Глава пятнадцатая. Арест.
Этого звонка Герман ждал с особым нетерпением. Сидя в своем кабинете и перебирая разложенные перед ним бумаги, он то и дело поглядывал на телефонный аппарат, стоявший тут же, на столе, и нервно покусывал нижнюю губу. Уже не меньше, чем три месяца, Герман Федорович был сам не свой. Он чего-то ожидал, и ожидание это заставляло его нервничать, чего невозможно было скрыть ни от кого. У этой причины нервозности Германа была плоть и кровь, был конкретный адрес проживания, была своя жизнь, о которой Сапранов толком ничего не знал, но в которую готов был вмешаться самым бесцеремонным образом.
Что такое любовь, Герман не знал в принципе. Человек практичный и ценящий во всем, прежде всего, рациональность, он считал проявление каких-либо нежных чувств слабостью, достойной лишь презрения. Свои отношения с людьми Герман Федорович определял, в первую очередь, с точки зрения выгоды. На людей он смотрел свысока и ценил в них лишь полезность. Полезность эта, в свою очередь, определялась выгодой, которую Сапранов мог получить от общения с тем или иным человеком. В последующем, как только Герман понимал, что потенциал полезности иссяк, он расставался с таким человеком без сожаления, выбрасывал, как надоевшую игрушку.
Так продолжалось до тех пор, пока Сапранов не встретил своего школьного приятеля - Алексея Ларина. Трудно сказать, что тогда случилось. То ли звезды легли каким-то особенным образом, то ли Амур, находившейся где-то неподалеку от Алексея и Германа, был слишком пьян, но, увидев фотографию синеглазой, мило улыбающейся девочки, Герман твердо решил: жизнь положит, ночами спать не будет, но непременно будет принадлежать этот дивный, еще не распустившийся цветок ему. Возбужденный мозг Сапранова начал работать, как мощная вычислительная машина. Он стал обдумывать, как можно заполучить Лену. Причем, план был настолько прост и одновременно хитер, что Ларин и глазом не успел моргнуть, как оказался в полной зависимости от своего школьного приятеля.
В последнее время судьба явно улыбалась Герману Федоровичу. Положение складывалось таким образом, что желаемое, казалось, само шло к нему в руки. Надо было лишь заручиться поддержкой одного человека, и дело, что называется, будет в шляпе.
Наконец, тишину кабинета нарушила негромкая трель телефонного аппарата. Резко сорвав трубку, Герман Федорович чуть не прокричал на другой конец провода:
— Ну, что, Борис. Как там наши дела?
— Все складывается, как нельзя, удачно, Герман Федорович, – ответил тихий, но уверенный мужской голос. – Этот Белавин полностью на нашей стороне, и будет действовать так, как мы ему скажем. Осталось только обработать местного участкового, но, я думаю, с этим проблем не будет.
— Слушай, Боря, ты там денег не жалей. Отстегивай столько, сколько попросят.
— Да, с этим нет проблем, Герман Федорович. Аппетиты у них вполне умеренные, а поэтому много тратиться не придется.
— Смотри, Борис, от того, насколько успешно ты выполнишь то, что я тебе поручил, зависит все наше дальнейшее благополучие, в том числе и твое.
— Герман Федорович, за то, что вы мне поручили, можете быть абсолютно спокойны. Уверяю вас, все будет исполнено в лучшем виде.
Своему адвокату Борису Хлопонину Герман Сапранов доверял всецело, и всегда поручал ему самые ответственные задания. Герман Федорович заметил Бориса на одном арбитражном процессе, и сразу понял, что этот пронырливый адвокат с блестящими ораторскими способностям и с нетривиальным складом ума может быть очень полезен. Ожидания не обманули Сапранова. Трудно было найти человека более исполнительного, а адвоката более незаурядного, чем Борис Станиславович. Не было ни одного судебного разбирательства, из которого бы Хлопонин не вышел победителем. Все, что Герман Федорович поручал Борису, выполнялось неукоснительно и с предельной точностью. Вот и сейчас то, что должен был сделать Борис Станиславович, было для Сапранова если не жизнеопределяющим, то самым важным.
Пребывая во власти радужных мечтаний, Герман Федорович даже не заметил, как в кабинет вошел Ромодановский. В последнее время отношение между Германа Федоровича и Владимира Борисовича отличались напряженностью и постоянно балансировали на грани скандала. Причиной тому была неудовлетворенность Германа Федоровича сыном Ромодановского Романом. План Сапранова и Владимира Борисовича поженить Людмилу и Рому рушился, как карточный домик, и виновником этому Герман, естественно, считал Романа.
— Я не понимаю, что ты так на Ромку взъелся, – часто говорил Ромодановский. – Парень делает, что может. Ну, а если твоя племянница ведет себя, как неприступная скала, то тут уж, извини, не его вина.
— Просто твой сын безалаберный и ни на что не способный. Как шататься по клубам и дискотекам, он, значит, первый, а как дело дошло до того, что надо принимать важные решения, он спекся.
Подобные высказывания Владимиру Борисовичу приходилось выслушивать довольно часто, и единственное, как он мог отреагировать, - это делать вид, что просто ничего не услышал. В это день Владимир Борисович шел на очередную встречу с Сапрановым, как на лобное место. Какого же было его удивление, когда он увидел Германа Федоровича в самом благостном расположении духа.
— Что с тобой такого случилось, что ты весь прямо светишься? – спросил Владимир Борисович. – То ходил все время чернее тучи, а теперь весь прямо в улыбки расцветаешь?
— Ой, Володя, скоро я стану самым счастливым человеком на свете, – радостно заявил Герман – Сбудется самая главная мечта в моей жизни!
— Погоди. Что ты имеешь в виду?
— То, что я влюблен, Вова! Я тебе даже передать не могу, что это за чувство! Ничего подобного я раньше не испытывал. У меня, конечно, были женщины. Много женщин, но все они проплывали передо мной, как во сне. Тут же все по-другому. Ради неё я готов на все, что угодно. Да, когда ты её увидишь, сам все поймешь. Это исключительная девушка. Знаешь, она похожа на нежный, еще не распустившейся цветок, которому только предстоит распуститься. И я приложу все усилия для того, чтобы этот цветок принадлежал именно мне.
То, что говорил Герман, еще больше подогревало интерес Владимира Борисовича. Своего друга и постоянного партнера он знал примерно столько же, сколько и себя. Знал, что Герман начисто лишен не то, что каких-либо нежных чувств, а даже простых родственных отношений. В общении с людьми, даже с самыми близкими, у Германа прослеживался некий официоз, делавший отношения сухими и лишенными каких-либо сентиментальных проявлений. Именно за это Германа недолюбливало большинство его родственников. Снобизм и ханжество были неизменными спутниками Германа, а это делало общение с ним весьма некомфортным.
Сейчас же Ромодановский видел перед собой совершенно другого Германа. Давно глаза Сапранова так радостно не блестели, а на лице не сияла такая торжествующая улыбка. Было видно, что Герман находится в предвкушении чего-то радостного.
— Ну, и кто же твоя избранница? – иронично спросил Ромодановский.
Герман открыл верхний ящик стола, достал из него фотографию и гордо протянул её Владимиру Борисовичу.
— На, посмотри, – сказал Сапранов.
Когда Ромодановский увидел, кто был изображен на фотографии, его удивлению не было предела. На него смотрела юная, белокурая девочка с наивной улыбкой и радостно светящимися глазами.
— Герман, но это же… еще ребенок, – растерянно произнес Ромодановский. – Она же тебе даже не в дочки, а во внучки годится.
— Я знаю. Я тебе даже больше скажу: девочка эта из самой простой семьи. То есть, папа у неё ни олигарх, ни министр, даже не депутат. Тем не менее, именно она скоро станет моей женой.
Удивлению Ромодановского не было предела. О своей предполагаемой женитьбе Герман говорил, как о свершимся факте, в то время, как «невеста» даже понятия не имела о его существовании. Впрочем, самолюбия и сытой уверенности Герману было не занимать, а поэтому смело можно было предположить, что если он что-то задумал, то так оно непременно и будет.
— Слушай, Герман, а ты уверен, что эта твоя избранница в принципе согласна пойти с тобой под венец?
— Володь, а мне вообще не нужно её согласие. Достаточно того, что этого хочу я.
— Ну, и как ты собираешься её завоевывать?
— Существует масса способов. Во-первых, в той глуши, где она живет, никто не сможет ей предложить того, что могу предложить я. Во-вторых, эта девочка полностью зависит от своих родителей, а они, будь уверен, будут всецело на моей стороне.
— Ох, Герман, чует мое сердце, что ты опять затеял какую-то хитроумную комбинацию. Иначе не было бы в тебе столько уверенности.
Сама предполагаемая невеста Германа Федоровича знать ничего не знала о том, что крутой московский олигарх, воротила крупного бизнеса желает «осчастливить» её, сделав своей женой. Целый ворох проблем, в одночасье свалившейся, как снег на голову, занимал все мысли Лены. Став хозяйкой достаточно большого состояния, Лена решительно не знала, как справляться с тем, что так долго, вложив столько трудов, создал её отец.
Лена хоть и выросла на селе, но к деревенской жизни совершенно не была приспособлена. Алексей и Ольга не видели её будущее в жизни на селе, и поэтому не считали нужным посвящать дочь в особенности аграрного хозяйства. Однако реальности повседневной жизни напомнили о себе тут же, как только захлопнулась дверь за последним гостем, ушедшим с поминок Ольги. Лена укладывала спать малыша, когда раздался громкий и настойчивый стук в дверь. На пороге запыхавшийся, в промокшей от моросящего дождя, черной куртке стоял Прохор.
