4
Об удивительном подвиге брата Лилиэда узнала едва ли не одной их последних. Не потому, что не услышала ликований разбудивших и дворец, и Город. Услышала. Не услышать подобного шума мог бы только вовсе не имеющий ушей. Услышала, но ей, по сути недавно родившейся и сразу же едва не убитой ядом, до оглушительной суеты не было никакого дела.
Му-нат узнавал, долго отсутствовал, вернулся весьма озадаченным, и о Великой победе Вин-ваша ей рассказал не много. Конечно, в другое время Лилиэда, не вызнав подробностей, от него бы не отвязалась – в другое время, не обесцененное болезнью. Странной болезнью.
После отравления, после мучительной рвоты – уже во дворике – плотной вяжущей болью стянуло них живота, как иногда случается в назначенные Легидой дни, но значительно сильнее. Лилиэда скорчилась, присела, и, словно бы дожидаясь этого, выпал не созревший плод, и обильно потекла кровь. Сама она в том состоянии почти ничего не понимала, и если бы не Му-нат, то, очнувшись, могла подумать: от опасного груза её освободила Аникаба. Жрец разуверил. Уже утром он рассказал, как, ослабевшую до бесчувствия, отнёс её в комнату и, напоив целебным отваром, поспешил закопать нечистую кровь. И не Аникаба, значит, а смертельный яд исторг Некуарово семя… а впрочем, может быть – по воле богини…
…запоздалая оговорка положение не спасла. Слишком рано Му-нат вернул Лилиэде действительность. Ей бы ещё немножечко поблуждать в нездешнем мире… побеседовать с Аникабой, а лучше того – с Ле-ином. И девочку возлюбивший бог вернее самых заветных снадобий исцелил бы смятённую душу. Но не было свидания с Ле-ином, а Аникаба, на миг показавшись, увела Некуара и скрылась – соперницу-девочку сразу забыв.
Вернувшись миру, Лилиэда с тоской открыла: боги её оставили. Даже – Ле-ин. Он-то, конечно, не насовсем, и беречь её, несомненно, будет, но зримым светом разольётся вокруг не скоро – в самой крайности, за шаг до пропасти. А после испытания, после гибели Некуара, после отторжения не созревшего плода девочка поняла: от бездны она значительно отдалилась. О её страшном преступлении из смертных знает один Му-нат, а он, неизвестно почему, согласился стать не просто укрывателем, но, совершив очистительный обряд, едва ли не большим преступником. И относительно Вин-ваша он успокоил: сумеет Лилиэда обмануть брата – прекрасно; не сумеет – ничего страшного: узнает, рассердится, поколотит – и всё; проговориться о преступлении сестры брат не посмеет. Обязательно сообразит: её жизнь – его жизнь. От бездны, словом, Лилиэда обезопасилась и восхитительного явления Лукавого бога в обозримом будущем ждать не могла.
Напомнив о кошмаре последних лун, Му-нат тогда поспешил на торжественное сожжение тела Великого Воина, и с неприглядной реальностью Лилиэда осталась наедине. До удивительного перерождения, Му-натова святотатства, свидания с Ле-ином, смертельно опасного испытания действительность была настолько страшной, что вовсе не существовала для девочки. Видение позорного костра напрочь истребляло любую действительность. Однако смертью и новым рождением разорвался гибельный круг, и освобождённая Лилиэда волей-неволей вернулась повседневным неприглядностям. И всё ей сделалось безразличным: уход Некуара, отторжение недоношенного плода, святотатство Му-ната и даже собственное спасение – девочку поразила странная болезнь.
Вернувшийся под вечер жрец, застав Лилиэду сидящей на коврике, спиной к ложу и уткнувшей лицо в туго поджатые колени, очень встревожился. Растормошив дочь Повелителя Молний, он попробовал перехватить её взгляд, но не было никакого взгляда – девочкины глаза никуда не смотрели. Раскрытые, они лишь тускло отражали, не излучая ни искорки. Му-нат понял: из многих душ тело не покинула только душа нал-гам, но стоит ей соединиться с остальными, и Лилиэду не удержать в земном мире. Отлетевшие души жрец попробовал соблазнить вином, но после первого глотка девочку вырвало, глаза закрылись и лицо посерело. В этот опаснейший миг помог колдуну Ле-ин. Лукавый бог надоумил жреца взять каплю вчерашней смертельной отравы и, растворив её многими водами, влить, разжав зубы, в плотно сведённый рот – дрожь пробежала по неподвижному телу, стукнуло сердце, затрепетали веки.
