РАССКАЗ
«ДЕТСКАЯ ПАМЯТЬ»
Детская память – крепкая штука. Она выхватывает из небытия какие-то моменты. Почему именно эти моменты, а не другие? Были же и другие события, но они не всплывают из глубины сознания. А эти… Вот я, худенькая, маленькая девочка, стриженная наголо, стою перед открытым окном, ноги мои упираются в пол, а руки возятся в ямке за окном. Ямку эту я выкопала ножиком. В ямку свалился дохлый шмель. Я рассматриваю его с любопытством и страхом. Он огромный, прекрасный и совершенно не опасный. А еще вспоминается утюг. Утюг имел верхнюю откидывающуюся крышку. Во внутрь утюга набивали раскаленные до красна угли и этим утюгом гладили. Что им гладили и как гладили – убей Бог, не помню.
Помню только, что когда утюг был пустой и холодный, я заполняла его своими игрушками и возила их в утюге по полу. У меня были глиняные петух и баран. Еще была безногая кукла. Мне говорили, что ноги куклы отдавила машина. Странно, машин в нашем городе и на нашей улице почти никогда не было видно. Как это какая-то машина могла отдавить кукле ноги! Помню нашу комнату – темную, тусклую. Ее заполняли стол, этажерка с книгами и кровать. Была еще печь. Большая печь. Только я не помню, чтобы ее топили. А за стеной была комната наших соседей. Там стояло несколько кроватей, покрытых одеялами, сшитых из разноцветных лоскутков. На одной кровати сидела старушка, древняя, предревняя, худая, прехудая, вся в черном. Только платочек на голове был светленький. Старушка все время молчала, не двигалась и только смотрела в свое прошлое. Я должна сказать, что люди, которых я видела в то время, были очень молчаливы и задумчивы. Никто не говорил ни о войне, ни о голоде, ни о репрессиях, ни о работе на фабрике по двенадцать часов днем и ночью. Нет, ни о чем таком они не говорили. Они только молчали и думали. Выглядели они серо, бесцветно, одежда их от долгого ношения вылиняла, выгорела. Обстановка в комнатах была им подстать. Не крашенные, серые полы, изношенные ветхие одеяла на кроватях. Занавесок на окнах и скатертей на столах не было. Тоска зеленая – одним словом. В этой комнате жили одинокие, не семейные люди. Об этом я узнала значительно позже.
А вот в одной комнате на втором этаже было интересно. Там на стене висели часы. Не ходики с цепочкой, гирями и качающимся маятником, а настоящие, круглые в оправе из резного темного дерева. Еще там была кровать из черного металла, вся в завитушках. У кровати была сетка, на сетке перина, а сверху было цветастое покрывало и подушка под кружевной накидкой. Кто-то спал на этой кровати, не на досках, как прочие, а на пружинистой стальной сетке. Только кто был этим «кто-то» - я не знаю. Еще в этой комнате был комод, украшенный резьбой. На комоде лежала тяжелая блестящая скатерочка. На скатерочке были расставлены всякие вещицы немыслимой красоты: шкатулочка, зеркальце, флакончики, куколки, собачки и прочие, прочие предметы, о предназначении которых я не знала. Эта комната дала мне представление о сказочной роскоши древних замков, обиталище принцев и королей. А когда мне приходилось читать фразу «придворные были одеты в пух и прах», - то этот пух и прах представлялся мне в виде белых, пушистых свитеров. Возможно, я каким-то образом, посмотрела фильм «Цирк», или нет. Я припоминаю. Белый, пушистый свитер прислали нам родственники из Красноярска. Мама покрасила его в синий цвет. Он перестал быть пушистым, зато сделался не марким. Мне кажется, что я уже тогда умела читать. Но как я научилась читать, кто мне показывал буквы – не помню. Помню только, что когда я рассматривала книги, то печатные буквы – это были не таинственные знаки, а слова, понятные, влекущие к себе. Книги – это, прежде всего, большая, богато иллюстрированная книга – в ней были собраны сочинения Н.В.Гоголя. Была еще невзрачная книжица под названием «Любовь к трем апельсинам». Было еще несколько томов собрания сочинений А.С.Пушкина. Там кроме фотографий и текста ничего не было. Но зато, какие это были тексты!
Помню кладбище. На этом кладбище была могила моего отца. Мне говорили, что мой отец находится там, под землей. Зачем? Мне было не понятно. Мы часто с мамой ходили на кладбище за хворостом (мама набивала сухими веточками целый мешок), бояркой (ее там было много), грибами (из грибов мама варила суп). Однажды мы пришли на кладбище, и подошли к могиле отца. Я увидела на поверхности могилы отверстие во внутрь. Оно было черное, пустое и уходило вглубь куда-то далеко-далеко. Я наклонилась над дырой и начала звать отца: «Папа, иди к нам. Здесь так хорошо, светло, солнышко светит. Иди к нам!» Мне никто не ответил. Я повернулась к матери. Она сидела на какой-то кочке и смотрела на меня большими, серыми, безумными глазами. Лицо ее было бледно и неподвижно. Я перестала звать отца и отошла от могилы. С этого момента я перестала донимать маму вопросами о том, где мой отец и почему его нет с нами.
