жёлтый домик хундертвассера - бомбоубежище искусст

Его искусство напоминает спиленное дерево. Его речи напоминают о главном. Слышат его, увы, не все, потому что не все люди братья и сёстры, а только те, кому Земля – такая же мать, как австрийскому художнику Фриденсрейху Хундертвассеру. Теперь, когда в моём собственном творчестве появились спирали, я могу рассуждать о Хундертвассере с видом знатока, упавшего в ту же чёрную дыру. Не ограничивая себя безличными предложениями или загадочными «мы обнаружили», «мы пришли к выводу», «мы полагаем»…. Когда я снимала этюд по рассказу «Тяга к глубине», мне надо было показать картины художницы, слетающей с катушек в водоворот сомнений. В голове вертелась мысль поискать что-то подходящее на 4 этаже вгика. Картина, у которой я в итоге выстроила группу товарищей (включая престарелого вероломного историка!), представляла собой гигантскую спираль. Никто из нас тогда не задумался, почему сумасшествию природой предписано сворачиваться в клубок, как делают захворавшие звери. Термин «спиральная депрессия», казалось, объяснял всё – словно в блендере смешивались образы засасывающей речной воронки и тёмной винтовой лестницы, пронзающей нутро башни, которую вот-вот снесёт ураган безумия. Но как быть с завсегдатаями археологических музеев – золотыми и золочёными «солярными символами»?! Почему-то же решили все народы, не сговариваясь, поклоняться Солнцу, закрученному в виде нагревательной спирали!?! Замусоленное объяснение гласит, что это из-за круговорота светила вокруг Земли, но видимый ход Солнца составляет всего лишь полукружие! К тому же, многим и в глубокой древности было известно, чья орбита на чей меридиан наматывается. Спираль – не символ дневного светила, а олицетворение его воздействия на нас. Это распрямлённый лабиринт. Большинству сейчас кажется, будто лабиринт должен быть квадратным – Хундертвассер сказал бы, что болезненное влечение к идеальной ровности и прямым углам опараллелепипедило-таки черепную коробку современного человека вместе с её содержимым, и в его пользу будут свидетельствовать компьютерные приставки и упаковки хлопьев. Настоящий лабиринт, конечно, круглый, только в нашей поверхностной памяти он заставлен, как в Шартрском соборе, строгими рядами квадратных стульев, а в глубинах мозга его образ по-прежнему кругл, как мир. Другое отличие подлинного лабиринта от детской головоломки – его направленность. Это вам не хитросплетения художественно подстриженных кустов в регулярном парке – его нельзя пройти насквозь, лабиринт ведёт или из нашего мира в какое-то сакральное место, или предлагает от центральной точки, от «Я», пройти по жизненной округе, охватывая всё более широкое пространство, в итоге выходя за границы описанного круга. Пример первого варианта – тот же Шартрский собор, где грешник должен был проползти по линиям на полу, чтобы очутиться в шестилепестковой розе посередине храма и очиститься от приставшего прошлого. Можно также вспомнить и сказку о Красной Шапочке (распрекраснейший образ, заимствованный Шарлем Перро, как считается, из более старых источников) – взрослеющая душа пробирается сквозь дебри к весьма и весьма символической бабушке, вооружённая лишь тем, чем снарядила её мать, чтобы на ложе предка обнаружить тотемное животное и получить мудрость состоявшегося члена племени. Лабиринт, раскручивающийся из центра, это и волшебный клубочек, и любая история, где герой и преследующие его злые силы натыкаются на одни и те же нет, не тупики, а ситуации. Кто-то благородно откажется стрелять в зайчика, кто-то достанет из запыхавшейся печки пирожки  - действия могут быть самыми разнообразными, объединяет их необходимость откликнуться на просьбу извне. Кто не погнушается уровнять свою блистательную персону со щукой, яблоней, печкой, тот попадёт в середину лабиринта. Все встречные персонажи – закоулки пути, которые исчезают, как только хаос спутанных ниток Ариадны заменит чёткая спираль, по которой так удобно наматывать круги и даже с ускорением. Вот поэтому Фриденсрейх Хундертвассер увидел столько «солярных» мотивов в документальном фильме о творчестве сумасшедших. Спираль – не последствие головокружения, свойственного состоянию аффекта, спираль – способ самолечения, попытка упорядочить завязанную в узел жизнь. Почему бы тогда не раскрутить её до прямой линии? А неуютно. Художник понимает разницу между изображением похожих на траву летящих волос и медленных тяжёлых кудрей – первый образ будет распахнут навстречу ветру или примет модельную позу, тогда как во втором мы найдём уютность или защищённость доспехами. Примеры успокаивающего завитка