— Ленка, там, у тебя, на дворе что-то неладное творится, – торопливо проговорил Мосолов. – Прохожу мимо, слышу: в загон, как будто кто пробрался. Поросята орут так, будто их резать собираются. «Дик» лает, словно тревогу почуял. В общем, дочка, давай сходим, посмотрим, не стряслось ли там чего.
— Да, дядя Прохор. Я сейчас, – ответила Лена и, накинув на плечи отцовскую куртку, выбежала из дома.
Скотный двор находился за садом, чтобы попасть в который, надо было перейти на другую сторону улицы. Лена и Прохор даже не успели выйти за калитку, как услышали панические крики сбегающихся людей и увидели за деревьями яркие всполохи пламени. Что было сил Мосолов с Леной побежали к месту происшествия, но огонь уже безраздельно властвовал над постройками, перекинувшись со скотного двора на сарай.
— Так, Лена, давай беги в дом и тащи одеяла, тряпки какие-нибудь ненужные! – скомандовал Прохор. – Ох, чует мое сердце…
Лена побежала в дом, где от шума, стоявшего на улице, проснулся маленький Алёшка.
— Лена, что там? – всхлипывая, спросил мальчик. – Где мама? Я боюсь!
Услышав голос испуганного братишки, Лена тут же забыла, зачем пришла. Она бросилась к кроватке, взяла ребенка на руки, села в стоявшее радом кресло и, прижав к себе испуганно Алёшу, стала тихо качаться.
— Успокойся, мой маленький, – сказала Лена, поцеловав братика в щеку. – Мама уехала погостить в другой город, далеко-далеко.
В теплых руках сестры Алёша быстро заснул. Укачивая братишку, Лена на несколько мгновений даже забыла о случившемся. В реальность её вернуло недоуменное выражение лица вошедшего в комнату Прохора.
— Ленка, ты чего тут сидишь!?! – воскликнул Прохор. – У тебя там половина построек сгорело. Давай, скорее, бери тряпки и беги. Может, отцовскую пасеку еще удастся спасти.
Картина, описанная Прохором, была более, чем безрадужной. Когда Лена прибежала на место происшествия, горела уже не половина построек, а все постройки. Ветер и сухая погода, целый месяц стоявшая в округе, сделали свое дело, и огонь легко перекинулся со скотного двора на сарай, с сарая на гараж, с гаража на баню, а с бани пламя перешло на пчелиные улья, стоявшие недалеко от забора. Яблоневый сад от пожара спасло только, что между ним и хозяйскими постройками протекал мелкий ручеек, не давший огню перекинуться на деревья.
— Да, что же это такое! – слышались среди этого кошмара чьи-то визгливые, тонкоголосые причитания. – Только хозяев схоронили, дети сиротами остались, а тут еще новая напасть.
— Подожгли, не иначе, – вторил этому голосу чей-то другой. – Видать, Васина рук дело. Уж, Алексея-то скоро год, как нет, а ему все завидки покоя не дают.
В том, что беда не приходит одна, Лена убедилась в полной мере. Почти все, что Алексей создавал долгие годы, за считанные минуты было превращено в пепел. От сарая, бани, загонов остались одни обуглившиеся головешки, а от пасеки – главной гордости Ларина – лишь серая зола. Плакать, причитать в этой ситуации было абсолютно бессмысленно, и это Лена хорошо понимала, а поэтому на следующее утро она пришла на место пожарища и с невозмутимым видом стала разгребать обгоревшие останки отцовского хозяйства. Проходившие мимо люди сочувственно вздыхали и сокрушенно покачивали головой.
— Лен, а Лёшка-то у тебя где? – Лена услышала сзади голос Марины. Дочка Прохора пришла навестить погорельцев.
— Да, он дома спит, – ответила Лена. – Я решила пока тут хоть немного эти руины разгрести.
— Ох, Ленка, я до сих пор в толк взять не могу, кому это нужно! – сокрушенно сказала Марина. – Знают же, что вы с Лешкой одни остались, позаботиться о вас некому, и все равно продолжают пакостить.
— Погоди. Ты что, хочешь сказать, что сарай кто-то поджог?
— Да, уж, не иначе. И, ты знаешь, я, кажется, догадываюсь, кто это мог сделать.
— Да, ну, Марин. Кому это надо? Отец скоро год, как умер. Врагов у него не было. Да, и с какой целью кому-то поджоги устраивать?
— Ох, Ленка, плохо ты людей знаешь, – вздохнув, произнесла Марина. – Ну, как у твоего отца врагов не было? А Толик Васин? Он же спал и видел, как твоего отца со свету сжить. Нинка Живоглазова, вон, тоже не лучше. Всегда, когда на Ольгу смотрела, от зависти слюной исходила.
В том, что Васин и Живоглазова – виновники всех свалившихся на двух несчастных сирот несчастий, Марина была уверена на все сто процентов. Не было в селе людей, ненавидящих чету Лариных больше, чем эта честная компания. Не было дня, чтобы Васин не распустил об Алексее по селу какую-нибудь грязную сплетню. Успех и достаток Ларина всегда были Толику поперек горла, и всякий раз он не упускал случая, чтобы выставить Алексея перед односельчанами в неприглядном свете.
— Почему одним – все, а другим - ничего, – часто говорил Васин, сидя на лавочке в компании местных мужиков. – С какой стати этому городскому хапуге все колхозные виноградники достались? Он же в «Калиновом ручье» без году неделя живет. В колхозе года не проработал, а ему и земли, и трактор с грузовиком, и скотины, вон, сколько. За какие такие заслуги?
— Да, Лёшка все по уму делает, – не соглашались с Толиком его собеседники. – Ты посмотри, что вокруг творится-то. Колхоз на ладан дышит. Еще немного, и вся лоза под топор пойдет. А Ларин… он хоть что-то сохранит.
Подобные высказывания выводили Васина в бешенство еще больше, и в своей ненависти он готов был растерзать Алексея у всех на виду собственными руками.
Жизнь у Лены потихоньку входила в обычную, повседневную колею. Соседи-доброхоты частенько навещали брошенных на произвол судьбы сирот, принося с собой нехитрые гостинцы и сочувственно причитая, выказывая жалость. Постоянными гостями в доме Лариных стали Прохор и Марина.
Для Мосолова после похорон Ольги вообще вся жизнь разделилась на до и после. До был надежный друг, на которого Прохор мог положиться в трудную минуту и с которым делил все свои радости и горести. Теперь осталась лишь душевная пустота, заполнить которую Прохору помогало общение с детьми Ольги и Алексея. Не было дня, чтобы Прохор не зашел к Лене, не занес ей баночку меда, корзинку малины или черешни, пряников и конфет для Алёши.
— Никто тебя не достает? – спрашивал Прохор Лену, сидя у неё на террасе и потягивая из блюдца свежезаваренный чаек. – Ленка, ты, если кто приставать будет, там, наезжать, сразу ко мне беги. Уж я с ними разберусь.
— Да, нет, дядя Прохор. Да, и кому нас доставать? С Алёшей живем тихо, спокойно. Скоро в Ростов уедем. Я вчера от тети Ксюши письмо получила. Пишет, что через месяц приедет и нас заберет.
То, что сказала Лена, больно укололо в сердце Прохора. Алёша и Лена стали для него самыми дорогими людьми, и вот уже недалек был тот день, когда и с ними надо будет расстаться.
В то утро Мосолов поднялся раньше обычного. Накинув на плечи старую куртку, он вышел на улицу. Солнечные лучи, едва появившиеся из-за горизонта, тут же скрылись за серыми тучами, которые застелили все небо. Сверху на землю падали редкие капли дождя, а где-то вдалеке были слышны раскаты грома.
— Похоже, погода не заладится, – промолвил про себя Прохор и пошел в гараж, стал перебирать двигатель своего старенького мотоцикла.
Увлеченный возней с железками Прохор даже не заметил, как в гараж вошла Марина. Она подошла к склонившемуся над разбросанными деталями отцу и тронула его за плечо.
— Ой, Маринка! – промолвил обернувшийся Прохор. – Слушай, так ведь и заикой недолго сделать.
— Пап, я сейчас на выгон ходила, чтобы телят попоить, – не обращая внимания на слова отца, сказала Марина. – Вдруг вижу: подъезжает к дому Лариных председательская машина, вылезают из неё Белавин с Урбаном и прямиком направляются к Ленке в дом. Я сразу к тебе. Ты бы сходил, узнал, что им там понадобилось.
В голосе Марины отчетливо прослеживались нотки тревоги. Появление председателя в сопровождении участкового ничего хорошего не предвещало. Тем более, появление в доме Алексея, с которым и того, и у другого были напряженные отношения.
— Так. Это уже интересно, – сказал Прохор. – Что этой гоп-компании у Ленки понадобилось. Пойду, посмотрю, что их туда в такую рань занесло.
Уже когда Прохор зашел террасу Лениного дома, он услышал громкие голоса, доносившиеся комнаты.
— Об этом не может идти речи! – даже не говорила, а кричала Лена. – Да, кто за ним там ухаживать будет, в ваше детдоме? Вы что, хотите, чтобы я вот так запросто отдала Алёшку чужим людям, чтоб они его там окончательно угробили?
— Ленка, да, не кипятись ты раньше времени, – сказал Белавин. – С твоим братом ничего плохого не случится. За ним там и уход хороший будет, и подлечат его как следует.
