- а это, надо думать, для меня…
(первое, что я увидела, проморгавшись, – головку чеснока в невероятно бледных пальцах на самом уровне глаз)
- … странный подарочек, если вспомнить, что в оны дни меня не пугали ни петля, ни пуля.
- Размечтался! Чтоб я тебя боялась! Уже нельзя заснуть за кухонным столом. Смотри, сейчас въедешь локтем в газету, на которой я картошку чистила!
(торжественно водрузив свой трофей на серую горку почти змеиных шкурок):
- В армию бы тебя… Впрочем, давай к делу.
- ты меня ещё любишь?
- Любишь? Да я тебя первый раз вижу!
- Тогда зачем…
- А вот твой голос…(дальше интонацией бреда) там где вода сочится из глины… где шепчут гниющие листья… он плакал, рвался… звенел. Звал. Он измучил бы меня, если б хоть что-то имело ещё власть надо мной.
- Фу… говоришь как какой-нибудь нежить.
- Дитя. Думаешь, как трава растёт, слышат только под землёй.
- Значит, я кричала громче всех, так?…
- почему я тебя понимаю?
- здесь… ну, не здесь, но ты… короче, язык не важен, если намекаешь, что я не бельмеса не смыслю в твоём.
- а на каком бы тебе хотелось со мной говорить?
- С тобой… (взгляд молниеносный, глотающий меня с головы до ног, скрытых под столом) … с тобой говорил бы по-немецки.
- А я по-немецки знаю только два слова (чётко, с детской важностью): «Гитлер … капут!»
- (с презрительной ласковостью) Известно ли прекрасной барышне, что это даже не смешно.
- Известно. Ещё в университете объяснили… постой… А ты разве дожил?
- Из твоих слов и так всё ясно, госпожа-антифашистка.
- Кто?я?
- Да уж…
В полосе лунного света оказались его глаза. мои глаза. – внутренняя дрожь не давала дышать. – те же карие «лучи», расходящиеся от зрачка, те же тёмные крапинки, испятнавшие зелёную радужку – те же… нет – знакомая болотная ржавь слилась в сливовую холодную синь, а секундой позже её затопила победная сияющая чернота. Что-то внезапно поняв, он опустил взгляд.
- Какого цвета были твои глаза?
- Думаешь, я помню? Смешная… стоило ли из-за этого столько биться.
- стоило. Обними меня.
- Обнимают те, у кого руки есть. А это … (с интересом, словно удостоверяясь, повертел бледные ладони у себя перед глазами) ну, считай, тебе померещилось.
- Закончил глумиться, ископаемое?
- Нннн…
- тогда слушай
Зимний день был на диво осенним и грязным. А строй бесконечным. Казалось, края у него нет и не было никогда. Но всё-таки край был – самый левый и самый дальний – должна же я где-то стоять, разве нет? А вот перед строем… ну, это вообще твоё законное место… ты резал напряжённую (натянутую, звенящую, какую там ещё?) тишину своеобычной мужской жутью о нации, мире, войне и прекрасной смерти. Не очень уж и громко, если хорошо вспомнить, но так, что даже мои пустые женские уши на самом крайнем крае забились до отказа. Тяжёлый сырой воздух (зараза!), в какое-то мгновение ставший тягучим и золотым, как мёд, отчаянно не лез в горло. Я хватала его частыми мелкими глотками и чудилось – изо всех сил стараюсь удержать губами нитку шарика, рвущегося в облака. На последнем возгласе ты выбросил руку в извечном жесте: вперёд и вверх. И ответный залп сотен рук рванул невыносимо грязную небесную муть. А я… я только крепче сжала за спиной сцепленные в замок пальцы.
…продолжает слушать ещё несколько секунд после того, как я смолкла.
- Прости. Я не помню тебя. Там могла стоять только одна женщина. Или… нет, прости. Если сможешь (два последних слова обращены куда-то явно через моё плечо)
- А что ты говорил ей?
- Кому? (будто очнувшись)
- Женщине. Той.
- Той? Говорил. говорил… Я сказал: у меня ничего нет, была свобода – и ту отберут не сегодня-завтра. На моём пути ничего не ясно – только цель. Хочешь – идём вместе.
- Это ты на каком языке сейчас?
- завтра… нет, сегодня, в общем, когда проснёшься, будет…(как бы с трудом вспоминая) будет солнце, будет радость, будет… любимый у тебя будет, ребёнок, нет – дети, счастье будет. Не будет… (непроизнесённое громче всего)
- Будешь ты! Что останется от моей жизни, если тебя из неё вынуть! Будешь! Будешь..! Зря я что ли кричала громче всех! (срывающимся шёпотом)
- Буду, буду (со смешком). Только плакать не смей. Слышишь? Буду вот здесь (секундное касание губами моего лба, губы очень горячие) – в твоём светлом безумии, либе киндер.
- (с огромным чувством, что меня обманули) Мерзкий старый нежить!