайчик. Такой же кривоватенький, как будто-то пьяненький, и его качает из стороны в сторону.
Красный трамвай - это звучит гордо! Как раритет, как музейный экспонат, как символ совкового прошлого. И если бы я была главным архитектором большой территории, я бы непременно поставила в каждом городе скульптурную композицию - памятник Красному Трамваю. А рядом такой же, но поменьше Запорожцу, с мотором в багажнике.
А вокруг снега... Но почему вся эта кривизна и перекошенная фантастичность не вызвали остро отрицательных эмоций, а только лишь немного сожаления, грусти и чуточку тоски, что такая вот у них там жизнь скособоченная и перекрученная? И почему от чёрного дымка из трубы покосившегося дома тянет домашним теплом? И почему-то вместо отвращения и отвержения ко мне пришло эмоционально светлое чувство дыма отечества.
Вот там в этом кривеньком трамвае едет какой-то невзрачный человечек, замёрзший, голодный и невесёлый, и смотрит сквозь заледеневшее окошко на грязный, мокрый снег, на эти громадные сугробы, на покосившиеся чёрные дома. И всё вокруг ему кажется тоскливым и неуютным, холодным и мрачновато-серым, мокрым и отвратительным. И он едет в этом мёрзло-металлическом трамвае, в котором холодно, как в трамвае зимой.
Но ведь он куда-то едет, значит у него есть свой дом, или хотя бы свой уголок в этом доме. И может даже его кто-то ждёт в этом покосившемся доме, который стоит рядом с изогнутыми трамвайными рельсами, и готовит к его приходу обед из того, что есть. А в доме тепло и топится печь. И даже не важно, насколько тепло и из каких продуктов стряпают этот обед. Главное, что кому-то хочется куда ехать на кривеньком красном трамвае по зигзагообразным рельсам.
Главное, что кто-то кого-то ждёт, и жизнь, такая перекошенная и скособоченная, продолжается.
Там, где-то в мокром городе, в котором только что прошёл дождь и асфальт покрыт зеркальными лужами, по которым прыгают большие солнечные зайцы. Или там, где по заснеженным улицам, с кривыми рельсами, мимо покосившихся домов едет куда-то старенький красный трамвай.
Картина Репникова Андрея. Зимний трамвайчик