— Не надо! – гневно воскликнула Лена. – Знаю я, какой у них уход и какое у них лечение. Вон, каждый день по телевизору показывают: то тут пожар, то там ЧП какое-нибудь. За нами скоро тетя приедет. Мы с ней в город уедем, а в Ростове Алёша и в школу пойдет, и врачам мы его толковым покажем.
— Ага! Держи карман шире! – с усмешкой произнес Урбан. – Делать твоей тетушки больше нечего, как с вами возиться. Она, я так думаю, когда домой вернулась, сразу в постельку к своему муженьку запрыгнула, а про вас с братом и думать забыла.
— А ты ей что, свечку держал? – раздался в дверях голос Прохора.
Обернувшиеся Белавин и Урбан увидели вошедшего в комнату Мосолова, выражение лица которого не предвещало ничего хорошего.
— Лен, что им от тебя понадобилось? – спросил Прохор. – Чего они заявились-то к тебе с утра пораньше?
— Да, вот, дядя Прохор, беспокоятся, что мне с Алёшей тяжело справляться, – вздохнув, ответила Лена. – Предлагают отдать его в интернат.
— Да, что ты говоришь! – удивленно воскликнул Прохор. – Это с чего вдруг такая забота.
Урбан и Белавин озадаченно переглянулись. Был задан один из тех вопросов, на который ни один из них не мог дать точного ответа. Наконец, в воспаленном от непосильных раздумий мозгу Урбана нашелся, пусть ничтожный, слабенький, но аргумент.
— Мосолов, ну, ты же сам прекрасно понимаешь: парень на ладан дышит. Если вдруг с ним здесь что-нибудь случится, что тогда делать? А в интернате за ним и присмотрят, и подлечат.
— Да, знаю я твои интернаты! – взволнованно воскликнул Прохор. – Никому там такие дети сто лет не нужны. Их там всех свалят в одну кучу, а как они, что с ними… до этого никому и дела нет.
— А вот зря вы так Алёшу хороните! – воскликнула Лена. – Когда тетя Ксения нас заберет, мы в Ростове Алешеньку хорошим врачам покажем. Они ему помогут.
— Ну-ну, – иронично ухмыльнулся Белавин. – Только когда выяснится, что ваша тетка вас с братом банально кинула, не говори, что мы тебя не предупреждали.
С чувством невыполненного долга Урбан и Белавин покинули дом Лены, оставив её наедине с Прохором.
— Что за народ!?! – вздохнув, произнес Прохор. – При жизни Алёшке покоя не давали, так хоть сейчас бы вас с братом не трогали.
Если бы Лена знала об истинных причинах визита сей честной компании, она бы, как минимум, очень удивилась. Решалась её судьба. Причем, судьба решалась совершенно чужими людьми, не имеющих к жизни Лены абсолютно никакого отношения.
Вышедшие из дома Лариных Белавин и Урбан были явно не в духе. Настроение портило и безрезультатность визита, и некстати случившаяся встреча с Прохором. Мосолов был вообще главным раздражающим фактором в бывшем колхозе в силу своей неизменной привычки говорить правду в лицо и постоянно доискиваться этой самой правды, чтобы это ему не стоило. Естественно, среди начальства он снискал активную нелюбовь за эту свою упертую принципиальность и неизменное желание докопаться до истины. Вот и сейчас Белавин и Урбан, встретив Прохора в доме Лены, почувствовали дыхание некой опасности для осуществления своих планов. То, что Мосолов начнет доискиваться до истинных причин вдруг возникшей «заботы» о больном мальчике, было бесспорно, а значит, автоматически возникала проблема, решить которую надо было во что бы то ни стало.
— Ну и что ты теперь собираешься делать? – спросил Урбан Белавина, когда они вышли из дома Лариных. – Теперь Мосолов нам жизни не даст. Пока все не выведает, не вынюхает, не успокоится.
— Ну, это уже твои проблемы, дорогой ты мой, – иронично ответил Белавин. – Могу сказать только одно: срубить такой куш, какой нам посулил этот московский олигарх, больше возможности не будет. Поэтому в наших же с тобой интересах все сделать, как можно быстрее и как можно аккуратнее.
— Я только не пойму, для чего этому олигарху девчонка понадобилась?
— У богатых свои причуды. В конце концов, наша с тобой задача – не рассуждать, а делать дело, а для чего Ленка ему нужна – это уже нашего ума дело. Пусть он её хоть на Тверскую стоять отправит, лишь бы нам обещанные деньги заплатил.
Олигарх, о котором говорил Белавин, находился в предвкушении. В предвкушении счастья. Уже несколько месяцев Герман Федорович не находил себе места от переполнявших его волнений. Приближался день совершеннолетия его невесты, а они еще не были даже знакомы. Его глубоко не волновало то, как сама невеста отнесется к его жгучему желанию осчастливить её, сделав своей женой. Главное, Герман Федорович был на сто процентов уверен: Лена – этот алмаз чистой воды – нуждается в огранки, и никому, кроме него, Германа Сапранова, не удастся превратить этот невзрачный самородок в сверкающий всеми гранями бриллиант.
Намерение Германа Федоровича жениться стало полной неожиданностью для всех его домочадцев и людей, хоть сколько-нибудь его знавших. Казалось бы, два предыдущих неудачных брака навсегда должны были отбить у Германа Федоровича желание связывать себя с кем бы то ни было узами Гименея. Однако, когда Сапранов увидел фотографию дочери своего школьного приятеля, все его сознание перевернулось. Трудно сказать почему, но Герман Федорович твердо решил: никаких сил и никаких денег не пожалеет, а будет Лена непременно его женой. Причем, в самое ближайшее время.
Новость о том, что Герман Федорович намерен связать узами брака, стала известна всем его домочадцам. Как и все, что было важным для семейства Сапрановых, известие о предстоящей женитьбе Германа было обставлено с присущей для таких случаев помпой и театральностью. В одно прекрасное утро было объявлено, что в один из ближайших вечеров будет устроен ужин, на котором обязаны присутствовать все члены семьи.
— А если кто-то нарушит указание его «величества», того наглеца и прохиндея ждет неминуемое наказание! – непремянула сострить Элла.
— Ты зря иронизируешь, – сохраняя спокойствие, произнес Герман. – То, что я намерен сообщить, касается всех, и тебя в том числе.
В назначенный день за большим круглым столом, стоявшим в гостиной, собралось все семейство. Собственно, семейство состояло из самого Германа Федоровича, Варвары Захаровны, Эллы и приехавшей из Хьюстона старшей дочери Германа – Лизы. Присутствовавшие собрались скорее, чтобы избежать ненужных разборок и прериканий с главой семейства, чем из уважения к самому Герману Федоровичу. Само появление господина Сапранова сопровождалось неким действием, похожим на театральное, что делало ситуацию поистине смешной. Едва часы, стоявшие в углу гостиной, отмерили девять ударов, двери распахнулись, и на пороге появился Герман Федорович. Вид у главы семейства Сапрановых был цветущий и радостный. Белая накрахмаленная рубашка, черный сюртук, золотые часы на правой руке предавали Герману Федоровичу поистине аристократический вид, сравнимый с внешним обликом английского денди из позапрошлого века.
— Похоже, в воспаленном мозгу нашего папочки родилась какая-то новая идея-фикс, – шепнула Элла на ухо своей старшей сестре.
Не обращая внимания на присутствующих, Герман Федорович подошел к стулу, стоявшему у края стола и, сев на него, произнес:
— Я вижу, в кое-то веки собрались все, – ухмыльнулся Герман. – Ну, что ж. По крайне мере, не придется по сто раз повторять одно и то же.
— Какого потрясения вселенского масштаба нам ждать на этот раз? – спросила отца Элла. – Кого ты собираешься лишить наследства? Меня или Лизку?
— На этот раз ты ошибаешься. То, что я вам намерен сообщить, ни тебя, ни твоей сестры напрямую не касается. Однако я требую полного, безоговорочного уважения к тому решению, которое я принял.
— Герман, перестань говорить загадками, – произнесла Варвара Захаровна. – Ты разве не видишь: этой неопределенностью и манерой утаивать суть до последнего момента ты просто пугаешь девочек.
В гостиной повисла молчаливая пауза, во время которой Герман Федорович тщательно обдумывал то, что он хочет сказать. Реплика Варвары Захаровны пришлась, как нельзя, некстати. Любые замечания в свой адрес Герман воспринимал болезненно, и сейчас ему приходилось сдерживать себя, чтобы пропустить высказывание матери мимо ушей.
— Видишь ли, в чем дело, мама, я лишь хочу подготовить девочек к тому, что скоро появится новый член нашей семьи, к которому девочки, хотят они того или нет, обязаны будут относиться со всем возможным почтением и уважением.
— Ого! – воскликнула Элла. – Это уже что-то интересненькое. Это что же за смельчак, добровольно согласившийся жить в нашем сумасшедшем доме?
— Этот человек… вернее, эта девушка вскоре станет моей женой, и я требую от каждой из вас максимально возможного почтительного отношения к этой девочки. Она – не москвичка. Более того, в том месте, где она сейчас живет, вообще отсутствуют признаки какой-либо цивилизации.
— Твоя избранница что, живет в тайге? – насмешливо спросила Элла.
— Папа, ты женишься? – Лиза посмотрела на Германа недоуменно. То, что у неё вскоре появиться мачеха, было для девушки настоящим шоком.
— Лиза, а что в этом такого? Я – живой человек, и, как и все живые люди, имею право на счастье. Если ты с этим не согласна, могу тебе только посочувствовать.
Не ответив ни слова, Лиза резко встала из-за стола и, бросив в сторону Германа гневно-неодобрительный взгляд, быстро ушла из гостиной. Больших усилий стоило Герману сдержать негодование. Поведение старшей дочери было в понимании Германа Федоровича вызывающим, а этого господин Сапранов потерпеть не мог.
