КАТАПУЛЬТ
Алексей Алгер
Из книги «Палыч рассказывает»
На следующий день после нашей совместной прогулки по водам Штарнбергерзее, мы встретились у северного входа в Вестпарк. Валерия Павловича на «Пежо» - кабриолете привезла его племянница. Увидев меня,
он в знак приветствия сорвал с головы ковбойскую шляпу и стал размахивать ею. Как только автомобиль остановился, он выпрыгнул из него, перебросив длинные свои ноги через борт кабриолета, надежно встав всей мощью своего организма на баварскую почву.
- Ты верен себе, - приветствуя его, воскликнул я. – Что, скучно, выходить из авто через дверцу, не так ли?
- Так ото ж, - по-украински ответил он. – Я в прошлом месяце гулял с внучкой в парке, у нас в Торонто, и увидел, как тинэйджеры тренировались в ходьбе по канату, натянув его между деревьями. Так я попросил их, его натянуть, и перепрыгнул через тот канат кульбитом вперед, высота была фута с четыре с половиной…
- Это метр тридцать пять с гаком, - гордясь достижениями друга юности, сосчитал я. – Для бывшего средневика (рекорд Палыча в беге на 800 метров донецкого медицинского института до сих пор не побит) в начале седьмого десятка - это круто!
- Ну, - хрипло пробасил Палыч. – Я и прикинул: если я перебросил через веревочку свои сто с лишним кило живого веса…
- Очень живого, - заметил я…
…- то почему бы не выпрыгнуть из этого ландо с опорой на руки?
В ответ я шутливо зааплодировал. Палыч, в свою очередь, галантно поклонился, колебля шляпу у носка своего воображаемого ботфорта.
Мы, не спеша, двинулись к входу в обширный Вест-парк.
- Ты в хорошей форме, судя по твоей ловкости и прыгучести.
- Да полно, виконт, вы льстите чересчур явно.
- А лесть и должна быть грубой, - возразил я.
- Потому что человеку должно быть понятно, что ему льстят, - продолжил он. - Поскольку нет человека, которому лесть была бы неприятна…
- Как сказал Бернард Шоу, - дуэтом закончили мы цитату.
- Так вот, - мгновенно посерьезнев, проговорил Палыч, я тут чудил, выпрыгивая из кабриолета, а от умелого исполнения катапульта на войне жизнь зависела.
Поразившись этому термину - речь Палыча, сочная, яркая, с всегда уместными вставками на украинском языке и изредка - ненормативной лексики – была, обычно, литературно-правильной, я уточнил:
- Постой-ка, ты сказал «катапульт»?
- Ну. Батя поведал. Хотя о войне рассказывать не любил.
- Мой папа тоже не любил. И все же, наверное, катапультирование? Твой отец был военным летчиком?
- Да нет, сударь мой, отец был кавалеристом. Да и катапультирование в авиации стало применяться несколько позднее событий, о которых у нас зашел разговор... А отец окончил ХПКУ НКВД.
- Что это за аббревиатура?
- Харьковское пограничное кавалерийское училище НКВД. Другая аббревиатура до сих пор на слуху, суки, мля, - оглядевшись по сторонам, Палыч смачно сплюнул в идеально подстриженные кусты вдоль дорожки парка. – Поэтому не расшифровываю.
- Да уж. Так ты настаиваешь? Катапульт?
- Именно катапульт. В авиации было катапультирование, а в прославленной Советской кавалерии – катапульт. Лично я предполагаю, что тот, кто впервые применил это словечко в кавалерии, как раз и имел в виду, что этот способ спасения жизни обозначает, мягко говоря, нечто иное, нежели катапультирование летчика из подбитого самолета.
Отец окончил это ХПКУ незадолго до 22 июня. Получил при выпуске, как все лейтенанта, - вертикальная складка на переносице Палыча углубилась, он заговорил короткими рублеными фразами. - Участвовал в битве за Москву. Рассказывал (только после пары стаканов водки, да и то редко, как я уже говорил):
«Сына, представь: поле, не меньше Бородинского, мороз, снег… А позади Москва. Ползут, как жирные крысы, их танки, а позади, сынок, Москва. А между этими носителями сумрачного германского гения и Москвой – мы. Наша дивизия. Приказ наших стратегов: «Ни шагу назад! Позади Москва!!!». Этот клич «ни шагу назад» в виде знаменитого приказа Наркома обороны был объявлен во всех частях и подразделениях в конце июля сорок второго. Как сейчас помню, Приказ номер 227. Однако в ноябре - декабре сорок первого политруки говорили: «Назад дороги нам нет – за нами Москва». Суть та же.
