Воспоминания об Алексее Григорьевиче Скавронском
Глава 1. Начало
1
Помню, когда-то очень давно, когда мы ещё жили в Махачкале, и мы с сестрой учились в школе, а мама преподавала литературу в университете, скромный дом наш был очень открыт гостям. И вообще, как тогда было принято, дверь квартиры запирали редко, а окна порой бывали открыты всю ночь. Редкий вечер обходился без того, чтобы кто-нибудь не заглянул на огонек или, иногда, не бросил бы через окно букет цветов в комнату мамы.
Однажды она вызвала меня к себе с серьезным разговором: а как ты думаешь, если бы наш папа все-таки вернулся в семью?
Я, понятное дело, ответил, что это было бы очень хорошо. Я очень тянулся к отцу, а все взрослые проблемы считал ерундой и придумкой… как и все дети, наверное. Возможно, в том разговоре, не зная его тайного смысла, я как-то отсрочил те события, которые произошли в нашей семейной жизни потом. Наверное, к скрытому огорчению мамы…
Всякий раз, проходя мимо её комнаты – к заветному книжному шкафу, за очередным томом «Библиотеки приключений» или даже Шекспира – я видел внутри, на полочке трюмо одну и ту же фотографию. Я не задавался особенно вопросом кто этот дяденька с открытым и понимающим взглядом. Друзей и почитателей у мамы было много, все они были хорошими и добрыми людьми и дарили нам с сестренкой кто машинку, кто шоколадку, а кто и живого ёжика.
Как-то, это было студеной зимой, мама взяла меня с собой на концерт. Зима в Махачкале не обходится без ветров и гололеда, и у самой филармонии я, не удержавшись на ногах, поскользнулся и… расквасил нос об асфальт. Помню, ревел… хотя, и недолго…
До того я не бывал ни разу на подобных концертах. То, что я увидел, а особенно – услышал, сразу же отвлекло меня от моих переживаний.
На сцену, к роялю, вышел одетый в черное мужчина, лицо которого мне показалось знакомым. Вначале он долго рассказывал зрителям о чем-то не очень мне понятном, похожем на сказку. Какая-то там душа, куда-то устремлялась, потом с нею что-то такое волшебное происходило и, чем вся эта история заканчивалась, мне было тоже не особенно понятно. Потом он присел к роялю…
2
Здесь надо немножечко рассказать обо мне, по крайней мере – тогдашнем. Мне было около одиннадцати. Телевизора у нас тогда не было и я запоем читал всяческие книги, слушал по радио передачи вроде замечательного и непревзойденного «Клуба знаменитых капитанов», смотрел в кино «Войну и мир» и «Трёх мушкетёров» и… и со временем всё это, и Жюль Верн, и Дюма, и Вальтер Скотт (чей потрепанный томик «Айвенго», без начала и конца, с рисунками Доре, я готов был перечитывать бесконечно), и Сервантес, и Густав Эмар… сплелись в моей голове в одно невообразимо пестрое царство. У меня, как и у всякого мальчишки, был запас оловянных солдатиков, но этого было мало. С подачи изредка навещавшего нас отца, я лепил глиняных, а когда выпадала удача найти на дороге монету в 20 копеек – пластилиновых, и уже не просто солдатиков, а героев всех этих произведений, и возникали страны, и сами собой рисовались карты этих стран, и возникали приключения… правда, не особенно понимаемые моими приятелями, сих книг отнюдь не всегда читавших. Когда в доме появился-таки телевизор – к ним прибавились герои иных, еще не читанных мною произведений. Тогда, в то время, на экранах всё было просто и честно, без нынешнего «дрыги-ноги». Говорили о Достоевском, историк Булач Гаджиев повествовал об археологии Дагестана, в открытом эфире выступал Расул Гамзатов, шли передачи «Клуба кинопутешествий», «Кинопанорамы», «Мира животных»…
Отдельно стоит сказать о музыке.