— Так, Лиза, я никому не разрешал вставать из-за стола! – прокричал Герман.
— Сын, не трогай её пока, – тихо сказала Варвара Захаровна. – Ты же знаешь, какими натянутыми были отношения у девочки с Ириной. Я думаю, ей будет трудно принять кого-то в качестве мачехи.
— А ты – большой оригинал, папа, – усмехаясь, произнесла Элла.- Уж никак не думала, что после разборок с мамой, ты решишься повязать себя узами брака.
О своем браке с Ириной Герман вспоминать не любил, и вообще считал этот период самой черной полосой в своей жизни. Дело тут было даже не в том, что брак оказался неудачным. Просто Герман Федорович сделал все возможное, чтобы усложнить жизнь своей дражайшей супруги, но сам совершенно искренне считал: его кровь в немереном количестве выпила именно Ирина Львовна.
Лиза в своей комнате, уткнувшись в подушку, лежа на неубранной кровати, тихо плакала. В памяти ожили воспоминания о том времени, когда в доме властвовала Ирина Львовна. Отношения Ирины и Лизы были классическими отношениями мачехи и падчерицы, отчего Лиза не могла вспоминать этот период своей жизни без содрогания. Не было дня, который бы обошелся без стычек и взаимных претензий между Ириной Львовной и её падчерицей. В Лизе Ирине не нравилось буквально все: то, как она разговаривает со старшими, её подруги, какую одежду она носит, какую музыку слушает. Неизвестно, чем бы закончилось это великое противостояние между Лизой и Ириной Львовной, если бы брак Германа Федоровича благополучно не развалился. То-то было радости, когда ненавистная Ирина Львовна, собрав свои пожитки, убралась из родительского дома.
Сейчас Елизавета со страхом думала, что за новую избранницу отец собирается привести в дом. В воображении рисовались картины совершенно безрадужные. Наверняка, это будет толстая тетка бальзаковского возраста, необремененная интеллектом, но до одури любящая всех вокруг учить жизни. Нет, еще одного испытания ни нервная система Лизы, ни сама Лиза просто не выдержат. Именно в такие моменты печальных раздумий Елизавету посещали мысли о замужестве. Найти мало-мальски приличного человека, с которым непротивно будет скоротать остаток жизни – это уж лучше, чем постоянно находиться под опекой вездесущего папаши и его новоявленной женушки.
Погруженная в свои мыли Лиза не заметила, как дверь отворилась, и в комнату вошел Герман. Вид у Сапранова был озабоченный и даже встревоженный. Поведение Елизаветы, её реакция на новость о намерении отца жениться, не могли Германа не волновать. Лиза была, пожалуй, единственным человеком в доме, который был Герману по-настоящему дорог. Отцовские чувства, начисто усыпленные по отношению к Элле, применительно к старшей дочери были все еще живы, и за все, что с ней происходит, Герман переживал абсолютно искренне. Сказывалось то, что Лизе так и не пришлось познать материнской любви, и от этого у Германа давно уже выработалось чувство вины.
Сев на край дивана, Герман нежно погладил шелковистые волосы дочери. Лиза легонько вздрагивала, глотая слезы, и совершенно не обращала внимание на появление в её комнате отца.
— Лизонька, девочка, ну, что ты так переживаешь? – тихо сказал Герман. – Ничего же страшного пока не произошло. Ты что, боишься, что моя новая жена будет тебя обижать? Уверяю тебя, того, что было с Ириной, больше никогда не повторится.
Лиза оторвала голову от подушки и внимательно посмотрела в глаза отцу.
— Папа, а ты маму помнишь? – спросила Елизавета как бы с укором.
Герман тяжело вздохнул. Любое напоминание о его первой жене пробуждали в сознании горькие воспоминания. Лизе было два года, когда Полина ушла из жизни, но, несмотря на то, что с тех пор минуло больше двадцати лет, Герман так и не смог до конца оправиться от постигшей его потери. Это могло показаться невероятным, даже мистическим, но Лиза во всех подробностях помнила свою маму. Она помнила её черты лица, нежный, спокойный голос Полины, её звонкий смех. Большие, синие глаза Полины излучали доброту и нежность, а голос был тихим и ласковым.
То пасмурное, дождливое утро врезалось в память Лизы с навязчивой беспощадностью, и не отпускало её вот уже больше двадцати лет. Тогда Полина впервые не пришла в детскую, не погладила курчавые волосы дочки, не поцеловала её. Вместо неё пришли отец и бабушка. Варвара Захаровна безутешно плакала, а лицо Германа было бледным и каким-то каменно-сердитым. Мало что понимавшая тогда Лиза смотрела на отца и бабушку своими голубыми глазенками, в которых отчетливо читался вопрос: почему не пришла мама? Позже, уже когда девочка готовилась пойти в первый класс, Герман сказал ей, что Полина живет теперь на небесах, а у нее, у Лизы, скоро появится другая мама, которую она непременно должна будет полюбить.
Вопрос дочери был из тех, при котором Герман старался уйти от ответа или перевести разговор на другую тему.
— Лиза, ну, о чем ты говоришь? Как я могу забыть Полину? – ответил Герман. – Ты мне лучше скажи, как у тебя дела в колледже? Надеюсь, те деньги, которые я трачу на твою учебу, оправданы?
— Пап, а почему ты тогда снова женишься? – проигнорировав вопрос отца, сказала Лиза. – Неужели мама для тебя так мало значила, что ты с такой легкостью впускаешь в свою жизнь других женщин?
Вопрос для Германа был не из приятных. Он вообще не любил, когда что-то из его действий или намерений подвергалось критике и, уж тем более, ставилось под сомнение. Особенно, когда это касалось личной жизни. Герман считал, что его личная жизнь – это частная, сугубо приватная территория, куда никто из посторонних людей не имеет права совать свой нос. То, что сказала Лиза, были даже не обидными словами для Германа. Это был укор, жестокое напоминание о том пренебрежении, с которым Герман зачастую относился к памяти своей первой жены.
— Елизавета, хочу тебе напомнить, что все, что я делаю, направлено на благо семьи, – еле сдерживая раздражение, произнес Герман. – В кое-то веки я имею право сделать что-то для себя лично, или я должен исключительно горбатиться на то, чтобы обеспечивать райскую жизнь для тебя и для твоей сестры?
— Пап, а, по-моему, все, что ты делаешь, делаешь исключительно для себя лично. Ты же у нас – царь и бог. В нашем же доме никто не может и рта открыть без твоего на то соизволения.
Больше половины из слов Лизы было правдой. Все в семье Сапрановых уже давно привыкли к тому, что никому в доме не позволено иметь собственное мнение, принимать сколько-нибудь значимые решения, кроме как самому Герману. С подобным авторитаризмом все давно свыклись, ибо противостоять нарочитому диктату и беспредельной бесцеремонности главы семейства не было абсолютно никакой возможности. Вот и сейчас то, что сказала Лиза, могло быть расценено Германом не иначе, как неслыханная дерзость.
— Слушай, девочка, а кто ты такая, чтобы разговаривать со мной в подобном тоне? – сердито проговорил Герман. – Ты, я вижу, забыла, кому ты обязана тем, что не прозябаешь в какой-нибудь занюханной хрущевке, а живешь здесь, в этом особняке, где все носятся с тобой, как с писаной торбой, каждую пылинку с тебя сдувают. Или тебе больше нравится жить, вон, как мои работники, от зарплаты до зарплаты!?!
Закончив свой эмоциональный монолог, Герман вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Подобные сцены между ним и его старшей дочерью происходили нечасто, но если случались, то всегда эмоциональный накал и выражение взаимных претензий были, что называется, на грани фола.
В кабинете Сапранова из массивных колонок, расставленных по углам, лилась негромкая музыка. Таким образом, Герман Федорович, слушая аккомпанементы некоего виртуоза, любил успокаивать нервы и приводить мысли в порядок. Сладостную негу господина Сапранова прервал телефонный звонок. Взяв лежавший на столе мобильник, Герман Федорович резко откинул сиреневую крышку и прижал трубку к уху.
— Герман Федорович, похоже, у меня для вас хорошие новости, – раздался в трубке мужской голос. – Те люди, о которых я вам говорил, согласились нам помогать. Так, что желаемая особа скоро будет в полном вашем распоряжении.
— Хорошо, Борис. Ты, я вижу, отлично справляешься с поручениями, которые я тебе дал, – спокойно ответил Сапранов. – Скажи только, что эти люди хотели бы получить взамен за оказанные услуги.
— Ой, Герман Федорович, ну, что они хотят? Тоже, что и все – денег. Причем, чем больше, тем лучше.
— Ладно. Ты знаешь… ты там не жмотнечай. Отстегивай столько, сколько попросят. Эта девочка стоит любых денег.
— Договорились, Герман Федорович. Я сейчас к ним иду, и там мы обсудим все детали того, как будем действовать дальше.
— Ну, наконец-то… - довольно произнес Герман Федорович, закрывая крышку сотового телефона.
Своему адвокату – Борису Станиславовичу Хлопонину – Герман доверял всецело, и доверял исполнение самых деликатных поручений. Свое дело Борис Станиславович знал отменно, и всегда находил выход из, казалось бы, самых тупиковых ситуаций. Именно ему Герман Федорович доверял все свои самые сокровенные тайны, в том числе и личного характера. Во всех случаях он мог быть уверен, что любое задание, порученное Борису Станиславовичу, будет исполнено в точности и без издержек. В данный момент Герман Федорович готов был молиться на Хлопонина, как на Бога, ибо знал, что именно от этого человека не просто зависит его счастье, а в руках этого адвоката, без приувеления можно сказать, находится жизнь господина Сапранова.