Лилиэда не покинула человеческий мир – лекарство, по подсказке Ле-ина сотворённое жрецом, ей помогло. Да, помогло, и вернулись отлетевшие души, но вернулись они неохотно, насильно вернулись – то ли притянутые вовремя и удачно укрощённой силой небывалого яда, то ли повинуясь воле Лукавого бога. Вернулись отлетевшие души, и Лилиэда осталась здесь, на земле людей, во дворце Повелителя Молний – среди друзей и недругов…
Осталась ли? Слушая погасший голос, Му-нат в этом сомневался.
После спасительной капли яда без перебоев стучало сердце, открывались и закрывались глаза, сгибались руки и на вопросы девочка отвечала – сама, однако, ни о чём не расспрашивая. Неуёмное её любопытство разом иссякло: будто бы это не она совсем недавно отчаянно приставала к жрецу, желая как можно больше выведать обо всём – особенно о запретном.
Му-нат долго и внимательно смотрел в погасшие глаза, но многоцветье запорошил тонкий пепел – перестав излучать, глаза стали тускло-сизыми. Лилиэда их не отводила и не закрывала веками: будто бы они сделались ей ненужными – лишними. Поднеси к ним, казалось, раскалённоё остриё, и девочка не отпрянет в ужасе, нет, не заметив огненного жала, позволит, как нечто ненужное, выжечь их. Удалить не просто ненужное, но, пожалуй что, и мешающее. Однако – видели эти глаза. Своего наставника, знакомые предметы: узорчатую ширму, низенький столик, голову Редкозубой Тенбины – всё они видели, не выделяя, кажется, ничего. Так видели – или нет? Ведь видеть так – по сути, не видеть.
Это глаза. А сердце? Стучать-то оно стучало, но как-то слишком ровно и редко – с непростительной ленцой. Будто бы ему было безразлично: постучать ли сколько-нибудь ещё – остановиться ли хоть сейчас. Тук-тук – стучать, тук-тук – стоять, стучать – тук-тук, сто… скучнейший, ни перебоем, ни замедлением не сбиваемый ритм вроде бы успокаивал: прекрасно всё – прекрасно всё – прекра… а не прекратить ли всё разом?!
Му-нат отлично понимал: дело не в не смотрящих глазах и не в обленившемся сердце. Нет, соединённые силой души не желают жить в постылом теле, и это несогласие обрекает Лилиэду тяжёлой, изнурительной болезни. Не опасной, возможно, её земному бытию, но крайне коварной: ведь боли и страха девочка не чувствует, а если нет страдания, то нет и борьбы – и, значит, ничтожно мало надежды на исцеление. Да, ядом ли, богом ли уловленные души в теле, скорее всего, останутся, но согласятся ли они примириться с вопиющим насилием? А если даже и стерпятся, как-то устроятся, то – ох, до чего не скоро.
Присев на краешек ложа, жрец вспоминал все известные ему наизаветнейшие заговоры, все наицелебнейшие травы, все наизапретнейшие колдовские приёмы: увы, необъятная память Му-ната не хранила ничего подходящего в данном случае. Ни сильнейшие отвары, ни самое опасное колдовство не могли исцелить девочку – только Ле-ин.
Передоверив богу усмирение взбунтовавшихся душ, руки тем не менее Му-нат не сложил. Ни слова жалобы не произнесла Лилиэда, но зато самоё её тело молило об участии и заботе. То слабым подрагиванием, то изредка набегающими волнами почти полной прозрачности (когда, казалось, проступали на миг кровеносные ручейки и будто бы из вязкой багровой тьмы высвечивались рёбра, ключицы, коленные чашечки), то головокружительной невесомостью – да, невесомостью: ибо распрямлялись шерстинки на лежащей под девочкой шкуре – этими и некоторыми другими столь же странными и тревожными знаками об участии и заботе молило до младенческой беззащитности ослабевшее тело.
Тепла была летняя ночь, но всё-таки могло не достать тепла, и Му-нат укрыл Лилиэду сначала лёгкой пуховой накидкой, а сверху – волчьей шкурой. Хватило бы и накидки, но уж больно лёгок козий пух, а жрец немного опасался: засни он – и девочка во время очередного приступа невесомости ненароком улетит в запредельные края. А тяжёлая волчья шкура, как всем известно, очень мешает любым полётам.