Помню, как мама однажды, не очень удачно, попробовала «научить» меня видеть то, что выражает музыка. Это было совсем не по делу, потому что я и сам смог бы не без успеха вообразить себе ту или иную картину, чего-чего, а воображения хватало. А тут… «Вот идёт бабайка, вот она идёт по лесу…» Предо мной как наяву предстала лесная пещера с этой самой волосатой и толстой бабайкой, я очень испугался и попросил маму больше так не делать…
По-моему, просто слышать музыку и видеть, хотя бы в кино, зрительные образы под музыку – вещи очень разные. Это все равно, что лепить из глины или пластилина солдатиков самому и приобрести их в магазине. Радиопостановку, например, где ты только слышишь, но не видишь, непрерывно сопровождает фантазия. Воображение дополняет картину, не стесняет развития мысли, позволяет слушающему стать соавтором произведения. И наоборот, кем-то навязанные в дополнение к музыке зрительные образы, будь то теле- или кинопостановка, или в игрушках зализанная дизайнерами кукла Барби, эту пресловутую фантазию стесняют, сводят действие к навязыванию чьего-то субъективного мнения…
Меня всегда удивляло и удивляет до сих пор неумение большинства моих сверстников, и не только их, видеть, что происходит за музыкой. Как и, впрочем, разыгрывать в воображении картины действий, приключений, сказок… что, разумеется, ставило меня в положение юного отшельника, предпочитавшего играм на улице уединенный угол в комнате, в царстве собственных игрушек и книг.
С другой стороны, я не был, хотя и осознавал своё одиночество, исключительно комнатным ребенком. О многих моих, порою действительно опасных приключениях мама до сих пор не знает… или узнает сейчас, всё равно проговорился. Да, и дрался, да, и бывал бит, и иногда побеждал… где-то играя в Дон Кихота или д`Артаньяна, веря в то, что правда победит, удивляя более опытных противников не менее, чем удивлял учителей своею эрудицией. Хотя и, формально, учился весьма посредственно. В школе меня всегда угнетали скука и обязаловка, от которых я сбегал… снова и снова, во мною же придуманный мир, к мною же созданными героям…
И вот…
А что «и вот»?
Начиная с третьего, что ли, класса, мама устроила нас с сестрой в музыкальную школу. «Какой ты флегматичный!», говорила мне моя преподавательница, красавица Лейла Арсланалиевна, и очень мучилась со мной, не могущим понять, какой смысл есть в том, чтобы вовремя попадать пальцами в нужные клавиши фортепиано. Увидев меня во дворе, мама спрашивала: «А ты играл сегодня?» Я, поскольку только что вышел, отвечал: «Нет, не играл!» И меня отсылали к клавиатуре, где я честно отрабатывал этюды Гедике, а в иную минуту, чисто для души, поигрывал то «Бурре» Крюгера, а то и «Слоны в джунглях» уже и не помню кого – благо, в этих пьесах партии правой и левой руки шли в одном диапазоне…
Потом, я это дело как-то забросил, а потом подоспели травмы пальцев… И ладно.
3
В тот вечер он играл полонезы Шопена. Гораздо позднее я узнал, что среди них были знаменитые «Героический» и «Военный», мелодия которых вдруг, каким-то неуловимым образом показалась мне ужасно родной и знакомой. Как будто передо мною тихо-тихо раскрылся занавес, за которым я узрел… свою придуманную страну, свои придуманные города, своих придуманных героев… Хотя, нет. Уже не придуманных, а поистине живых.
Откуда он узнал про это?
Мелодия полонеза ля-бемоль мажор как бы чуть-чуть, не навязывая особого мнения, толкнула меня как под локоток: гляди!.. И я, поглядев внезапно понял: вот оно, то чего мне так не хватало в играх, которых я всегда до этого стеснялся, осознавая неизбежный разрыв и конфликт с реальностью… Да и нет никакого конфликта, сказала мне музыка. Вот они, твои города с высокими башнями и флюгерами, и корабли с развевающимися под ветром вымпелами, и все твои персонажи; они разговаривают с тобой, они смеются и плачут, они отважно бросаются в бой с несправедливостью, они торжественным маршем проходят по улицам, празднуя очередную победу, и подковы коней стучат о брусчатку, и волны накатывают на пологий берег…
Разумеется, всяк воображает по-своему.
