ВЕЛЕНЬЮ БОЖИЮ-56
56. Я УМРУ В КРЕЩЕНСКИЕ МОРОЗЫ...
(К 41-й годовщине со дня гибели Николая Рубцова)
Наверно, великой Божьей милостью каждому большому поэту дано до боли осознанное понимание, что в земной жизни он только временный гость. Помните, как сказал об этом Есенин:
В этом мире я только прохожий,
Ты махни мне весёлой рукой.
У осеннего месяца тоже
Свет ласкающий, тихий такой...
Горькую долю быстро пролетающего человеческого бытия обострённо носил в своём сердце и другой великий поэт Руси – Николай Рубцов. Посмотрите, как он тонко и трагично пишет об этом в стихотворении «Эхо прошлого»:
Много было в комнате гостей,
Пирогов, вина и новостей.
Много ели, пили и шутили,
Много раз «Катюшу» заводили...
А потом один из захмелевших,
Голову на хромку уронив,
Из тоски мотивов устаревших
Вспомнил вдруг кладбищенский мотив:
«Вот умру, похоронят
На чужбине меня.
И родные не узнают,
Где могила моя...»
– Эх, ребята, зарыдать хотится!
Хошь мы пьём, ребята, хошь не пьём,
Всё одно помрём, как говорится,
Все, как есть, когда-нибудь помрём.
Парень жалким сделался и кротким,
Погрустнели мутные глаза.
По щеке, как будто капля водки,
Покатилась крупная слеза.
«У других на могилках
Всё цветы, всё цветы.
На моей сырой могилке
Всё кусты, всё кусты...»
Друг к нему: – Чего ты киснешь, Проня? –
Жалобней: – Чего тебе-то выть?
Ты помрёшь – тебя хоть похоронят.
А меня? Кому похоронить? –
И дуэтом здоровилы эти,
Будто впрямь несчастливы они,
Залились слезами, словно дети,
На глазах собравшейся родни.
А ведь в песне, так некстати спетой,
Всё в такую даль отдалено,
Что от этих слёз, от песни этой,
Стало всем не грустно, а смешно!
В дружный хохот вкладывали душу.
– Ох, умора! Ох, и мужики! –
Еще звонче пели про "Катюшу"
И плясали, скинув пиджаки!
Здесь подмечено поэтом, что быстротечность земной жизни дано чувствовать не только стихотворцам, но и людям самым простым. Не так трагично, не так продолжительно, но дано. А у поэтов эта заноза, эта пика – пока чувствует душа людскую боль. И эта изнуряющая, непроходящая боль рождает и пронизывает строчки, вылившиеся из сердца. И этой пронзительной боли хватает на всех, на весь Божий мир.
Моя родина милая,
Свет вечерний погас.
Плачет речка унылая
В этот сумрачный час.
Огоньки запоздалые
К сердцу тихому льнут.
Детки милые, малые
Всё никак не уснут.
Ах, оставьте вы сосочки
Хоть на десять минут.
Упадут с неба звёздочки,
В люльках с вами заснут.
А вот еще. И здесь тоже такая смертная боль, такая всепроникающая любовь ко всему земному, быстротечному, незащищённому!
Ласточка носится с криком.
Выпал птенец из гнезда.
Дети окрестные мигом
Все прибежали сюда.
Взял я осколок металла,
Вырыл могилку птенцу.
Ласточка рядом летала,
Словно не веря концу.
Долго носилась, рыдая,
Под мезонином своим...
Ласточка! Что ж ты, родная,
Плохо смотрела за ним?
Любовь у больших поэтов – вселенского охвата. Вот только почему-то любви этой, боли им на самих себя не хватает. Всё в земном мире есть, все есть, только их самих словно нету.
Случилась беда у писателя Виктора Астафьева. На Среднем Урале не прижился. Сюжетов накопилась уйма. А писать негде. Приехал в Москву. Встретился с Рубцовым. Знакомство с поэтом до этого шапочное было. Но Николай тут же предложил: «Приезжай завтра же в Вологду. Я встречу. На речушке Кубене, в безлюдье, есть пустая избушка. Живи там. Пиши хоть день и ночь. Да ершей на уху лови. До обеда буду ждать на вокзале».
Чудесным образом устроился на кубенском берегу Астафьев. Написал несколько повестей и рассказов. А сам Рубцов тем временем скитался по сёлам Вологодчины. Не было у него ни заброшенного домишки, ни худо-бедной квартирёшки в беспредельных просторах Руси.
В краю, где по дебрям, по рекам
Метелица свищет кругом,
Стоял запорошенный снегом
Бревенчатый низенький дом.
Я помню, как звёзды светили,
Скрипел за окошком плетень,
И стаями волки бродили
Ночами вблизи деревень...
Как всё это кончилось быстро!
Как странно ушло навсегда!
Как шумно – с надеждой и свистом –
Помчались мои поезда!
И всё же, глаза закрывая,
Я вижу: над крышами хат,
В морозном тумане мерцая,
Таинственно звёзды дрожат.
А вьюга по сумрачным рекам,
По дебрям гуляет кругом,
И весь запорошенный снегом
Стоит у околицы дом...
У Николая Рубцова много зимних стихов. Он любил метели, снежные сугробы. И каким-то глубинным чутьем знал, что умрет зимой. И время ухода знал совершенно точно.
Я умру в крещенские морозы.
Я умру, когда трещат берёзы.
А весною ужас будет полный:
На погост речные хлынут волны!
Из моей затопленной могилы
Гроб всплывёт, забытый и унылый,
Разобьётся с треском, и в потёмки
Уплывут ужасные обломки.
Сам не знаю, что это такое...
Я не верю вечности покоя!
Думаю, знал Николай Рубцов о вечной небесной жизни. Но знал, что его жизнь будет продолжаться и на земле – в стихах. И вот здесь-то, точно, не быть – не бывать покою. Строчки, пронизанные болью и любовью поэта, будут звать людей к неподкупной душевной чистоте. Он сам служил ей бескорыстно. А бескорыстное служенье – это уже не в малой мере служение Христово.