повсеместно встречаются у Климта, его фигуры и фоны качаются, словно колыбели, а знаменитая «Даная» свернулась ракушкой, как будто ей снится, что она – спираль. Это как сжатая ладонь в сравнении с выпрямленными пальцами – кулаку теплее на холоде, кулак готов к обороне, в кулаке можно сжать то, что сжимают в сердце все настоящие средневековые лабиринты. Розу, открытие. Открытие в сомкнутой руке. Если долго вести чёрточку спирали, своё открытие можно открыть миру. Хундертвассер так и хотел сделать – очерчивал стены комнаты, продолжал по стеклу, закрывал дверь, давал своей линии пройти и снова открывал, чтобы сделать достоянием других своё умение вить кокон между оболочкой тела и упаковкой здания. Не поняли. Остановили. Запретили гнуть свою линию, а она уже текла сама, неся в потоке оглушающей и убаюкивающей, могучей и нежной краски художника, который её сотворил. Спираль – не Солнце, а освещённый путь без вопросов. Без испытаний. Без задержек, порождающих самое страшное, ожидание. Понятно, почему душевнобольным так нравится этот орнамент, но Климт и Хундертвассер если и сходили с ума, так разве что по марципановым зверушкам в детстве! Тут необходимо вспомнить Чайковского, о котором говорят, что его внутренняя жизнь была более трагичной, нежели жизнь в свете. Что снедало Климта – для меня загадка, но неудовлетворённость художника самим собой видна даже непрофессионалу, так как немногочисленные мужские образы автора не напоминают нисколечки. Для нашего ремесла свойственно, напротив, обавтопортречивание всех моделей вплоть до деталей интерьера и сухофруктов. Если создателя не видно в его творении, это говорит о желании спрятаться. Подтверждение находится в каждом шедевре Климта – он старательно укутывает своих нимф в мягкий кокон узоров, окружает их непроницаемой оболочкой цвета да ещё помещает в ирреальное пространство, далёкое от злых взглядов и злых языков. Проклятого общества обывателей не видно даже вдали, да и самой дали не существует. Картины Климта не только используют всю силу плоской поверхности, но являются как бы содержимым шкатулок, очерченные драгоценными рамами брата Георга. Персонажи Хундертвассера тоже внутри – но не в тёплых гнёздышках деревянных завитушек, а под пластами краски. Точнее всего будет сравнить лирического героя Фриденсрейха Хундертвассера с барашком в коробочке Экзюпери. Современный потребитель современного искусства приучен к этому образу как ни к какому другому, он удобен криворуким обитателям галерей, которые, как завистливые дети в садике, заявляют: «Я тоже могу, просто погода нелётная!». Их ящички пусты, да и сами они сколочены как попало. Хундертвассер выступал против подобного подхода к живописи – и имел на это полное право, ведь у него был припрятан чудесный златорунный баранчик, а не какая-то там фига в кармане. Да, да, да, юный Фридрих Стовассер, впоследствии сменивший имя и стиль, был реалистичным портретистом и мог, действительно мог провести прямую линию (вслушайтесь, горе-дизайнеры, - без компьютера!), хотя сам оценивал свои способности скептически. Он отошёл от классического искусства и от диктатуры прямой по двум причинам. Первая знакома художникам, которые, как и он, стремились получить надлежащее образование, а наткнулись на массу скучнейших упражнений, гипсовые фигуры, фигуры натурщиц, натуру, на протяжении веков никуда не уходящую, и уходили точно так же с первого занятия. Таких немало. Любой настоящий творец сегодня предпочтёт потратить дни своей жизни на копание вглубь, так как сохранением истинного облика вещей впервые за тысячелетия занимается документальная фотография. Можно, наконец, выразить то, что видеть не дано никому, окромя мастера. Хундертвассер предпочитает выражать свою потребность в защите. Всё его многолетнее творчество – отголосок трагедии, которую он вовремя не пережил, эхо боли, прикрытой бесстрастными этюдами, всепоглощающая воронка от шока войны. Хорошо известно, что боль поначалу может не чувствоваться, природа придумала это, чтобы дать раненой зверюшечке бежать на пределе сил, и контуженный известием о гибели 69 родственников Фридрих неплохо пересидел англо-американские бомбардировки в погребе, потом даже вернулся к нормальной, наземной жизни…. Но это физически, а внутренне он остался заживо погребённым. Как сказал в кино Том Рипли: «Сидеть мне вечно в тёмном подвале….». раненый зверь метался всю жизнь от проекта к проекту, изобретая дома, невидимые с самолёта, прикрывая их ласковой ладонью земли с травянистым слоем. Дом-глаз напоминал выдолбленный изнутри холм, дом-спираль – горный серпантин. Живопись продолжала ту же идею чуть иначе – антропоморфные фигуры сливаются, подобно хамелеонам, с пейзажами, узорами или архитектурой (каждое окно это маленький человечек, имеющий клинообразную голову, а в ней – идею самоопределения в пространстве). Если вдруг Хундертвассер изображает людей без прикрытия, они снабжены очками, велосипедами, домами – о, эти персонажи, несущие дома в руках! Восхитительные орешки для разгадывания зимними вечерами! Бесчеловечные людишки, называющие себя детскими психологами, советуют не затягивать с лечением, если бдительный родитель нашёл у чада портрет с рулём и колёсами, а я бы рекомендовала в таком случае раскошелиться на велосипед для дитяти и дом для бесприютного. И вывести танковые войска из подсознания взрослого художника, застрявшего в отрочестве! Он сам их выводил, как мог. Прокладывал тропы, дороги, многополосные шоссе из дрожащих линий, намечал трассы для капель своих слёз, чтобы выкатилась, вылилась боль воспоминаний, но горизонтальные линии имеют свойство напряжённо загибаться, как уголки рта грустного клоуна, тщетно пытающегося стереть с лица какое бы то ни было выражение. Они – как настроение под вечер. Как только обнаруживаешь, что настроение ровное, оно ползёт вверх или вниз. Воды линий не уносят ненужное, а уводят в открытое море, и слёзы совсем не приносят облегчения…. Да это и не слёзы уже! Это кровавый дождь, изливающийся из того самого неба, откуда Фридрих ждал беды! Он не любит неба. Он закрывает горизонт домами, воздух – облаками, нигде не оставляя дырочки, укрывает весь мир! Климт хотя бы чередует густые узоры со слоями наваристого неприкрытого цвета, а Фриденсрейх Хундертвассер не оставляет нетронутым ни единого уголка вселенной, выполняя первую заповедь искусства сполна, оставляя след, оставляя следы, оставляя много следов. В отличие от большинства художников, он делает это не из страха смерти. Зачем – можно прочувствовать только на собственной шкуре. Никогда не признавая фон необходимостью, я в определённый момент жизни застала себя за маниакальным унавоживанием барочно-модерновыми вензелями белого пространства вокруг фигурки щенка. В те дни я ухаживала за больными щенятами, отключив эмоции, хладнокровно делая уколы с каждым разом всё лучше, мимодумно напевая «Save From Harm» и каждую свободную минутку прибегая к спасительной графике. Моё сердце не паниковало, а вот художник во мне требовал больше и больше бумаги, заполнял фон за фоном фантазийными узорами. Защитить героев картин, восстановить целостность разрушенного – считается, что для этого в национальных костюмах используется вышивка, но мой организм не вдавался в исторические подробности, он требовал! Страшно представить, какая сила на протяжении многих лет заставляла заставлять небеса элементами декора такого удачливого Хундертвассера, художника, принятого всеми, мужчины, любимого женщинами, человека, живущего, как птичка, с песнями в честь 10 кг зёрнышек на 3 месяца жизни. О причине пожизненного беспокойства художник расскажет сам – стоит вернуться к любому из его выступлений. И в голом, и в одетом виде он твердил о необходимости пожалеть природу, Мать-Сыру-Землю, которая спрятала его однажды, и перед которой у него теперь неоплатный сыновний долг. Она подарила ему не только жизнь, она примирила его даже с не заслуживающей примирения гадиной – смертью. Единственное, чего стоит бояться, это убийство, война, бомбардировка «союзников». Естественная, непреждевременная смерть на природе - легка. Чёрный цвет свежевзрытой почвы у Хундертвассера оптимистичен. После захоронения по собственному рецепту он продолжил жизнь, соединившись плотью с деревом (видимо, тоже с детства любил Дафну, Адониса и всю честную компанию). Могила для него – бомбоубежище, а художник – луковица, готовая дать всходы и выпустить цветки в мир людей, оставаясь при этом в шапке-невидимке почвенных покровов. Дитя войны отлично знает, какую опасность несёт человек и человечество, но спрятаться навеки под землёй означало бы поставить крест на попытках достучаться до цивилизации, льющей боль даже с неба. Мы сегодняшние – не наследники тех неразумных существ 20 века, наше «современное» мироустройство и есть то мироустройство, которое Фриденсрейх Хундертвассер пытался повернуть в сторону природы. Призывавший в 70-х меньше потреблять и меньше тратить, быть может, он наконец будет услышан в оглушающей тишине наступившего кризиса? Похожие на рядки мелков, его живописные заборы хоть и ограждают художника от толпы соседей-убийц, всё же имеют открытые калитки – заходите по одному, Хундертвассер всегда готов к диалогу, даже теперь, когда господин стал деревом в Ао Теа Роа.