Компания, о которой говорил Борис Станиславович, собралась в малоприметном доме, расположенном на окраине села, и обсуждала, как выполнить задачу, поставленную московским делягой.
— Я только одного понять не могу: зачем этому богатею девчонка понадобилась? – осушая очередную рюмку водки, говорил Васин. – Там, в Москве, своих девок мало?
— Толик, а тебе не все равно? – спросил сидевший рядом и бесцельно смотрящий куда-то в стену Урбан. – Наша задача - загнать Ленку в кутузку, а кому, для чего это нужно – это уже не нашего с тобой ума дело.
Откуда-то из угла послышался громкий кашель, несколько смачных ругательств, а над стоявшей кроватью возвысилась взъерошенная, с частой проседью голова. Сон Нинки Живоглазовой бы тонким и чутким настолько, что, даже приняв на грудь пол литра чистейшего первача, Нинка прекрасно слышала, что происходит вокруг, и сейчас была в курсе происходившего разговора.
— Э, Толька, сбегай-ка в кладовку, принеси первача. У меня сейчас башка на две части расколется, – раздался скрипучий голос Нинки. – Ну, чего расселся, как неживой. Не видишь, человек помирает.
— Бухать меньше надо! – было ответом Толика. – Что у меня тут тебе, бесплатный кабак что ли? Вон, за два дня всю самогонку перевела. Нинка, хватит тебе за воротник закладывать. Делом пора заниматься.
— Друг называется, – пробурчала Нинка. – Единственной боевой подруге, которая с ним и в огонь, и в воду полезет, лишнюю стопочку пожалел. Ну, ладно! Вот, когда у тебя трубы гореть начнут, ты ко мне тоже не суйся. Так же тебя уважу, как ты меня сейчас.
Проникновенно-эмоциональный монолог Нинки прервал стук в дверь. Перед отворившим дверь Васиным предстала солидная мужская фигура, одетая в дорогой костюм, с накинутым на плечи фланелевым плащом.
— Привет, бойцам невидимого фронта, – вздохнув, снисходительным тоном проговорила фигура. – Что празднуем?
— Здравствуйте, Борис Станиславович. Да, мы вас ждем, – ответил Васин. – Проходите, пожалуйста.
Бросив на Толика пренебрижительно-ироничный взгляд, Борис Станиславович прошел комнату, где ему открылась довольно неприглядная картина. Заплывшие глаза Урбана говорили о том, что местный участковый вряд ли способен адекватно воспринимать окружающую действительность. Состояние же Нинки Живоглазовой вообще не оставляло надежды на видение сколько-нибудь серьезного разговора. Единственным человеком, не сраженным зеленым змием до конца, казался Васин, но и тот находился в изрядной стадии опьянения, и ко всему, что он говорил, стоило относиться осторожно. Борис Станиславович сел на стул, стоявший около печки, и, еще раз окину взглядом помещение, ехидно произнес:
— Я смотрю, вы тут время зря не теряете. Когда начали праздновать? Еще с вечера, что ль?
— Да, понимаете, тут вчера у нашей Нины день рождения был. Вот мы и засиделись до утра. Ну, а силенок, видать, не рассчитали. Вот и приходится головой маяться.
— Ну, чего ты врешь-то? – раздался голос псевдоименинницы. – В Феврале я родилась, а вчера набухались просто потому что настроение хорошее было. Да, еще Толька, вон, свежего первача принес. Ну, а как не попробовать-то? Вот мы и погуляли малость.
Подобная Нинкина откровенность Бориса Станиславовича не впечатлила. На минуту в его голове мелькнула мысль: «А с теми ли людьми я связался». Но отступать было некуда, а неисполнение возложенной миссии грозило таким приступом гнева Германа Федоровича, оправляться после которого придется ни один день.
— Слушай, Васин, причины, по которым ты и твои дружки уже несколько дней не просыхаете, меня мало интересуют, – сказал Хлопонин. – Для меня главное, чтобы вы в строгой точности исполнили то, о чем мы условились. Вот если этого не произойдет, или, там, кто-нибудь из вас что-нибудь налажает, я вам лично каждому обещаю: пожалеете, что вообще на свет родились.
— Вот только угрожать тут не надо! – зычным голосом рявкнул Урбан. – Думаешь, если приехал сюда из своей вшивой Москвы, значит, тебе все можно?
— Я ничего не думаю, – спокойно ответил Хлопонин. – Просто в ваших же интересах все, о чем мы договорились, исполнить в точности и без всяких проколов. Иначе, друзья мои, мало вам не покажется.
— Слушай, а на кой ляд этому твоему олигарху Ленка сдалась? – заплетающимся языком спросил Васин. – У вас же там, в Москве, девок – видимо-невидимо. Вон, по телику то и дело показывают: такие цыпочки – просто загляденье. К чему ему эта простушка-то?
— Ну, знаешь, это уже не нашего с тобой ума дело. У богатых свои причуды. Если он на эту девчонку серьезно запал, то, можешь мне поверить, жизнь положит, а своего добьется.
Ничего не подозревающая о том, какие страсти вокруг неё разыгрываются, Лена потихоньку входила в обыденный, привычный ритм жизни, где не было место ни мечтам о замужестве, ни, тем более, грезам о богатой жизни. Все мысли Лены были только о младшем братике – единственном родном человеке, оставшимся у неё. Каждое утро, едва пробудившись от сна, Лена бежала в детскую посмотреть, все ли в порядке с Алёшей. Видя, как мальчик безмятежно посапывает, лежа в кроватке, Лена расплывалась в улыбке, поглаживая его белокурые волосы. В этот момент забывались все горести и несчастья, лавиной свалившееся на плечи этой хрупкой девочки, и Лена точно знала, что теперь она будет жить для этого маленького, но уже так несправедливо обиженного судьбой ребенка.
То утро выдалось теплым и солнечным. Едва деревенские петухи огласили округу своим радостным приветствием, как Лена уже спешила в хлев, где свою положенную порцию корма ждала её любимица – откормленная свинка «Хавронья». Засыпав в деревянное корыто отрубей и мелко порубленной травы, Лена поспешила в курятник с тем, чтобы взять там тройку-четверку свежих яичек. Потом надо было бежать домой. Алёша вот-вот проснется, и его нужно накормить завтраком. Теперь, когда она осталась одна с этим несчастным малышом на руках, Лена решила: вся её жизнь будет всецело принадлежать этому маленькому существу – единственному родному человечку.
Подходя к калитке своего дома, Лена увидела приближавшуюся ей навстречу грузную фигуру Отца Николая. После похорон Ольги сельский священник стал частым гостем в доме так нелепо оставшихся без родителей сирот, стараясь, насколько возможно, помочь этим несчастным детям. Отец Николай искренне восхищался Леной, в одночасье превратившейся из веселой девочки-подростка в серьезную, вполне понимающую всю степень ложившейся на её плечи ответственности, девушку.
— Здравствуй, Лена, – тихо поздоровался священник. – Ну, как вы с братишкой поживаете? Ты одна-то справляешься?
— Доброе утро, Отец Николай, – ответила Лена. – Пока проблем никаких нет. Вот, скоро за нами тетя Ксюша приедет, и мы в Ростов переберемся.
— Уезжать-то, наверное, не хочется?
— Конечно, родные места грустно покидать, но я, прежде всего, должна об Алёше думать. Там, в городе, есть хоть какие-то шансы его вылечить. Тетя Ксения говорила, что больницы там хорошие есть, врачей толковых найти можно.
— Ну, дай-то Бог. - Отец Николай вздохнул, а потом, погладив девочку по голове, добавил: - Ты знаешь, Лена, я ведь совершенно искренне считал твоих родителей своими друзьями, и, честно говоря, мне до сих пор трудно смириться с тем, что их больше нет. Единственное, что хоть немного утешает – это надежда на то, что хотя бы у вас с братом все сложится хорошо.
Слова Отца Николая про Ольгу и Алексея резали по душе Лены, как по живому. Боль от потери родителей еще не утихла (да и не могла утихнуть за столь короткое время), и всякое упоминание о ней причиняло Лене тяжелые страдания.
— Ладно, Отец Николай, я пойду, а то мне еще Алёшу кормить надо, – сказала Лена и побрела к покосившейся калитке, за которой скрылась через некоторое мгновение.
Дома Лену ждал еще один гость. Прохор считал своим долгом каждый день наведываться в дом Лариных с тем, чтобы узнать, как поживают двое несчастных сироток. С тех пор, как последний ком земли скрыл под собой гроб, в котором лежала Ольга, не было в жизни Мосолова хлопот более важных, чем забота о детях, так рано и так нелепо оставшихся без родителей. За все, что происходило с Леной и Алёшей, он переживал абсолютно искренне так, как если бы шла о нем самом.
Когда Лена вошла на террасу, первое, что она увидела, - это радостно-беззаботное лицо братишки, сидевшего на коленях у Прохора и тянувшего в рот наполовину развернутую шоколадку.
— Алёша, что ты делаешь! – всплеснула руками Лена. – Сколько раз я тебе говорила: сначала кашу надо съесть, а уж потом за сладкое приниматься.
— Слушай, оставь ребенка в покое, – укоризненно произнес Прохор. – Кашу маслом не испортишь. Да, Алёшка? Ты лучше вот что скажи: от Ксении никаких вестей нет?
— Да, нет, – вздохнув, ответила Лена. – Я уже сама беспокоиться начинаю. Холода вот-вот наступят, а я дров и угля еще не закупала.