Помню свою бедную, милую маму. Бывало, сижу я ночью на подоконнике в нашей темной комнате. Смотрю в окно, а назад повернуться боюсь. Пугала меня чернота за моей спиной. А перед окном через дорогу светится швейная фабрика, где работала моя мама. А вот и мама бежит домой, худенькая, маленькая, в телогрейке, ноги сзади, голова впереди. Все тело устремлено вперед, будто она все время падает на что-то. Спешит мама, торопится, а я радуюсь ей. Кончаются с ее приходом мои страхи, исчезает темнота.
Помню наш двор большой, с какой-то постройкой в глубине, сараями, сортиром и помойной ямой. Воду нам привозил парень по имени Миша. Он почему-то всегда носил ботинки не на ту ногу. И не завязывал шнурков. Шнурки все время волочились по земле за его ногами. Еще он все время смеялся и пел всегда одну и ту же песенку: «Ой, вы ночи, матьёские ночи». Еще он возил нам уголь, который добывал самолично на заброшенной шахте. А однажды я видела во дворе женщину, которая сидела на завалинке дома в полном одиночестве и ела сырую картошку. Молча, терпеливо и сосредоточенно грызла она это чертово яблоко. Потом я узнала, что сырой картофель, именно сырой, содержит в себе много полезных веществ и спасает людей в голодные годы не только от голода, но и от множества болезней.
А еще я помню круг колбасы, который висел у нас в комнате на гвозде. К сожалению, я не помню, как мы ели эту колбасу. Зато помню, как мы ели толокно. Это кушанье даже тогда мне не нравилось. Совершенно безвкусная, бело-серая жидкая масса, но мы ее ели. Мы – это я, моя сестра и мама. И еще мы ели супы, в которых я пыталась найти кусочки мяса. О мясе у меня было какое-то представление, иначе я бы не искала я его в супе. Помню серенький студенистый овсяный кисель, горько-кислый на вкус…
Раз уж я начала вспоминать о еде, то надо упомянуть детсадовскую еду. Меня определили еще в младенчестве в круглосуточный детский сад. Воспоминания о детском саде у меня еще более тусклые и бедные, чем о том времени, когда я бывала дома. Воспоминания тоскливые, так как в них не было моей мамы. Как нас кормили, я помню. Помню комок беловато-серой овсяной каши в моей миске. Из этого комка наружу торчит шелуха от овсяных зерен. Каша без молока, без сахара, без масла. (Боже! Мы не имели представления об этих продуктах!). И эту кашу мы должны были есть. Бывало, сунешь в рот ложку этой каши, а она дальше не идет, обратно в миску валится. Ну что поделаешь. Мы были совсем еще маленькие. Были бы взрослые, мы бы ее ели, чтобы получить хоть какое-то питание для мозга, костей, глаз, а то ведь не понимали ничего и отплевывались, как последние идиоты.
А то еще нам давали котлеты из пшенной каши. Каким-то непостижимым образом из пшенной каши формировали котлеты, а сверху котлеты клали отварной чернослив. По одной черносливенки на одну котлету, черносливенку мы съедали, а котлету нет. Никто нас за это не ругал. Эти кушанья не пропадали в помойной яме, так я думаю сейчас. Ближе к концу пребывания в детском садике (шли 1949 – 1950 годы), нам стали давать по пол-яблока и по стакану молока с одной печенькой, но не всем, а только некоторым. Однажды я тоже попала в число этих некоторых и получила стакан теплого молока с хрустящей печенькой. Помню, как нас по утрам обтирали тряпкой, смоченной в холодной воде, а потом вытирали насухо грубым полотенцем. А играли мы так. Нас, деток, усаживали вдоль стены на скамеечке. Воспитательница с куклой в руках садилась перед нами и играла куклой, а мы смотрели. А со стены на нас смотрел товарищ Сталин. Он был изображен в сером кителе, в черных сапогах. Лицо строгое, неулыбчивое. Вот-вот скажет: «Я вам задам, баловники».
Вот, пожалуй, и все, что я помню из моего раннего детства, если не считать бесчисленных уколов, операций на глазах. А это боль, боль и страх. Я не понимала, какая беда висела надо мной. Я боялась шприцов и всяких блестящих штучек, которые причиняли мне сильную боль.
Со времени описанных мною событий прошло не много ни мало шестьдесят лет, но тени прошлого не исчезают до сих пор. До сих пор мы сражаемся с призраками голода и нищеты. Весной копаем огороды, сажаем картошку и всякий другой овощ, способный расти у нас. Садим для того, чтобы чувствовать себя увереннее на этом свете, защищеннее, так как никто, кроме нас самих, не спасет нас в лихую годину.
Ирина Федоровна Миляновская
январь 2012