От холода и нечаянного путешествия обезопасив дочь Повелителя Молний, жрец напоил её крепким, горячим бульоном и слегка горьковатым, но ничуть не противным настоем целебных трав. Этот настой – давнее изобретение Му-ната – телесные силы восстанавливал не хуже самых известных снадобий, но действовал много мягче: ни возбуждения, ни звона в ушах, ни хмельного головокружения от него не случалось. Увы, для Лилиэды он сейчас был единственным лекарством. Истаявшая до невесомости плоть принимала только его. Лишь чуточку укрепить тело – для многоопытного колдуна несомненное поражение; но Му-нат не зря слыл «мудрейшим» – он понимал: для смертного дальше дороги нет. Смирять несогласные души умеют лишь Старшие боги – но людям их замысли недоступны, и остаётся только надеяться, что девочке поможет возлюбивший её Ле-ин.
С отстранённой покорностью Лилиэда выпила всё: не отличая бульон от настоя, так же как комнату и предметы в ней она не отличала сейчас от Му-ната, и от озноба – жар. Её голубоватое, с нехорошей желтизной лицо было повёрнуто к застящей небо кровле – и было оно бестрепетным, и не мигали на нём глаза. И не было ничего в глазах: ни мысли, ни страдания, ни даже тени от невольных, уму не подвластных образов. Ничего вот – как есть ничего! – совсем опустели её глаза.
Му-нат долго смотрел в эту пустоту, надеясь на какие-то, хоть немного благоприятные изменения после лекарства – но пустота оставалась пустотой, закружилась голова, и жрец задремал. Сидя на краешке ложа, в позе для сна не лучшей – но голова закружилась, и он задремал. Или – не задремал?
Однако шатнулась комната, и Лилиэда всплыла над ложем – покачалась немного на уровне глаз жреца и опустилась. И всё – никуда девчонка не улетела. Если бы не волчья шкура, то особенно сильный приступ мог бы действительно приподнять ничего не весящее тело – а так… нет, несомненно, он задремал…
Длилась и длилась первая ночь болезни – правда, лишь для жреца: для Лилиэды времени не было. Не так, конечно, как при перерождении – нет, полностью, как тогда, время не исчезало. То, данное Ле-ином, невыразимое ощущение разом засиявших тысячи тысяч ласковых солнц ничего общего не имело с земным миром – и в новой жизни оно почти забылось, однако вспомнилось бы, вернись хоть на миг.
Времени не было по-другому – оно не исчезло, оно отстранилось, как всё остальное: люди, предметы, мысли. Всё это рядом текло, но мимо – ни каплей не орошая иссохший мозг. Отторгнув сознание, не принадлежащее уже ни одному из миров, всё это: время, предметы, мысли – мимо текло и дальше. К счастью, о своей отъединённости от мира девочка не догадывалась: видеть и слышать она могла, а неумение различать и сравнивать оставалось неосознанным – стало быть: не тревожащим.
Выпав из времени, Лилиэда забавлялась странной игрой: там, в невероятном удалении – где-то у её ног! – кочевряжится маленький незнакомый (или – знакомый?) человечек. И у него нет имени. Было оно когда-то, но потерялось. Человечек встаёт, сразу же исчезая, вдруг появляется рядом – почти у лица! – нимало не увеличившись, а только смешно исказившись: девочке кажется, будто этим человечком управляет она – игра презабавная. Стоит ей пожелать и фигурка садится, встаёт, исчезает, вновь появляется рядом и что-то совсем безвкусное, но очень щекотное вливает ей в рот, а она не смеётся – не хочет и не смеётся.
Иногда ей надоедает суетливое мелькание маленьких ручек, и девочка велит человечку сесть, склонив в поклоне головку. Покорный её воле, голову он роняет на грудь – этого Лилиэде мало, и новым приказом она стряхивает его на пол; однако, сброшенный, с ложа он сразу исчезает: так – скучно. Дочь Повелителя молний пробует на его место поместить махонькую – тоже вроде бы ей знакомую – чёрненькую головку, но с головой получается хуже: она будто бы и слушается, а будто бы и нет. Не в силах противиться приказу, лукавая головёнка преспокойно раздваивается – и из двух на ложе оказывается одна. Другая невозмутимо стоит на месте. И одна, та, что на ложе, повинуется любым её капризам, а стоящую на месте – не пошевелить. Подобное своеволие мешает игре, и, рассердившись, непослушную голову девочка прогоняет. С фигуркой спокойнее и, главное, интересней.
