Начинала я работать в Иркутской области. Лена, тайга непроходимая на сотни километров. Из больших городов самый близкий – Якутск, до него всего лишь ночь пароходом речным по Лене.
Приехали в нашу школу из районного города директор с женой, математику он преподавал, а жена - географию. Интересно сельским, за какие провинности его в нашу глухомань из города послали.
Хоть и далеко город районный, а вскоре все знали: Михаил Степаныч не в наказание, а по доброй воле в деревню глухую приехал. Уважительная у него оказалась причина для переезда из города.
Ревнивый был. Город хоть и маленький, а лётчиков и речников полно, все с мыслями коварными, амурными, так и норовят увести его Веруню. А в деревне мужиков мало, не до амуров и купидонов им, они при деле и хозяйстве.
Что-то неповторимое и привлекательное видел директор в своей неказистой и маленькой жене, но ему виднее.
В Сибири на октябрьские праздники морозы уже под тридцать, но в школе хорошо натопили. Собралась на праздник вся деревенская интеллигенция, нарядились, столы накрыли, патефон завели, танцуем, дурачимся, песни поём.
Хороший голос оказался у директорской жены, русские народные песни красиво пела. Мы не подпевали, понимали, что песню испортим. Оценили, долго ей хлопали, ещё спеть просили.
Смущалась она, но запела незнакомое и грустное: - "Клён ты мой опавший, клён заиндевелый, что стоишь, склонившись, под метелью белой?"
В те годы о Есенине редко кто знал, в школе он был запрещён.
Песня незнакомая чудеса творила: мы увидели, что красивая у директора жена, когда поёт, а без песни незаметна её красота. Всем весело, а Михаил Степанович смурый стал. Показалось ему, что Федор, бригадир тракторной бригады, как-то нехорошо на его жену смотрит.
А что тому на чужую жену смотреть, если своя, красавица-смуглянка, фельдшерица деревенская, рядом сидит.
Заметили, как отвёл Михаил Степаныч бригадира в сторонку, к выходу, толкает:
- Пойдём, поговорим!
Чем такие разговоры на улице у подвыпивших мужиков кончаются – всяк знал.
Фёдор не с мелом – с железяками возился. Плечи у него широченные, кулаки тяжеленные.
- Не пойду я, не о чем нам говорить – упирается Фёдор.
Разобиделся, налетает на него петухом директор, плечом толкает, угрожающе требует:- Пойдём, поговорим!
Ушли за дверь поговорить, быстренько и директриса выбежала, истошно кричит на всю деревню: - Мишеньку убили! Милиция!
Милиции и милиционеров на сто вёрст в округе нет, не водятся они тут, видно, климат вредный. Народ сбежался, мы, раздетые, выскочили.
Никого не убили! Стоит на четвереньках в снегу наш директор в позе хряка перед корытом, голову опустил. А кровищи кругом, словно быка резали.
Рядом с ним Фёдор, руки снегом моет, к жене обращается: - Иди, Шура, готовь перевязку, зашивать надо Степаныча, сам виноват, кулаками замахал, а я его только слегка оттолкнул, мне драка ни к чему.
Отвели директора в медпункт, не нашла Шура на нём больших повреждений, только нос разбит, да губа верхняя до самого носа порвалась. Зашила губу фельдшерица, повязку наложила, сбоку два кусочка бинта висят, словно уши заячьи.
Идёт он на другой день по деревне. Узнал директора, снял шапку подслеповатый дед Игнат, спросил у соседа: - И почто это Михаил Степанович ушкана в зубах несёт?
Так и ходил наш директор с зайцем в зубах, пока губа не зажила.