— Так, что ж ты сидишь-то!?! – вскрикнул Прохор. – Тетка твоя еще неизвестно когда приедет, и приедет ли вообще, а морозы ждать не будут. Значит так: завтра Алёшку приведешь к нам, а сама бери деньги и дуй в райцентр. Закупишь там тонны две угля. Пить они у тебя просить не будут, а пригодиться могут.
Последнее высказывание Прохора насторожило Лену. Даже в самом страшном сне она не могла себе представить, что любимая тетя Ксения, которую Ольга считала своей лучшей подругой, способна бросить её и Алёшу. Причем, своя собственная судьба интересовала её меньше всего. Душа болела за братишку. Болезнь, которой страдал мальчик, день ото дня прогрессировала и требовала скорейшего лечения, обеспечить которое можно было, только проживая в городе.
— Дядя Прохор, а Алёшу я точно никогда не потеряю? – спросила Лена, в голосе которой отчетливо послышались нотки отчаяния.
— Да, что ты, дочка! – воскликнул Прохор. – Это с чего ты взяла, что мы должны потерять нашего ангелочка? Выбрось эти мысли из своей головы! Мы все еще на его свадьбе гулять будем.
— Ой, дядя Прохор, я, после того, как маму похоронили, всего боюсь. Вот, знаете, мне почему-то постоянно кажется, что должно произойти еще что-то нехорошее.
— А ты не думай о плохом, девочка. Ведь если ты начинаешь о чем-то думать, что должна случиться какая-нибудь беда, то так оно обязательно и произойдет. Ты лучше думай о том, какая в городе у тебя новая жизнь начнется, как Алёша поправится, как мы с ним на твоей свадьбе «горько» орать будем.
Теория о том, что плохие мысли имеют особенность материализоваться, тут же получила свое подтверждение. Скрип досок, доносившийся из сеней, характерный кашель заставили и Лену, и Прохора нервно вздрогнуть, а маленький Алёшка в страхе прижался к Прохору, тараща испуганные глазенки то на дверь, то на старшую сестру. В приоткрытую дверь просунулась взъерошенная голова и пара не вполне трезвых глаз, ехидно улыбающихся и бросающих пытливо-любопытный взгляд то на Прохора. Вслед за головой в комнату просунулось туловище, одетое в серую телогрейку, какую обычно носят урки, мотая срок на зоне, и ноги, обутые в резиновые сапоги. От вошедшего в комнату Васина, не вполне уверенно стоявшего на ногах, разило такими ароматами, что маленький Алёшка, сидевший на коленях у Прохора, поморщился, скорчив при этом недовольную мордашку.
— Привет сей честной компании, – веселым голосом сказал Толик. – Как жизнь молодая проходит?
— Пока ты не появился, все нормально было, – не скрывая пренебрежения, ответил Мосолов. – Ты чего пришел-то? По делу или так, в очередной раз покуражиться?
— Вот, Прохор, скажи мне: за что ж ты меня так не любишь? Я что, у тебя жену увел или украл чего? Живу себе тихо, спокойно, никого не трогаю. Тебе-то чем не угодил?
— Это ты-то никого не трогаешь!?! – вскричал пораженный цинизмом и бессовестной ложью Мосолов. – А кто Алексея то и дело доставал? Кто житья ему не давал? Уж не ты ли?
Слова Прохора были сколько правдивы, столько и безжалостны. Наверное, не было в жизни Алексея человека, который бы доставил ему неприятностей больше, чем доставил их Анатолий. Васин с самого первого появления Алексея в селе прямо-таки считал своим долгом испортить ему жизнь. Об авторстве многочисленных жалоб, досужих сплетен, в которых Ларин выставлялся в максимально неприглядном свете, в «Калиновом ручье» знали все, и, к чести односельчан, надо сказать, что мало кто верил подобным россказням, что приводило Васина в еще большее бешенство.
— Что ж ты такое говоришь!?! – вскричал Толик в ответ на замечание Прохора. – Это когда ж я твоего дружка доставал? Не тогда ли, когда сказал, что этот пройдоха все виноградники, потом трудового народа политые, себе заграбастал?
— Это ты у нас, что ли, трудовой народ!?! – возмущение Прохора с каждой минутой становилось все сильнее. – Ты же мотыги-то никогда в руках не держал. Всю жизнь, вон, на справке о своей липовой инвалидности просидел да по райцентрам пробарыжничал.
Таких высказываний в свой адрес Толик потерпеть не мог. Под сомнение ставилось его «честное имя», а когда такое происходило, Васин превращался в психопатическое, невменяемое существо, совершенно не способное отвечать ни за свои слова, ни за свои поступки.
— Так! Это ты мне будешь говорить про мою инвалидность рассказывать!?! – заорал Толик. – Да, ты на себя посмотри! Всю жизнь холуем проходил. Хот при коммунистах, хоть при новой власти – всем угодить поспевал. Из-за таких, как ты, между прочим, колхоз-то и развалился.
— Толя, да, я-то тут причем? Ты же помнишь, какое время настало. По колхозу, и не только по нашему колхозу, как катком прошлись. А Лёшка тогда толковые идеи предложил. Вон, хоть виноградники удалось сохранить.
— А ты, я помню, с радостью помог своему дружку все к своим рукам прибрать. Тогда, на собрании, больше всех орал, чтобы виноградники Ларину передали.
— Да, если бы не Лешка, там сейчас пустырь бы был! Он, в отличие от некоторых, вкалывал, как ломовая лошадь, а не под бабьими юбками грелся.
Последняя реплика Прохора, произнесенная явно в порыве эмоций, задела Васина за живое. Сам-то он считал себя вполне добропорядочным, чтущим мораль и порядок, гражданином, и все прозвучавшие против него обвинения относил именно к Алексею. То, что сказал Прохор, подействовало на Васина, как взрывной детонатор. Больше сдерживать свои эмоции он не мог, и скрывать то, что на протяжении почти восемнадцати лет являлось тайной, не считал нужным.
— Это кто, Ларин твой под чужими юбками не грелся!?! – в один момент голос Толика стал каким-то визгливо-истеричным, а глаза покраснели от ярости. – Тогда Ленка-то у него от кого? Обрюхатил какую-нибудь бабенку на стороне, а дитё Ольги подсунул.
—Подождите! Дядя Толя, что вы такое говорите!?! – чуть ли не заикаясь от волнения, спросила Лена. – Мама мне что, не родная?
— Ну, а ты как думала, девочка? Аист ей, что ли, тебя принес? – слова Толика насквозь были пропитаны цинизмом и едкой желчью. – Нет, милая моя. Папашка твой – ходок еще тот был. С Ольгой-то у него ребеночка сварганить не получалось. Вот он и стал то в райцентр, то вообще в Краснодар наведываться. Все говорил: то с налоговой инспекцией ему там надо договариваться, то документы какие-нибудь собирать. Ну, мы-то знаем, какие его там «инспекторши» интересовали. Вот после одной из таких поездочек он тебя и припер в свертке, а Ольге наплел с три короба: мол, авария, там, на дороге. Машина перевернулась. Но мы-то знаем, что это за аварии, и какие там машины переворачивались. – Васин многозначительно посмотрел на Прохора. – Да, Мосолов? Знаем ведь?
Комната разразилась громким рыданием. Поняв, что разговор перешел ту грань, вслед за которой следует мордобой, Васин поспешил ретироваться, пулей вылетев из комнаты, поняв, что кирзовый сапог Прохора вот-вот начнет лупить его по всем причинным местам.
— Да, я с тебя три шкуры спущу, поганец ты эдакий! – кричал Прохор вдогонку убегавшему Толику.
Поняв, что дальнейшая погоня за Васиным, также, как и намерение отлупить его, бессмысленны, Мосолов вернулся в дом Лариных, где, сидя на диване в передней комнате, крепко прижав к себе Алёшу, неистово рыдала Лена.
— Дядя Прохор, это правда? – первое, что спросила девочка, увидев вошедшего Мосолова.
Прозвучавший вопрос был из разряда щепетильных, а отвечать на него следовало с максимальной осторожностью.
— Ты о чем, дочка? – спросил Мосолов, неумело делающий вид, что не понимает, о чем идет речь.
— Это правда, что моя мама мне не родная? Что отец изменял ей, а вы в этом ему потакали?
Нельзя даже описать, что испытывал Прохор, выслушивая эти вопросы. Чувство гнева и жгучей злобы, испытываемой к Васину, сменила боль за погибшего друга, за то, что он был так бессовестно оклеветан, а Прохор, находясь во власти эмоций, не смог найти ни одного слова, чтобы оправдать Алексея. Собственно, оправдывать его было абсолютно ни за что. Но то, что сказал Толик, стало для Лены настоящим шоком, вывести из которого Прохор мог, только подобрав хорошо обдуманные слова.
Подойдя к дивану, на котором сидела Лена, Прохор сел рядом с ней и тихо обнял свою любимицу за плечи.
— Лен, я тебе так скажу: - начал свой Прохор: - я на этом свете уже долго живу, многое повидал, но более любящих друг друга людей, чем твои родители, я не встречал ни разу. Поэтому представить, что твой отец изменял твое маме, для меня невозможно.
— Значит, то, что сейчас говорил дядя Толя – неправда? – глаза Лены радостно заблестели. – И я действительно их родная дочь?