Повинуясь её воле, исчезнувший было человечек опять появляется у лица. Однако, раздосадованная и слегка настороженная проделками непокорной головы, Лилиэда сразу же замечает: повиноваться-то он повинуется, да – не совсем. Ей, например, хотелось его скособочить вправо, а он извернулся влево, хотелось приплюснуть нос, а вытянулся подбородок.
Девочка растерянно осматривает комнату и открывает нечто неприятное для себя: пространство, не переставая, меняется – изгибаются углы, вздувается и опадает пол, стены то приближаются, то пропадают вдали, узорчатая ширма, змеясь, уползает, а возвратившись, распрямляется чуть-чуть по-другому. Нет, ничего, казалось бы, не выходит из её воли: стоит ей захотеть, и все перемены совершаются только по её желанию, но нельзя же смотреть и желать постоянно – да и как уследишь за всем?
Выпав из времени, Лилиэда очень осложнила свои отношения с пространством: многих усилий ей стало стоить помешать ему отодвинуться в беспредельность и, укрывшись синеватой мглой, коварно растаять и влиться в Изначальные Древние Воды. Но пространство грозило не одним лишь исчезновением, гораздо опаснее было пусть пустяковое, но зато зримое непослушание. Неумное, детское непослушание: ведь стоило обратить внимание – и больно наказанной невольницей пространство повиновалось… безропотно и покорно… стоило обратить внимание… в том-то и штука! В отличие от невольницы, пространство плетью не высечешь. Даже и мысленно. Остаётся одно: непрерывное внимание. За разрывами, кривизной, не говоря уже о смещениях, приходится следить и следить.
Игра презанятная – а без лукавства, по честному: не только утомительная и беспокойная, но совершенно непосильная смертному! Лилиэда схитрила сразу, едва начались нелады со временем – не заметив схитрила, и лишь потому спаслась. Иначе пространство с изъятым временем обязательно взбунтовалось бы и либо раздавило, либо вышвырнуло девочку вон – куда?.. неясно… так – в бесформенную первобытность…
Слава Ле-ину! От беды, Лилиэде не то что неведомой, но вообще не представимой, он опять уберёг её. И возможная гибель и спасение скользнули мимо дочери Повелителя Молний, её человеческий ум не зацепив – утрату имён и странное умаление когда-то будто бы знакомых предметов Лилиэда сочла презабавной игрой – и только. Чуточку – из-за глупого их своеволия – утомительной, но, по небывалой новизне, затягивающей целиком. Тем более, что из оптических приборов народу бад-вар были ведомы лишь мутные медные зеркала да тихие заводи; и, с интересом рассматривая смешно измельчавший мир, сказать, – как в перевёрнутом кривом бинокле, – девочка не могла.
Выпав из времени, всю отчаянно долгую для Му-ната первую ночь болезни дочь Повелителя Молний забавлялась увлекательной, но невидимой посторонним глазам игрой. Ни неподвижное лицо, ни глубокие, иссякшие до совершенно пустоты колодцы зрачков участия в этой игре не принимали – неестественная расслабленность представляла девочку ни спящей, ни мёртвой, но, конечно же, и ни живой. Жрец вставал, трогал сухой, чуть тепловатый лоб, поил укрепляющим настоем, вновь садился в ногах, понемногу спал, очнувшись, смотрел в глаза – но пустота оставалась пустотой.
Первая ночь болезни дочери Повелителя Молний навсегда сделалась для него образом людского бессилия. Не потому, что до этого искусство Му-ната неизменно оставалось на должной высоте – спотыкалось и прежде, и ударялось о невидимые стены (да и как ещё!), но прежние поражения жрец худо-бедно объяснял утратой древнего знания, забвением изначальной мудрости. Сегодня же – понял: исцелить Лилиэду способен только Ле-ин.
Конечно, богов Му-нат почитал всегда – иных боялся, иных, например Легиду, любил; но, зная, что их власть и сила неизмеримо превосходят всё, данное людям, в глубокой тайне тем не менее чувствовал: безмерность силы и власти, подавляя количеством, вряд ли свидетельствуют о высшем совершенстве… и если бы не бессмертие… да и то… нет, не без основания у многих из Людей Огня слыл он жрецом очень сомнительным.