Но в эти минуты я, мальчишка, был поистине ошарашен. Как мог этот человек, прямо, в свободной позе, восседающий за клавиатурой рояля, будто бы просто наблюдая за тем, как сами собой ходят его пальцы, заранее знать, что творится в моем воображении?
Спокойное выражение лица. Внимательный, слегка насмешливый, не упускающий ни одной мелочи взгляд. И глаза… иногда глаза воина, иногда глаза ребенка… И руки, руки, уверенно знающие не просто какую клавишку в какой момент надо нажать, но сами составляющие одно целое с инструментом.
И, как результат – музыка…
Полонез ля-мажор: «трам-папам, тарара-рара-трам-папам»! И повтор: «трам-папам, тарира-рара-трам-папам»…
По окончании концерта мама дала мне заранее принесенную ею пластинку и попросила зайти за кулисы и попросить автограф, но я чего-то заробел, застеснялся и не пошел. Так бывает…
Но я понял вдруг: не один я такой. Я перестал думал и о зубоскальстве сверстников, и о разбитом носе. Со мною была музыка, со мною была песня. Вот он, вот он, действительный, самый настоящий и самый взаправдашний мир!
4
Они познакомились когда-то, за пару лет до этого. Был такой же концерт. И мама, по окончании его, не выдержала, зашла за кулисы, чтобы сказать: «Как хорошо у вас получились колокола!»
«Получилось?!!» – как-то по-детски обрадовался он.
А потом мама пригласила в гости его… и всех, при том событии присутствовавших.
А потом он, поздравляя её по телефону с днем рождения, положил трубку рядом с клавиатурой и – сыграл ей одну из баллад Шопена…
А потом он снова навестил нас в Махачкале. Был месяц август, время солнца и штормов. Помню, на малолюдном пляже я решил перед ними повыпендриваться и очень тревожил и маму, и его, кувыркаясь в волнах. А он, со своею северной белой кожей сильно обгорел на солнце. Как потом ему давался концерт – мне неведомо, наверное, в тяжелом концертном фраке было очень больно…
По вечерам он репетировал – в зале, на нашем пианино «Рига».
В то время я сильно увлекся фантастикой. Космос, звезды, межпланетные перелёты…
Как-то, однажды ночью, когда мы все вместе гуляли под летними созвездиями, то увидали в небе странную звездочку, что не стояла неподвижно, как другие но летела… «Это спутник», объяснила мама. Сейчас я понимаю, что то не был спутник, настоящие спутники чаще невооруженным глазом не увидишь, а впоследствии я не раз видал такие звездочки, и понимаю, что если она появляется в небе, то это неспроста…
С ним тогда я с ним особо не общался. Но в то же время, в то лето он играл Рахманинова и Скрябина… и, разумеется, снова Шопена. «Бемольная» соната, которую никто и никогда не исполнял как он:
«К далям и звездам,
Веря и споря,
Именно так, потому что ты – Море…»
Временами он вдруг останавливался… как будто бы прислушиваясь, как я веду себя в соседней комнате… и затем по нескольку раз повторял один и тот же отрывок. Или, временами, прерываясь на середине произведения, принимался за совсем другое, потом снова возвращался к предыдущему. Музыка снова и снова выстраивала передо мною сверкающую звездами Вселенную…
В моих играх появились космические корабли, отважные герои-астронавты и космонавты, и все это сплеталось с предыдущими моими сюжетами.
Я вдруг понял, что мне надо описать воображаемое мною на бумаге... Нет, в великие писатели я не стремился. Просто мне неожиданно захотелось открыть людям свои тайны… или, так же, утешить, одобрить, пробудить в них интерес к себе самим, своему внутреннему миру?
И – помочь им поверить в реальность этих внутренних миров?
Человек, который мог это делать в совершенстве, мой такой ненавязчивый, то тем и великий учитель ныне гостил у нас в доме…