Девочку, конечно, потом постригли и в монашеский чин с тем же самым именем, но уже в память другой святой. Она была довольна, потому что имя ей нравилось, но с другой святой она не ощущала такой невидимой связи, как с первой, поэтому первую святую почитала внутри себя больше.
Хотя Девочка в то время и была больна религиозным фанатизмом и от души желала, «чтобы спаслись все», чтобы весь мир окунулся в православие, она не могла не замечать, что никакого духовного совершенствования ни с ней, ни с кем-то другим не происходит.
Люди так же жаловались на одни и те же грехи, гневались, обижались и обижали, роптали, лгали. Те, кто бросил пить, нередко напивались снова. Очень многие из тех, кого она знала, свято верили, что Таинства Церкви обязательно должны помочь, что нужно только время и старание, и они старались, каждый в меру своих сил.
Это бы ещё ничего, но Девочку очень удручало другое. Многие (не все) из священства и монашества считали, что они уже не обычные, а какие-то «рангом выше» люди, и в церкви это всё активно культивировалось и самими прихожанами. «Вот, как батюшка благословит, слушаться нужно», - шепотком и явно говорилось повсеместно. А то, что «батюшке» после окончания духовной семинарии всего двадцать три года, и он вовсю поучает, «как надо жить», умудрённую годами, прошедшую множество испытаний женщину, это как-то паству не очень смущало. А Девочку смущало. Она знала, что никакая богословская теория не заменит личного опыта жизни. Молодое священство безжалостно и лихо нахлобучивало стандартный набор «рецептов» на судьбы совершенно разных по опыту и сознанию людей, ничуть не смущаясь, что к каждому случаю нужно подходить с разумением и деликатностью. Да и откуда было взяться у свежеприготовленных «борцов за спасение» жизненному опыту и духовной зрелости?
Молодое православие, подхватив лук и стрелы богословской теории, нередко кидалось войной против всякого инакомыслия. В борьбе за «чистоту веры» падали сраженными миролюбие, доброта, милосердие, сострадание, но это как-то не очень замечали. Разумеется, мудрость всегда сторонилась этих театров сражений. Всё это Девочка наблюдала и примирить в себе самой никак не могла.
Потом Девочку назначили расследовать один случай поведения священника, ужаснувший Девочку до глубины души, потом – другой, хотя и не такой страшный, но тоже ничего себе. Потом выплыли одни обстоятельства «внутренней и не очень» жизни клира, потом - другие… Не хотелось бы описывать всё это. Люди везде - прежде всего люди. И в конечном итоге в сердце Девочки поселилась мысль, что вместо того, чтобы провозглашать себя носителями истины, захватывать права «научать люд» и вести его к спасению, всем ныне живущим членам Православной Церкви не мешало бы склонить голову и покаяться перед людьми за необоснованное духовное возношение и гордыню. Она ясно понимала, что никто из клира и прихожан не вправе только в силу «членства» считать себя уже «другой породой людей», упрекающих «всех остальных» в том, что они не «следуют спасительным путём».
«Настоящие учителя не превозносятся и не бывают безжалостными», - думала Девочка остатками разума, ещё не повреждёнными фанатизмом.
Наконец, случилось событие, описывать которое будет лишним, но именно оно переполнило чашу терпения Девочки. Она самовольно покидает епархию, уезжает в другой город и принимает длительный обет молчания. Окружающие люди посчитали её глухонемой и отнеслись как к инвалиду. Девочка устроилась на работу посудомойкой (благо ей было не привыкать). Но в церковь она ходить не оставила, исповедовалась, причащалась. Это было время, когда все внутренние силы Девочки были направлены на себя саму. Она очень хотела разобраться, кто она такая и куда идёт? И обет молчания этому в то время весьма способствовал.