***

Была на встрече, посвящённой творчеству Николая Рубцова.

Встреча эта происходила в центре Москвы, рядом с Чистыми Прудами, в библиотеке Достоевского.

Замечательный ведущий, Кириенко-Малюгин, говорил долго и интересно, правда, не было возможности с ним не согласиться, поскольку это был монолог, а не диалог с нами.

Говорилось, в частности, о том, что поэзия должна возвышать душу, а для того, чтобы выполнить эту задачу, должна поэзия описывать возвышенные... пронизанные любовью - и святостью? к богу святость, пронизанные высокими духовными порывами чувства. Если же поэзия обращается к низменному, она будит разноплановый кошмар в душе человека и в короткое время превращает человека в нечто ужасное.

Никакой пользы от поэзии, обращённой к так называемым "низменным" чувствам быть не может.

Я с этим не согласна.

Жизнь вокруг ужасна, Кириенко-Малюгин не может изменить этого ни самостоятельно, но вооружившись поэзией Николая Рубцова. Полусумасшедший человек, зашедший с улицы в библиотеку и открывший стихи Николая Рубцова не находит в этих стихах себе никакой духовной поддержки. Он читает стихи Николая Рубцова - если конечно он их вообще читает - и - в короткое время - приходит к убеждению, что Николай Рубцов живёт в одном мире, а он, вошедший в библиотеку с улицы человек, живёт в мире другом. У человека не возникает не только желания, а даже вообще идеи переселиться в мир Николая Рубцова и возвышенных чувств, поскольку этот мир Николая Рубцова ни в чём не пересекается с миром вошедшего в библиотеку с улицы человека. Нет, так сказать, "вокзала", станции, объединившей бы два мира и на которой можно было бы купить билет в мир Николая Рубцова и в этот мир стало быть отправиться. Если и впечатлится человек этот каким-нибудь образом поэзией Николая Рубцова, скорее всего он испытает ещё большее отчаянье оттого, что всё вокруг него, вошедшего с улицы в библиотеку человека, так невыносимо плохо.

*
Сейчас читала одну из публикаций Кириенко-Малюгина. В этой публикации говорится о том, что в человеке есть... эээ высокое духовное начало, и есть начало звериное. И вот к какому началу обращается, - допустим, поэзия, то начало в человеке и проявляется. Мне эта картина мира кажется слегка безумной. Примерно потому, что "на сарае тоже три буквы написано, а там дрова лежат". Представим: люди выходят на улицу, видят матерные надписи на заборе и начинают друг друга убивать. В этом случае во всей Москве больше не осталось на настоящий момент ни одного живого человека. Но мы же, по счастью, видим, что на сию минуту это не так.

Делить побуждения человека на "возвышенные" и "звериные" вообще очень опасная тема. Не будем разводить демагогию: и Кириенко-Малюгин, и я отличим нормальную дузовную жизнь человека от кошмара. - Не придёт нам, например, в голову, что любая страсть - это звериное начало в человеке, включая допустим страстную любовь. Но, если Кириенко-Малюгин надеется, в какую уж меру оправдано /я и своей этой меры не знаю, но какая-нибудь есть же, пусть меньше 50 процентов попаданий/ - если Кириенко-Малюгин надеется на собственное чутьё и собственный здравый смысл, это могло бы ему помочь писать высокодуховные поэтические тексты. - Когда же Кириенко-Малюгин вместо поэтических текстов обращается к теории, каковой и являются его рассуждения о высокодуховном и зверином начале, он предполагает, что отличить звериное начало в человеке от возвышенного можно помимо чутья, логически. Я совершенно убеждена, чо логически этого сделать невозможно; к тому же Кириенко-Малюгин ещё пользуется околоправославной терминологией, между тем я лично в духовном плане больше боюсь православия, чем откровенно и отвратительно жёлтой прессы, -такой, от которой меня, неосознанно, по чутью, с души воротит. - Я здесь говорю не о том, что в православии вовсе нет ничего хорошего, я здесь говорю о том, что в православии опасностеи гораздо кошмарнее и их количественно намного больше. - С другой стороны, это самое мирское, от которого с такою злобой открещивается православие, включает в себя, например, эстраду, на которой много жизнеутверждающих композиций, приятных для слуха и заряжающих слушателя позитивом. - С другой стороны, можно провести опыт: взять хоть Псалтирь и прочитать его, вдумываясь, что такое там написано, а не как райскую музыку. Чего стоит хотя бы художественный образ, псы, которые станут опускать языки в кровь моих поверженных врагов. Я периодически с удовольствием смотрю боевики, детективы, и ни в одном из этих боевиков я что-то подобного кошмара не припоминаю. -

Отойду немного от темы, так как хочется обсудить стандартное возражение. Якобы ныне, при Новом Завете, Псалтирь уже понимается не прямо, а аллегорически, и мои враги это не те, кто наступит мне в троллейбусе на ногу, а мои грехи, "звериные страсти", пробуждающие желание дать оттопташему мне в троллейбусе ногу в ухо /правда, чтоб дойти до желания, чтобы псы опускали языки в кровь грубияна, это надо ну уж очень сильно расстроиться./

У меня на эту сегодняшнюю аллегоричность Псалтири два возражения.

1.Здесь, с этими вот хоть псами и языками, дело во вторую очередь в философии. В первую очередь здесь дело непосредственно в худ. образе, который действует на сознание и подсознание напрямую и пробуждает... "звериное начало" /которым может быть как злоба, замешанная на желании полюбоваться, как псы опускают языки в кровь моих врагов, так и животный ужас, а не опустят ли псы свои языки в мою кровь./

2.Бороться со злобой /грехами/ с помощью такого рода образности - самая безумная идея из всех, с которыми я когда-либо была знаклома.

3. Если я убью в себе страстное, животное начало, что я стану противопоставлять животному ужасу, в который меня пытается ввергнуть окружающее и от которого православие меня в лучшем, очень редком случае, не защищает, а в худшем само пытается погрузить меня в так называемый "страх Божий"? /Я говорю не о благоговени, не о духовной наполненности, о которой станут говорить здесь мои оппоненты, а именно о животном ужасе. - Я не против, в православии пока ещё говорят тоже о благоговении, о духовной наполненности; но в животный ужас пытаются ввегнуть паству с не меньшим старанием./

*
В библиотеке Достоевского висит громадная картина, по-моему кисти Ильи Глазунова, творчество которого я очень люблю. На картине изображены двое: собственно Достоевский, представленный мудрым и, видимо, - по выражению лица, что ли, видно - одержавший победу в духовной брани. Достоевский пропитан духовной силой, приводящий на память цитату из Евангелий м.б. не дословно "иббо говорил им не как книжники и фарисеи, но как власть имеющий" /думаю, от Матфея/ Перед Достоевским стоит ребёнок, змождённое, страшного вида, тощее с огромными глазами человеческое существо. Достоевский защищающим, оберегающим жестом положил одну руку на голову ребёнка, другую, по-моему, на плечо. В этом добро, картина, м.б., даже несколько утешает: у ребёнка, несмотря на нынешний его кошмарный жест, есть надежда. - Но должны ли мы, совершенно выхолащивая мир от "звериного начала", вкладывать свою лепту в то, чтобы приводить население страны в то кошмарное состояние, какое изображено на картине в образе ребёнка? Вот, опять же, в Евангелии написано, "Кто соблазнит одного из малых сих, тому лучше было бы, если бы ему на шею повесили камень и он бы утопился". /из Евангелий - не дословно./