Услышав это вопрос, Прохор потупил взор. Положение складывалось щепетильное. Сказать Лене правду прямо сейчас – означало подвергнуть её еще одному шоку, который еще неизвестно, как она перенесет. Продолжать же рассказывать пусть успокоительные, но сказки – это дать повод тому же Васину для лишних нападок и небылиц. Лена смотрела на Прохора глазами, полными щенячьего доверия и надежды, и это еще больше подталкивало его к тому, что правду скрывать больше нельзя.
Сев рядом с Леной на диван, Мосолов обнял её за плечи и, посмотрев девочке в глаза, тихо сказал:
— Ленка, ну, конечно же, ты – их дочь. Чья ж еще-то, – лицо Прохора засияло в улыбке. – Знаешь, сколько радости было, когда ты появилась в этом доме? Мы тебя тогда совсем крохотную привезли. Ольга тогда места себе от счастья не находила. Помню, как по всему селу бегала – все пеленки, распашонки какие-нибудь искала…
— Погодите, дядя Прохор. – Лена прервала Мосолова на полуслове. – Получается, мама мне действительно не родная?
— Ну, почему не родная? Да, если хочешь знать, не все родные матери к своим детям так относятся, как Ольга к тебе. Вон, то и дело по телевизору показывают: то в магазине каком-нибудь ребеночка оставят, то вообще в мусорный бак подкинут. Ольга, я помню, буквально расцвела, когда мы с Лёхой тебя привезли. Так что, Лен, Ольга с Алексеем и есть твои самые настоящие родители.
То, что услышала Лена, стало дл неё и шоком, и в тоже время поселило в душе чувство безмерной благодарности. Одновременно на душе стало так больно, что, казалось, откуда-то, из глубины души вырвется неистовый крик, который будет слышен во всей округе. Крик от того, что двух самых близких, самых родных людей, которые в одночасье стали еще дороже, больше нет и никогда не будет рядом. Самым интересным было то, что в этом момент Лену совершенно не интересовало её прошлое. Кто она, кем были её настоящие родители – все это для неё не имело никакого значения в сравнении с тем, что теперь всё её существование будет принадлежать только ему – маленькому человечку, сидящему на коленях у дяди Прохора и уплетающему конфету за обе щеки.
Весь день у Лены пролетел, как один миг. Солнце, ярко светившее с самого утра, теплый ветер будто бы благоприятствовали Лене. Все-то у неё ладилось, все-то у неё спорилось. С утра, взяв с собой Алёшу, она отправилась на дальний луг. Там, под шелест листьев одиноко растущей березы, Лена накосила сена столько, что, казалось, должно было хватить на весь год – от первой упавшей на землю снежинки до первой весенней капели. Алёшка, сидя на разостланном по земле одеяльце, играл с подаренными когда-то отцом машинками и то и дело посматривал на сестру.
— Лена, а ты меня на лошадке покатаешь? – спросил мальчик, увидев проезжавшую по проселочной дороге телегу, запряженную парой гнедых лошадей.
— Конечно, покатаю, мой хороший, – ответила Лена. – Вот когда сено будем домой отвозить, я обязательно дядю Прохора попрошу, чтобы он тебя прокатил. Только ты должен обещать, что будешь хорошим мальчиком.
Алёша послушно кивнул головой. Он смотрел на сестру своими голубыми глазенками, полными наивности и доверия, а она чувствовала себя в этот момент самым счастливым человеком на свете. Был человечек, который всегда будет с ней рядом, которого она одарит своей любовью и вниманием, и который хотя бы отчасти сможет заменить самых дорогих людей, так нелепо ушедших из этой жизни.
День клонился к закату, и вечер потихоньку вступал в свои права. Багряный солнечный диск своим нижним краем скрылся за линией горизонта, на землю выпала первая роса, а откуда-то издали послышалось мычание возвращавшихся с пастбища коров. На террасе дома Лариных горел свет. Решив побаловать братишку его любимыми оладушками, Лена хлопотала у плиты, изящно переворачивая румяные, ароматные кружки и складывая их в эмалированную миску.
— Алёшенька, ты с чем оладушки кушать будешь? – спросила Лена. – С молоком или медом?
— Со сгущенкой, – уверенно ответил мальчик.
— Какой хитренький! Значит, тебе, что послаще подавай, а молоко ты пить отказываешься.
— Оно не вкусное, – было ответом малыша.
— Зато полезное, – улыбаясь, сказала Лена. – Ты же хочешь вырасти здоровым, красивым мальчиком? Хочешь, как папа, на тракторе, на грузовике ездить?
— Я на самолетах летать буду, – заявил Алёша, полагая, что тем самым вопрос о пользе молока снимется автоматически.
— Вот как! – усмехнувшись, воскликнула Лена. – Ты что же, думаешь, летчики не должны пить молоко, есть кашу? Они, знаешь, какие все здоровые? Все потому, что они, когда были маленькими, слушались старших, кушали кашу и пили молоко в обязательном порядке.
Аргумент был из тех, с которым, как говорится, не поспоришь, и Алёше ничего другого не оставалось, как согласиться с сестрой. Лена с умилением наблюдала, как младший братишка уплетал оладьи и выпил аж три стакана молока. Большие веселые глаза не выдавали в мальчике признаков тяжелой болезни, а его жизнерадостная улыбка заставляла Лену на время забыть о всех пережитых ею горестях.
— Давай-давай. Лопай, – приговаривала Лена. – Вот я старенькая буду, а ухаживать за мной некому будет. Ты молоко пить не хочешь. Творожок по утрам кушать тоже отказываешься. Видно, придется мне, когда совсем состарюсь, в дом престарелых уходить.
— А что такое дом престарелых? – испуганно спросил Алёша.
— Это дом, где живут старенькие бабушки и дедушки. Ухаживать за ними некому, вот они и уходят жить в такой дом, где о них заботятся – кормят, поют, спать укладывают.
На лице Алёши появилось выражение неподдельного испуга. Казалось, вот-вот, и из глаз мальчика покататься слезы.
— Леночка, не уходи… - всхлипывая, твердил мальчик. – Ну, пожалуйста!
Лена подошла к братишке, взяла его на руки, посадила его себе на колени и, нежно поцеловав его в щечку, тихо произнесла:
— Ну, что ты, мой маленький. Конечно, я никуда от тебя не уйду. Мы вместе с тобой скоро в город поедем. Там знаешь, как хорошо? Тетя Ксюша рассказывала, что у них там недавно открыли большой парк, а в нем – и качели, и карусели. Вот будем с тобой туда гулять ходить. Я тебя на всех каруселях катать буду.
То, что Лена испытывала в этот момент, наверное, и можно назвать стопроцентным счастьем. Рядом с ней был единственный родной человек, который всегда будет рядом с ней, а смысл её существования будет заключаться исключительно в нем. Не важно, что для этого придется пожертвовать многим. Например, личным счастьем. Да, и какое может быть еще счастье, когда видишь лучезарные глаза этого белокурого ангела, полные ласки и нежности. Чтобы каждый день обнимать этого ангелочка, видеть его улыбку, слышать его смех, Лена готова была пожертвовать и личным счастьем, и благополучием, и даже, если это будет надо, отдать за него жизнь.
— Ну, вот, а что было дальше, я прочитаю тебе завтра, – сказала Лена, закрывая книжку. – А сейчас ты закроешь глазки и будешь потихонечку засыпать.
— Леночка, не уходи, а то мне одному страшно.
— Ах, ты, мой трусишка – зайка серенький. Я думала, что ты у меня уже большой мальчик, ничего не боишься. А ты, вон, еще какой маленький.
— Мне сегодня сон страшный приснился, – виновато сказал мальчик.
— Да! И что приснилось моему Алёшеньке?
— Злая собака! Как будто она залезла к нам в дом и пыталась меня украсть!
— Ты смотри, какая нехорошая собака. Но мы ей, ни за что нашего Алёшеньку не отдадим. Правда, ведь?
Алёша положительно кивнул головой, а Лена взяла его на руки и отнесла в свою комнату. Там, сев на железную кровать, она посадила ребенка на колени и начала тихо укачивать. В теплых объятиях сестры Алёша стал потихоньку засыпать. Любуясь засыпающим братишкой, Лена прошептала:
— Я буду всегда с тобой, мой хороший. Чтобы ни случилось.
За окном послышался шум мотора какого-то автомобиля. Потом раздался скрип калитки, и было слышно, как во двор вошли люди. Незнакомые мужские и женские голоса о чем-то переговаривались, а через несколько секунд раздался настойчивый стук в оконное стекло.
— Неужели тетя Ксения приехала, – подумала Лена, накидывая на плечи байковый халат.
Выйдя на террасу и открыв дверь, она чуть не вскрикнула от удивления. На пороге стояла целая делегация. Прямо перед Леной возвышалась здоровенная фигура Урбана, ехидно улыбавшегося, и было понятно, что эта улыбочка не предвещает ничего хорошего. За ним стояла высокая женщина, одетая в строгий деловой костюм, с надменно-презрительным выражением лица. Рядом с ней стоял мужчина с добрыми, но глуповатыми глазами, сочувственно смотревшими на Лену из-под линз больших очков. Чуть подальше маячил Васин, озирающийся по сторонам. Наконец, замыкало эту вереницу нечто, отдаленно напоминающее медсестру, но только с внешним видом более пристойным для дома терпимости, чем для лечебного учреждения. Черные, растрепанные волосы, торчащие из-под надетой набекрень шерстяной шапки. Подол белого халата, нестиранного, судя по обилию на нем сальных пятен, уже долгое время, был намного выше колен. Размалеванное обилием косметики лицо также не выражало признаков активной интеллектуальной деятельности.
— Так, гражданка Ларина, хорошо, что вы дома, – насмешливо-ехидным тоном сказал Урбан. – Нам тут, видите ли, сигналец поступил. Мы обязаны его проверить.