Однако после мерзкого предательства, кощунственного очищения, смертельного и вряд ли необходимого испытания многое изменилось в мыслях Му-ната. Не имеющий образа бог, независимая от плоти любовь – это вам не неуёмная жажда Легиды, Мар-даба, да и прочих, особенно Младших, богов и богинь. Немыслимо это – да, но приходится верить девочке. Из бессвязной исповеди Лилиэды впечатление о Ле-ине у Му-ната сложилось хоть и смутное, но очень благоприятное – и более: поразительной несхожестью с богами народа бад-вар Ле-ин неотразимо притягивал незаурядное воображение жреца. И в эту тяжелейшую первую ночь болезни дочери Повелителя Молний в нём вызрела, возможно, и сумасшедшая, но в сущности неизбежная и простая мысль – впрочем, после отпадения от Че-ду, ничего иного ни вырасти, ни созреть не могло…
Потому-то, после бессонной ночи и сменившего её суматошного дня на Совет старших жрецов неожиданно и оскорбительно призванный через невольника, на неуклюжую лесть и коварное предложение Повелителя Молний так ошеломительно ответил Му-нат. Ошеломительно для большинства, но, к некоторому его удивлению, не ни для далёкого от едкого придворного варева – и этим всегда ему симпатичного – Ле-гим-а-тана. Старший жрец Лукавого бога, словно бы зная заранее, был готов к сногсшибательному заявлению Му-ната.
Но это случилось позже, пока же – длилась и длилась первая ночь болезни.
Совсем невзначай, с тенью досады жрец обнаружил: если девочке что-то и помогает, то не высокая мудрость древних, а нехитрое его изобретение – укрепляющий настой. Юношеская дерзость – а вот ведь: сгодилась и самую чуточку, но помогает. От прозрачности, невесомости и тем более неземной пустоты простенькое лекарство исцелить её не могло; однако лоб оставался умеренно тёплым, умеренно ровно стучало сердце, дышалось не затруднительно – и кто его знает: в некоторой степени, возможно, благодаря горьковатому укрепляющему настою.
Усталость в конце концов измучила не одного Му-ната – устала и ночь, и длиться ей надоело. Сначала трусливо-серенький, затем осмелевший до золотистости и силу набравший свет проник в маленькие оконца – смешался под кровлей с идущими от пола зеленовато- злыми слоями ночного холода и заплясал, заклубился тончайшей розовой пылью. Жрец погасил светильник. Лилиэда, конечно, не заметила ничего: ни нового света, ни весёлой утренней свежести – так показалось Му-нату.
На самом деле изменения от девочки не ускользнули. Нет, её нимало не заинтересовали зеленоватые волны и розовая пыль под кровлей. Другое дело – едва ощутимое смирение утомительно строптивых предметов: с несколько меньшим напряжением девочке стало удаваться удерживать змеящиеся углы и шаткие стены. Видимо, тончайшая струйка времени сумела просочиться в пространство – оно немного окрепло. Сильнейшее уменьшение предметов сменилось вполне умеренным. Крохотная, развлекавшая уморительными ужимочками фигурка подросла, и – самое удивительное! – нашлось её имя. Очень, конечно, смешно, но сидящего в ногах человечка, оказывается, зовут Му-натом. Почти ничего не говорящее имя, однако Лилиэде мерещится: будто когда-то, когда время отмерялось не каплями, оно для неё что-то значило. Мерещится, забывается, но остаётся – крепко приклеившись к человечку. Забывается намёк на былую связь, но имя уже приклеилось – и мир немного отвердел. И всё – из-за просочившейся струйки времени. Не праздник света под кровлей, не утреннее обновление предметов, но тончайшую ниточку времени жадно следила девочка – а ниточка извивалась, рвалась от легчайших прикосновений, пряталась по углам, но, повинуясь невидимой игле, пусть причудливо, пусть ненадёжно ухитрялось сшивать удручающие скверным покроем и пестрящие разнородицей куски и клочья пространства. И мир держался не одной уже подуставшей волей.