Это мы хорошо понимали. Для непонятливых – «Особый отдел», особисты. Морды у них – поперек себя шире. Полушубки добротные, валенки. Карабины, станковые пулеметы. Числом не менее роты. Слово «заградотряд» в ноябре сорок первого было еще не в ходу. Зато с сентября сорок первого перед атакой бойцам старшины наливали наркомовские сто граммов водки. Для куража. Чтоб помирать не так жутко было.
После команды: «эскадронам шашки наголо, в атаку лавой марш-марш!» только дорога вперед и была дорогой жизни. До встречи с осколком или шрапнелью, или пулей от Фердинанда или Дитриха какого-то… Уж как судьба... А назад, верхом на лошади – проявление трусости, паникерство, невыполнение приказа в военное время! Это трибунал. Или, без разбирательств, пуля от особо ретивого особиста. Поэтому – вперед и только вперед! Такая вот диспозиция: впереди немецкие танки, позади Москва.
Встречный бой. Жирные, самоуверенные серо-зеленые крысы ползут, вальяжно переваливаясь на ухабах русского поля. Они ползут, мы скачем. Страшно! Жить охота! Смерть что впереди, что сзади. Орем: «Урр-ра!!!»… Ура-ура - в жопе дыра!!!
Они ползут, мы скачем. На неровностях покрытого снегом поля часть коней ломает ноги. Урр-раа!!! Сипим, орем, материмся. Злоба лютая. Жить охота!! Слезы, сопли, мат. Фердинанд, муттер твою так и этак и растак! Ненька, мамочка!!! Суки, изрублю!! Сказать легко - до их пехоты еще доскакать надо!
Стрелять они начинали с полутора-двух километров. Поле, в основном, ровное, доблестная советская конница, дети Буденного и Ворошилова как на ладони. Били прямой наводкой по нам. Цель – мечта наводчика! Наводчика, да и пулеметчика. Огромная масса кентавров- безумцев. Конница на танки!!!
Уррааа!!!!
После нескольких выстрелов и разрывов снарядов, даже не долетевших до нас, лошади приходили в ужас. Особенно те, которые впервые попадали под артобстрел. Лошадь, поблизости от которой происходил взрыв, мгновенно поднималась на дыбы. Никакой самый умелый наездник не застрахован, что лошадь не попытается его сбросить. Звуки выстрелов из танковых орудий и, особенно, взрывы удесятеряли силу инстинкта самосохранения коней. Лошадь – животное умное, с хорошей памятью. Одомашнена лошадь еще в доантичные времена. В минуты опасности всегда возвращается туда, где ее в последний раз кормили. А там, где кормили, сейчас ласковые наши товарищи «особисты». Вот в чем была закавыка! Обезумевшее от ужаса животное становилось неуправляемым, и коль уж повернуло в сторону исходной позиции, то туда и мчалось. Команды, поводья, шпоры – все напрасно. Ни остановить коня, ни развернуть.
Вокруг ад кромешный, хаос: взрывы снарядов, часть лошадей с всадниками, другая часть - без оных, те, что повернули в сторону нашего тыла, сталкиваются с лавиной из арьергарда. Стоны, вопли, мат, ржание и хрип коней. Выстрелы, крики команд…
И вступал в силу закон: хочешь жить – включай разум. Чтобы неуправляемая лошадь не доставила тебя назад, под родной наш рабоче-крестьянский трибунал, или сразу же под нашу же пулю, из седла – долой, наземь! Упавшего с коня кавалериста не судили. Так возник катапульт – преднамеренное падение с лошади. Порой, всадник вылетал из седла действительно как из катапульты. Просто ноги из стремян высвободил, и наискось по ходу движения вперед кувырк. Ловкость нужна была. Координация. Преуспевали ребята спортивные. Особенно бывшие акробаты, гимнасты, прыгуны в воду. Борцы тоже здорово группировались в прыжке и более или менее удачно приземлялись. Так вот сынок. А ты спрашивал, чего это я хромаю? Зато живой. Тебя вот родил.
А прежде – Москву отстоял".
Отец налил себе сам из графина с водкой. Это было 9 Мая 1960-го.
Патриот был. Настоящий чекист. Чистые руки, горячее сердце. Не кабинетный. Не допрашивал, не бил, светом настольной лампы никого не слепил. Служака. Воин.
