***
Я спросил тогда: «Ну, как тебе Женька?»
Иван глубоко затянулся «беломориной» и промолчал.
Потом сказал лишь одно: «Он – трепло, а твоя – права».
Мы вернулись к столу, чтобы принять необходимые решения об отправке строительной экспедиции в верховья реки, на западную границу нашего огромного промыслового участка, протяжённостью более ста речных километров.
Утро прошло в поспешных сборах. Всё походное имущество складывалось в большую кучу на берегу: инструмент, оружие, провиант и множество необходимых для таёжной жизни мелочей. Список я продумал и составил заранее. Благо, времени для этого было предостаточно.
Иван придирчиво изучил перечень, но остался доволен. В строгом соответствии с этим списком вещи паковались в мешки и ящики, снабжённые номерами. Без маломальского порядка во всём экспедиционном хозяйстве невозможно будет найти что-то нужное, не перерыв все эти ящики и мешки, и не перепутав всё окончательно.
Берег постепенно обнажался, уровень воды в реке заметно падал, но для моторной лодки это пока не представляло никаких осложнений. До появления непроходимых перекатов, по которым лодку с грузом пришлось бы волочь за собой, оставалась ещё уйма времени.
К полудню загрузились и отчалили. В деревне осталась только жена Бирюка с детьми.
Извилистый участок реки до зимовья Нирпок ни у кого, кроме Женьки, не вызывал интереса: чужие места, по которым мы никогда не ходили и ходить не будем. В самом зимовье, стоявшем на вершине небольшой горушки, мы с Лилит провели очередную голодную ночь, когда я выводил её из тайги. Забыть о мучительном восхождении на эту гору в состоянии полного измождения было невозможно. Потом мы пилили дрова прямо в избушке и пили горячую воду вместо сладкого чая, и продолжали её пить – на ужин и завтрак.
Из Нирпока в деревню вела заброшенная нартовая дорога, которая на реку нигде не выходила. Ей мы и пользовались, чтобы не собирать лишние километры речных петель по чужим угодьям. Дорога проходила через деревенское кладбище, там моя жена упала в голодный обморок. Дальше мне пришлось нести её на руках. Мы с Лилит переглянулись, когда тяжело нагруженная лодка миновала памятное место – Нирпок. Она сжала мою руку, а я подумал в этот момент, что, возможно, всё-таки люблю эту маленькую смелую женщину.
Урезанный ныне промысловый участок колонии начинался от Карелинской базы и простирался далеко вверх по реке, почти до самого устья левого притока Тетея речушки Хованэ, на верную сотню извилистых километров. По первоначальному плану освоения тайги, коммунары Фёдоров и Ермолов взялись обстраивать наши общие владения с самого отдалённого угла – той самой речки Хованэ. Первый из пионеров сбежал по-английски, не прощаясь, а второй хоть и остался, но из состава колонии вышел ничего не объясняя, но прихватив на вполне законных основаниях разведчика-первопроходца лакомый кусок богатой тайги.
От устья Хованэ до Карелинской базы на протяжении нескольких десятков километров извилистой Тетеи, не осквернённых следами человеческого присутствия, было всего две жилые точки. Мы видели только убогий балаган, построенный когда-то Дим Димычем, где Ванька, с голодухи, жарил в прошедшем феврале соболье мясцо, а был ещё проходной балаган угрюмого коммунара-раскольника Серёги Еромолова, которого меж собой мы называли Ермоляном.
Этим балаганом Сергей пользовался только два раза в год: в конце лета, когда забирался в тайгу на весь сезон, и в марте, когда возвращался с мешком добытых шкурок. Его участок включал сказочно богатую соболями Хованэ, а базовое зимовьё стояло на озере с тем же загадочным названием, и на саму реку он не претендовал. Балаган на Тетее ему пришлось соорудить только для того, чтобы не ночевать у костра две ночи подряд. В сильный мороз одной такой полубессонной ночи любому охотнику хватает досыта.
В деревне своего жилья у Ермоляна не было, и останавливался он в бичхате у Дим Димыча.
Два года подряд после окончания промысла он выходил сюда только для того, чтобы сдать пушнину, и в тот же день собирался в обратный путь – «на весновку», не пьянствуя и не ожидая, как все, своей очереди для получения денег. В этом году ему полагался отпуск со льготным проездом в любую точку Советского Союза, и он выскочил из тайги раньше обычного. В деревне только попил чаю и сразу двинул в райцентр, чтобы сдать пушнину более опытному приёмщику в центральной конторе и улететь «на материк», пока не раскисла взлётно-посадочная полоса.
Вот во время того короткого чаепития в деревне мы с ним и встретились.
Я его спросил: «Ну, как участок, Ермолян?».
Он ответил: «Всё, как везде. Обыденно».
Мы не видели друг друга целых три года, но так и обошлись всего восемью словами.
Он отводил глаза. Думаю, ему было неловко объяснять причины отступничества от коммунарских идей. А мне казалось неуместным спрашивать об этом. На том разговор и закончился. Бирюк уточнил с ним границы его участка и охотничьих угодий колонии, чтобы потом не было разговоров и претензий.
Ермолян сдавал не менее полусотни собольих шкурок за сезон и его, героя и передовика производства, с помощью Бирюка раз и навсегда освободили от летней трудовой повинности в виде бесконечного сенокоса. Заготовка сена, на которой приличных денег уважающему себя бичу заработать невозможно, начиналась в первых числах июля и продолжалась до «белых мух» в сентябре. Нехитрый технологический процесс постоянно прерывался поголовным пьянством охотников-косцов либо из-за несвоевременных дождей, либо от раннего предчувствия их приближения, либо от неизбежных последствий этих дождей – на нервной почве вынужденного безделья и простоя.
Каждый охотник мечтал попасть на основное место работы, на родной участок в тайгу, где собственных дел – невпроворот: строительство зимовий, заготовка мяса и рыбы на зиму. Но руководство предприятия считало, что добыча соболей – сплошное удовольствие для матёрых бездельников-единоличников. Что хотя бы два-три месяца в году они должны чувствовать твёрдую руку начальства и вспоминать о трудовой дисциплине и коллективном труде.
Продолжение http://www.proza.ru/2012/01/26/1291