Ни этой ниточки, ни тайной радости Лилиэды Му-нат, конечно, не видел. (Да и с какой стати? Для него ведь время не исчезало!) А для внешнего наблюдателя ни лицо, ни глаза Лилиэды не изменились: её лицо по-прежнему было неподвижным – глаза по-прежнему оставались пустыми. Дыхание бога, подарившее девочке несколько капель времени, жреца ещё не коснулось – воля Ле-ина явленной ему пока ещё не была. Значительно позже, почти на исходе дня, Му-нату открылось желание Лукавого бога переманить его в свои служители – да и то, не вполне ясно: случилось ли откровение или постоянные, с момента отпадения от Че-ду, мысли и опасения вывели жреца на эту дорогу. Не могли не вывести – так как других дорог, увы, не осталось: предав Великого и Грозного бога, он сам перерезал все прочие. Одна сохранилась – к Ле-ину. И догадаться об этом можно было без всякого откровения…
Для Лилиэды, как было сказано, утро началось со скупо отмеренных нескольких капель времени. С едва различимой, наскоро сметавшей отвратительно раскроенные куски и клочья пространства, ниточки. С груза – частично снятого с перенапрягшейся воли. Мир поуспокоился, предметы поукрупнились, явились некоторые, по правде ненужные, имена. Чуть-чуть успокоился мир – и сразу же поскучнел. Если подросшего человечка зовут Му-натом, то как-то не совсем ловко его скособочить или приплюснуть нос. Имя, даже молчащее, при всех обстоятельствах имя – и его носитель из согласного на любой произвол до-бытийного месива выделяется волей-неволей.
А времени всё прибывало. Из света, что ли, оно высачивалось? Девочка не заметила, как смётанное на живую нитку пространство оказалось отменно сшитым. И отвратительный покрой этому не помешал. Просматривались, конечно, швы, особенно при внимательном взгляде, и по ним ещё можно было припомнить недавнюю змеиную ползучесть углов и стен. Можно было припомнить… но только – по ним одним! А стоит им зарасти – и памяти не останется? Если бы так!
Да, вместе со светом время вошло и в комнату, и в Лилиэду, и оно сумело накрепко сшить пространство, и вот-вот зарастут швы, но… проникшее время, это не то время, которое девочка знала раньше! Чуточку – а не то. Пусть зарастают швы, пусть вещи обретают свои настоящие размеры, пусть просыпается память, но память, имена, вещи – другие они, чем были. Всё возвращалось чуть изменённым – словно девочка вошла в мир с чёрного хода. Забытого за ненужностью. Гниль, запустение, плесень, груды неуклюжих обломков или ненужных (выдуманных?) вещей – так, вздрагивая от противной липкости и больно стукаясь, Лилиэда возвратилась в мир. Пусть зарастаю швы, но путнику, вошедшему с чёрного хода, ещё долго будут мерещиться рубцы. А память о живой, страдающей плоти изрезанного пространства, лишит целомудрия всякий, казалось бы, безнадёжно наивный ум. Потому-то, когда возвратилось время, его обесцененность не могла ускользнуть от чуткого внимания Лилиэды.
Время вернулось не то. Словно богиня, разжалобясь корчами растерзанного пространства, схватила первую подвернувшуюся под руку нить и принялась торопливо штопать, в суете не заметив, что ниточка гниловата. Конечно, сострадание богини достойно многих благодарностей – однако гниловатость нити очень обесценила время. Мир поскучнел. Правда – успокоился. Но предпочесть ли разгрузившую волю успокоенность чуть-чуть утомительной, зато необычайно интересной игре своевольничающего пространства – с ответом девочка не спешила бы. Да, пребывание в безвременности стоило ей многих усилий – и более: грозило самому её существованию. Однако об опасности Лилиэда узнала после, окончательно вернувшись миру, а скучноватая знакомость окружающих вещей пришла в обнимку с отвратительным безразличием.
Ближе к середине дня Му-нат наконец-то заметил произошедшие перемены: пугающая неземная пустота иссякших до дна зрачков прикрылась мутноватой плёнкой. Пусть нехороший, но появился взгляд. Почти бессмысленный и очень нечистый, однако же – взгляд. И пока неумело, но выделил он некоторые из окружающих Лилиэду предметов – и видел, значит, девочка. Конечно, не всё, но ближайшее: его, например, голову Редкозубой Тенбины, низенький столик – видела. Вне всяких сомнений.