— Какой сигнал? – испуганно спросила Лена.
— Елена Алексеевна, ну, давайте в дом пройдем, – проговорил участковый. – Что же мы будем на крыльце-то разговаривать.
Тусклый свет лампочки, горевшей на террасе, обилие незнакомых людей, командно-крикливый тон Урбана – все это создавало нервозную обстановку. Кроме того, поведение визитеров сразу после того, как они переступили порог дома, стало недоброжелательным и заведомо предвзятым.
— Так! Насколько я понимаю, именно в этой халупе и держат ребенка, – с места в карьер констатировала женщина в сером костюме. – Вячеслав Гаврилович, будем документально фиксировать этот факт?
— Конечно, Любовь Викторовна. Такие вопиющие факты надо обязательно заносить в протокол, – взволнованно ответил мужчина. – В этом деле главное – отчетность. Иначе в главке нас с вами по головке не погладят.
— Какие факты? – взволнованно спросила Лена. – Алёша – мой брат. За нами скоро тетя приедет, и мы вместе уедем в Ростов.
— Так, а вот это уже интересно, – ухмыльнувшись, произнесла Любовь Викторовна. – Вы нам, Анатолий Леонидович, почему-то об этом ничего не говорили.
— Да, что о ней говорить-то, – как бы оправдываясь, сказал Васин. – Знаете, особа со странностями, конечно. Как Алексея похоронили, так она тут целый месяц ошивалась. Вон, у Нинки Живоглазовой спросите. От неё она с муженьком своим не вылезала. Все самогон у неё клянчили. Бывало, днем к Нинке зальются, а к вечеру, смотришь, еле ноги передвигают.
— И таким людям мы могли доверить опеку над больным ребенком, – покачал головой Вячеслав Гаврилович. – Товарищ участковый, ну, а вы куда смотрели?
Вопрос чиновника несколько смутил Урбана. Подобные вопросы требовали немедленного ответа, а все, чтобы сейчас ни сказал сельский «Пинкертон» было бы неправдой.
— Видите ли, в чем дело, Вячеслав Гаврилович, мы ведь можем реагировать только на те факты, о которых нам хоть что-то известно, - проговорил Урбан, укоризненно посмотрев на Васина. – В отношении Лариных к нам никаких сигналов не поступало. Следовательно, и реагировать было не на что.
— Да, о том, что в этом доме творилось, все село судачило, – ухмыльнувшись, произнес Васин. – Все знали, что тут не дом, а притон какой-то, прости Господи! Народ этот, Ларины, ради того, чтоб денег побольше срубить, ничем не брезговал. Если местная шпана травкой побаловаться захочет, бегут куда? Сюда! Куда ж еще-то. Леха их тут отоварит по высшему разряду. Ольга от него тоже не отставала, а теперь, видать, и дочка по проторенной дорожке пошла.
Подобных клеветнических высказываний в адрес своих покойных родителей Лена, конечно же, стерпеть не могла. Через несколько секунд хлесткая пощечина остудила пыл не в меру распалившегося Васина.
— Как вы смеете!?! – гневно прокричала Лена, а из её глаз потекли слезы ни то от обиды, ни то от нахлынувших воспоминаний о так нелепо погибших родителях.
На Ленину оплеуху Васин прореагировал на удивление спокойно. Снисходительно улыбнувшись, он обернулся к стоявшей около двери Любовь Викторовне и писклявым голоском, чем-то напоминавшим тявканье мелкой шавки, промолвил:
— Вот видите, Любовь Викторовна! Она же – ненормальная. Вон, на людей кидается. Разве можно такому человеку дите доверять.
— Ну, ребенка, разумеется, мы будем изымать, – произнесла Любовь Викторовна. – Вячеслав Гаврилович, в какое учреждение мы сможем определить мальчика?
— Я думаю, пока отвезем в приемник-распределитель. Ну, а потом – посмотрим. Тут же специальное учреждение нужно. А таких у нас в крае пока нет. Придется или с Москвой, или с какой-то другой областью связываться.
То, что услышала Лена, стало для неё настоящим шоком. Помыслить о том, что она может разлучиться с Алёшей, что его могут забрать, а она даже не будет знать, где он находится, было для Лены чем-то немыслимым. Всем этим людям, смотревшим на неё официальными, полными равнодушия глазами, судьба маленького, беззащитного ребенка была глубоко безразлична. Главное, исполнение заскорузлых, прописанных на бумаге, формальностей, неизвестно кем придуманных и исполняемых только людьми, не способными на сострадание, сочувствие, сопереживание.
— Лена! Леночка! – раздался из комнаты крик мальчика.
Лена бросилась в комнату на зов братишки, а за ней последовала остальная делегация. Обстановка дома Лариных хоть и не была бедной, но её вряд ли можно было назвать ухоженной. Со времени, прошедшего после сороковин Ольги, у Лены не было сил, чтобы сделать в доме генеральную уборку, а поэтому то, что увидели чиновники, когда вошли в комнату, носило несколько захламленный вид. Разбросанные по полу игрушки стали давно постоянным атрибутом любого дома, где есть дети, но почему-то именно они привлекли повышенное внимание Любовь Викторовны, рьяно озиравшейся по сторонам в поисках чего-то, что могло скомпрометировать Лену.
— Что это за бардак у вас творится? Что за хлам валяется? – словно автоматная очередь посыпались вопросы ретивой чиновницы. – Вы хоть понимаете, что, если ребенок будет бегать по полу, он может упасть и, не дай Бог, что-нибудь себе сломать?
— Да, что с неё взять-то? – раздался голос Васина. – Какая мать, такая и дочь. Всю жизнь одни гулянки да шашни на уме. Слышь, участковый, я бы сейчас на твоем место по дому бы порыскал. Вон, на кухне, в кладовке пошустри. Наверняка, что-нибудь интересненькое нароешь.
Не обратив малейшего внимания на панибратское обращение со стороны Толика, Урбан пошел на кухню, откуда через несколько секунд раздался дикий грохот падающей на пол посуды и громкое хлопанье дверцами полок.
— Лена, я боюсь – со слезами на глазах сказал Алёша.
— Не бойся, мой маленький, – ответила девочка, прижимая братишку к себе. – Они сейчас уйдут.
В это время из кухни появился Урбан. Довольное выражение лица деревенского сыскаря говорило о том, что учиненный им обыск оказался удачным. Подойдя к столу, участковый достал из кармана маленький целлофановый пакетик с белым порошком и бросил его на стол прямо перед Вячеславом Гавриловичем.
— Это я нашел на полке с посудой, – словно на ковре перед начальством, отрапортовал Урбан, а потом, повернувшись к Лене, спросил: - Елена Алексеевна, и давно вы такими вещами балуетесь?
— Я не понимаю, о чем вы? – испуганно спросила Лена.
— Ну, как о чем? Об этом порошочке. Я надеюсь, все видели? – Урбан обратился к присутствующим. – На ваших глазах было изъято несколько грамм героина. О случившимся сейчас будет составлен протокол.
На соблюдение в таких случаях необходимых формальностей и протокольных процедур никто из присутствующих уже не обращал никого внимания, и Любовь Викторовна с Вячеславом Гавриловичем, не моргнув глазом, подписали появившейся, как по мановению волшебной палочки, протокол.
— Ну, что ж. – сказал Урбан, складывая бумаги в портфель. – Ребенка вы можете забирать, а вам, Елена Алексеевна, придется проехать со мной.
— Проехать с вами? Куда? – растерянно спросила Лена.
— Ну, как куда? Сначала – в райцентр. Посидишь там, в местном обезьяннике, а потом решат, что с тобой делать. Возможно, в Краснодар этапируют.
От всего услышанного у Лены помутилось сознание. Пугал даже не арест и не то, что она может надолго оказаться вне дома, а то, что её могут разлучить с Алёшей. Вереница мыслей – одна страшнее другой – пронеслись в её голове. Что будет с братишкой, когда он окажется в совершенно чужом месте у абсолютно чужих для него людей? Долго ли она будет отсутствовать дома? Главное, что будет с Алёшей? Ведь то заболевание, которым страдал мальчик, предполагало серьезный уход за ним, а не во всяком учреждении, куда собирались отправить мальчика, подобный уход могли обеспечить.
— Катя, забирай мальчика, – раздался повелительный голос Любовь Викторовны. – Нам уже пора ехать, а то до утра не поспеем.
То, что происходило потом, не стоит, пожалуй, описывать во всех подробностях. Громкий плач Алёши слился с истерическими возгласами Лены, бросившейся к лохматой медсестре и пытавшейся вырвать из её рук малыша. Подскочивший сзади Урбан схватил девушку за плечи, а еще через несколько секунд на её запястьях защелкнулись стальные браслеты.
— В каталажке тебя быстро образумят! – издевательски кричал Васин вслед уводимой Урбаном Лены. – Там ты смирненькая, как овечка, станешь.
Ночная тишина была нарушена громким детским плачем и умоляющими, раздирающими душу возгласами несчастной девушки, которую, как овцу на скотобойню, волок к фургону здоровенный участковый, на чьем лице не было и тени жалости или какого-либо сочувствия к своей жертве.
До развилки, находившейся прямо за волчьим оврагом, машины ехали одна за другой, след в след. Сквозь тусклый лунный свет, скудно льющийся с неба, Лена через решетчатое окошко, расположенное сзади автомобиля, пыталась разглядеть маленького братишку, вырывавшегося из рук медсестры и что-то кричащего сестре.
— Я приеду за тобой, мой маленький, - говорила Лена сквозь слезы. – Обязательно приеду.