После войны пошел служить в милицию. Демобилизовался из армии капитаном, и в милиции был в звании капитана. Старший оперуполномоченный, опер. Про его службу в милиции рассказывал еще меньше, чем про свои кавалерийские годы.
Помню, как его милицейская служба помогла мне срочно улететь в Донецк из Тюмени.
Отец тяжело, мучительно болел. Несправедливо. Да, верую. Провидение, промысел Божий во всем. И все же, человек с его биографией не должен был умирать в страданиях, прожив всего-то шестьдесят лет. Из них после Победы - лишь тридцать пять.
Жил и работал я тогда в Сургуте, - мы с Палычем уже преодолели с четверть периметра огромного Вестпарка и, не спеша, двигались вдоль берега пруда, по глади которого величественно скользили лебеди.
– Получаю телеграмму, - продолжал Палыч:
«Отец в очень тяжелом состоянии».
Я - к руководству. Без лишних слов распорядились бухгалтерии выдать мне соответствующую сумму денег.
До Тюмени добрался быстро. В аэропорту тьма народу. Я бегаю со своей телеграммой от окошка кассы до начальника аэровокзала. Сочувствуют, обещают, билет продали с датой на десять дней вперед. Регистрации пройти не могу. Нет посадочного талона. Я не мог знать, что уже после того, как я уехал из Сургута в Тюмень, пришла вторая телеграмма:
«Отец скончался»…
Решился я пробиваться к сотруднице, проводившей регистрацию на нужный мне рейс, силой. Я и сейчас здоровьем не обижен, - Палыч короткими движениями перекрестился, - а тогда был не просто массивным, как сейчас,
но и силушки было не меряно. Да и ярость во мне какая-то из глубин естества вздыматься стала. Не скажу, что нрава я совсем уж кроткого, но тут завелся. Напираю. А рядом, на упаковке багажа, работал один мой тезка. Грузчик. Ловчила, выжига, плут, хапуга. Это знали все наши ребята, летавшие из аэропорта Рощино.
Лично у меня с этим Валерой знакомство было шапочное. Даже за руку не здоровались.
Я ломлюсь к заветной стойке с телеграммой в руке. А Валера, сощурив и без того узкие свои глазенки, в мою телеграмму пялится. И преувеличенно громко возвещает:
- А телеграммка-то липовая. Я знаю, как подобные телеграммы должны быть оформлены. Я работал в связи.
Со словами «такая мразь, как ты, мог состоять с кем-то только в половой связи в качестве пассивного педераста», я джебом достигаю его рожи.
Он орет, матерится. А тут и коллеги по службе моего отца подоспели.
Повели меня в дежурную часть. Там сидит офицер милиции, капитан. Не молодой. Лицо усталое, небритое. Говорит тихо, размеренно:
- Здравствуйте. Что случилось?
Я все рассказал, начиная с момента получения телеграммы, закончив свой невеселый сказ словами:
- Мой отец тоже капитан милиции, может быть, в последний раз свидимся.
В это время из-за спин конвоировавших меня сержантов нарисовался Валера со своей окровавленной физиономией:
- Товарищ капитан, я при исполнении! Закройте этого гада на пятнадцать суток! Не меньше, товарищ капитан. Я так этого не оставлю, хохляндия…
- Отведите его в подсобку тети Даши, заприте навесным замком до моего особого распоряжения, - негромко скомандовал капитан.
Те же сержанты повели умолкнувшего Валеру в крошечную кладовку под лестницей, где хранила свой инвентарь уборщица аэровокзала тетя Даша.
Капитан помог мне улететь в родной город.
После похорон и поминок, специально для того капитана, желая с ним помянуть отца, я вез с собой несколько бутылок коньяка КВВК под названием «Дерби». На обратном пути его не застал – была не его смена. Я оставил коньяк его сослуживцам.
В этот момент мы с Палычем проходили мимо ресторана «Ам Зее».
- Давай присядем на открытой веранде, выпьем, помянем отцов наших, - предложил я.
- Это мысль! Двух мнений быть не может.
Мы уселись за столик, стоявший в непосредственной близости от береговой кромки пруда. На камнях, выступавших из воды, грелись на солнышке черепахи. Близко к водной поверхности лениво курсировали жирные карпы. Подошедший кельнер приветливо улыбался. Мы заказали выпивку и сэндвичи с лососиной.
- Ну что, пьем не чокаясь? - спросил Палыч.
Я лишь кивнул в ответ.
Мюнхен
Январь 2012