Вслед за глазами изменилось лицо: смягчилась его отрешённость, неестественно истончившееся за ночь, неземной ореол оно утратило. Какая-то запредельность ещё оставалась – но лишь слабым, меркнущим отсветом. С прибывающим утром гас этот опасный отблеск, зато возвращались земные цвета: пусть грубые, резковатые – лишь бы не мёртвая желтизна. Вызывающе красные губы, пронзительной голубизны глазницы, оранжево-грязноватые скулы, наглого фиолетового оттенка нос – пусть что угодно: безвкусица, аляповатость – лишь бы не мёртвая желтизна. Каменным тёмно-зелёным соком будто бы напитались волосы, и тоненький стебелёчек шеи на изумрудном, тяжёлом фоне замерцал чем-то розоватым, слегка полиловело плечо – и пусть себе, пусть! Пусть испытаются самые наидичайшие сочетания – отыщутся понежнее краски! – лишь бы не мёртвая желтизна.
«И трава, и огонь, и небо, одолжите ненадолго чистые ваши одежды, и девочка, их примерив и наполнясь блистающей свежей силой, снова откроет мир!», – с надеждой молился жрец. Молился траве он, огню и небу, но имел ввиду, конечно, Ле-ина; стихиям – изречённые слова; богу – невыразимое: тревогу, надежду, боль.
Слава Ле-ину! Первая ночь болезни благополучно миновала. До здоровья, пусть относительного, предстоял ещё длинный, неровный путь, но жрец окончательно уверовал в защиту и помощь Лукавого бога.
Слава Ле-ину! Миновала первая ночь болезни, и наблюдая, как нехорошая желтизна сменилась сначала сияющей радугой невозможных цветов, а затем, словно они растворились друг в друге, тоже, конечно, нездоровой, однако же неопасной грязноватой бледностью, в бескорыстную защиту и помощь Лукавого бога уверовал жрец-отступник.
Утро вернуло Лилиэде память, пространство, время, но – с ними вместе – скуку и безразличие. Му-нат перед нею – мудрый учитель, терпеливый наставник, и он же: предатель Великого бога, отвратительный святотатец – а ей безразлично это. Чем-то, когда-то будто бы ей дорогая голова Редкозубой Тенбины – и нет до неё никакого дела. Низенький столик, ларец с украшениями, ширма у входа – всё знакомое, и… бесконечно чужое!
Да чего уж – об окружающем: если посторонним сделалось своё тело. Посторонним и – мало того! – разобранным. Отдельно: руки – плечи – живот – и – совсем-совсем далеко – остренький кончик носа – стало быть – голова. Девочка зажмурилась и открыла глаза по новой: да – голова отстранилась особенно.
Удивляться, однако, нечему: если пространство сшито гниловатым временем, то всяким несуразицам, вздору, глупейшей лжи – самое место. Но безразличие, вернувшееся со скучной знакомостью вещей – хуже любой нелепицы. В откровеннейшем вздоре, в несусветнейшей чуши есть своя занимательность – намёк на игру. В безразличие – хлюпающая противная серость, и ничего более. И даже думая, что гнилое время не выдержит ночи, растает, освободив пространство, ночи Лилиэда не дожидалась – безразличие мутной гадостью замалевало её надежды.
День миновал. Девочка послушно исполняла все Му-натовы приказания: чего-то ела, чего-то пила, что-то отвечала на к ней обращённые вопросы. Несколько непонятной казалась мелочная опека жреца – ведь болезнь Лилиэдой никак не ощущалась – но и чрезмерная заботливость была ей безразлична. Свет убывал, а гнилое, ненужное время не торопилось исчезать. Плохо скроенное пространство оставалось по-прежнему крепко сшитым. Под кровлей погасли последние вечерние отблески, Му-нат раздул тлеющие угли и от пропитанной льняным маслом бечёвки зажёг светильник – гнилое время таять не собиралось.
На городской окраине заслышался непонятный шум – приблизился, вырос и ликующими громкими воплями проник во дворец. Му-нат узнавал, долго отсутствовал, вернулся весьма озадаченным и чрезвычайно скупо рассказал Лилиэде о Великой Победе Вин-ваша. Так – из-за уценённого странной болезнью времени, сна наяву, охватившего её безразличия – об удивительном подвиге брата дочь Повелителя Молний узнала одной из последних. Если не в Мире – то в Городе. И она одна – из всего народа бад-вар! – осталась безучастной к этой поразительной новости.