Если уж быть сволочью — так очень большой. Сволочь мелкая убога и презренна, но большая, принципиальная сволочь — это уже народное достояние.
Я был сволочью огромной, потрясающей, негодяем исторического значения. Я работал диктатором, и мой режим был гармонично кровавым. Я сверг милое интеллигентное правительство, растоптал Конституцию и ввел комендантский век. Был еще, правда, народ — его я отдал под трибунал и приговорил к пожизненным принудительным работам и счастью строгого режима.
По понедельникам я устраивал общее построение народа и перекличку с отстрелом опоздавших.
— Зато теперь в стране порядок! Зато никто не опаздывает! — говорили мои неистребимые почитатели, избивая в порядке дискуссии моих малочисленных противников.
Для поддержания равновесия в природе я проводил по средам массовые облавы на своих сторонников, а по пятницам и субботам расстреливал пару мирных демонстраций в поддержку меня — отца народа. Демонстранты разбегались под выстрелами, утверждая на бегу, что я ничего не знаю, и что меня обманывают. Те же, кому особенно не везло, падали с пулей между лопаток, но и лёжа на мостовой, шептали серыми губами:
— Зато не голодаем...
— Да, знаете... стабильность важнее всего...
Тюрем вечно не хватало, и приходилось целые города держать под домашним арестом. Родители сторожили детей, дети стерегли родителей, влюблённые нежно постукивали друг на друга, и даже болонки несли конвойно-караульную службу.
Я был отвратительным диктатором — злобным и ненасытным. Я драл с народа по семь шкур, а потом одну шкуру продавал ему же втридорога, и народ был доволен.
— Спа-си-бо за за-бо-ту!!! Спа...
В общем — скукотища.
А по воскресеньям был выходной: мелкие казни невиновных и пьяные оргии нашей оголтелой хунты. Жена вовремя поняла исторический характер моих оргий — это её и спасло. С возлюбленной было сложнее: она пламенно любила свободу и демократию, но спать предпочитала не с ними, а со мной. При этом любимая весьма оживляла наш интим, расписывая, как она меня — сволочь такую — собственноручно повесит, когда народ проснется и свергнет мою кровавую диктатуру.
Время шло, я распоясывался всё больше. Народ не просыпался.
«Проснись, народ!» — взывали самые честные и смелые.
«А?.. Что?!.. Я не сплю!» — вздрагивал народ.
«Вставай, народ!»
«Куда это в такую рань?»
«За свободу бороться, едрить твою!!!»
«А я что, разве не самый свободный в мире?»
И далее следовали долгие и нудные дискуссии с тоскливым мордобоем. Что такое свобода: построения без перекличек или переклички без отстрелов? И кто я: отец народа или большая сволочь? Да здравствую я — любимый или долой меня — кровавого?
Было отчего сойти с ума, что я и сделал. Захотелось, понимаете, мира, покоя и всенародной любви ко мне — освободителю.
Я совершил государственный переворот назад, сверг свою хунту во главе с собой и специальным указом ввёл в стране свободу.
— А мне за это ничего не будет? — спросил народ.
— Да ты что! — обиделся я. — Я ведь сам себя долой!
— Ура? — спросил народ.
— Ну конечно!
— Ур-р-ра-а!!! — и бывшие непримиримые противники со словами «Вот ведь сволочь какая!» ринулись друг другу в объятия. Меня сразу возненавидели все — от мала до велика и слева направо. Вместо «здравствуйте» теперь кричали «диктатор поганый!», а в ответ неслось приветливое «и либерал хренов!» И далее следовал оживлённый обмен воспоминаниями о борьбе против меня в годы моей черной реакции и скрытой подготовки к разрушению державы.
В семьях братались отцы и дети.
— Я же говорил, батя, что он тиран и гад, — напоминали дети.
— И подлый демократ, — соглашались отцы, разливая по стаканам.
А бедные матери, навеки уставшие от семейных политических скандалов, смахивали слёзы радости и растроганно шептали: «Ай-яй-яй, сволочь-то какая...»
От святой ненависти ко мне хорошели женщины и мужали мужчины. Ненависть помогала одиноким сердцам найти друг друга. В тот год кривая рождаемости круто загнулась вверх, и на свет явилось великое множество младенцев со стальным блеском в глазёнках.
Свобода слова породила такие кошмарные рассказы о моих преступлениях, что, начитавшись прессы, я не мог спать по ночам. Было мучительно стыдно за бездарно прожитые годы, за то, что фантазии хватало только на облавы и казни, а это любой дурак сможет. Обо мне же писали, как о злодее творческом: праздничные поджоги домов престарелых, сексуальная мобилизация балетных школ, пытошные в детских садах и т.д., и т.п. Ей-богу, хотелось совершить переворот обратно и оправдать доверие!
Появились новые герои. Газеты наперебой восхищались отвагой одной пожилой девушки, которая на митинге во время моей лживой речи плюнула мне прямо в бесстыжие зенки. Меня спасла только свалка среди желающих повторить подвиг. Газеты призывали сохранять революционную выдержку и до вторника воздержаться от покушений на бывшего диктатора. На вторник был назначен исторический штурм моей резиденции.
(Позже из-за несогласованности с телевидением акцию перенесли на среду).
К штурму готовились основательно. Я попытался сдаться, но получил презрительный отказ. Я понял, что нельзя мешать народу творить историю, заперся в резиденции и стал ждать среды.
В среду вечером революционные массы с криками «вперед к свободе!», «назад к порядку!» и «кто крайний?!» двинулись на приступ меня. Расстреляв, согласно сценарию, все снаряды и патроны, массы ворвались в логово диктатора и разрушителя державы и смели с дороги заградительный отряд в составе моей возлюбленной. А затем я был банально пристрелен моим бывшим заместителем по хунте, а ныне — пламенным борцом за свободу и порядок и любимым вождем восставшего народа. «При попытке к бегству», — как напишут в новых учебниках истории. Это нормально: побеждённые сходят со сцены, победители пишут новые учебники истории...
А теперь я, бронзовый и гипсовый, валяюсь в глухих аллеях и на мусорных свалках, и осенние листья заметают мою усмешку. А вокруг опять тоскует и мается, вязнет в раздорах, борется сам с собой и сам себе бьёт морды мой загадочный народ, однажды потерявший то, что его хоть как-то объединяло. Меня — сволочь такую...