...Арлингтонское кладбище красиво, но, в отличие от российских, глазу здесь не разгуляться. Куда не кинешь взгляд – одинаковые белые кресты. Принцип простой и ясный: смерть уравнивает всех – и генерала и простого пехотинца. А кому какой ответ держать за свои грехи в иных пределах – не нашего ума дело...
...В детстве я была уверена, что никогда не умру. Как это – меня вдруг не станет? Такое даже представить невозможно! Если я и боялась смерти, то только маминой. Потому что мама часто говорила мне: «И что ты будешь делать со своим ослиным упрямством, когда я умру?» Она и в самом деле часто болела: за ней приезжали «скорые». А я всякий раз я обещала маме, что буду вести себя хорошо. Как же! Обещания тут же забывались, едва мама возвращалась из больницы.
ПЛОХАЯ ДОЧКА
Я была плохая дочка. Я стеснялась своей мамы. Стеснялась ее полноты, дурацкой химии на ее голове, золотых коронок во рту, нелепых мешковатых платьев старомодного фасона. У других девочек мамы были красивые, а моя – настоящее пугало. Она и родила меня слишком поздно – в 33. Из-за войны.
Я была плохая дочка. Меня раздражали вечные мамины болезни и ее бесконечные разговоры о них с приятельницами по телефону. И я устала от своего страха за ее смерть, от своих ночных походов в ее комнату, чтобы убедиться – она дышит!
Я была плохая дочка. После ссоры с мамой я пугала ее, что убегу из дома, или покончу с собой. Один раз даже позвонила ей на работу и сказала: «Ищи меня в морге».
Я была плохая дочка. Я ее никогда не слушала. А потом неслась по заснеженной дороге вслед за «скорой», увозившей маму, и кричала: «Пожалуйста, не умирай! Я буду хорошей и сделаю все, что ты захочешь. Только не умирай!» И мама не умерла. А я про свое обещание забыла и снова стала плохой дочкой. Я напилась на 7 ноября, подралась с мальчиком из нашего двора, схватила «пару» по алгебре, и мне было наплевать, что станут говорить в школе об «учительской дочке».
Я была плохая дочка. А бывают ли дочки хорошие? Наверное, они бывают у красивых и здоровых мам.
А потом моя мама умерла. Неожиданно. Как будто нанесла предательский удар ножом из-за угла. Ведь мы уже давно не ссорились. И у нас все было так хорошо. И я уже не замечала ни ее полноты, ни мешковатых платьев, ни дурацкой «химии» на голове, ни того, что в свои 50 с небольшим мама выглядела на все 65. Да я и сама была уже почти мамочка – собиралась через месяц рожать. «Как ты могла! - беззвучно кричала я ей, идя за гробом. – Ведь я уже хорошая дочка и не могу без тебя жить!» Но мама молчала.
...Как-то я брала интервью у друзского полковника, посвятившего армии всю жизнь и принимавшего участие в израильских войнах, начиная с Шестидневной. Он сказал мне такие слова: "Кто не был голодным, не поймет, что такое хлеб. Кто не умирал от жажды, не поймет, что такое вода. Кто не был на войне, не видел раненых, убитых, инвалидов, семьи погибших, не поймет, как важен мир". Я бы добавила к ним еще такую фразу: "Тот, кто не познал темных сторон, никогда не оценит по-настоящему светлые..."
БАБУШКИН СУНДУК
На самом деле смерть незримо сопровождала меня с самого детства, деликатно оставаясь до поры до срока в тени. Вот, например, заветный бабушкин сундук, который притягивал нас с сестрой не хуже магнита. В отсутствие взрослых мы без зазрения совести рылись в бабушкиных богатствах, пропахших нафталином, извлекая наружу обручальное колечко, пожелтевшую от времени кружевную сорочку и перевязанные бечевкой стеариновые свечи. Примеряли на свои детские пальчики потускневший золотой ободок, нюхали свечи, расправляли кружева. Черное платье, чулки в резинку и кожаные тапочки, покоившиеся на дне сундука, привлекали нас гораздо меньше.
Будучи слишком маленькими, мы не догадывались о назначении бабушкиных сокровищ, тайна сундука открылась, когда нас застали возле него с поличным. «Это мне на смерть, - строго сказала бабушка, - тут ничего нельзя трогать!» Я стала бояться сундука. Мне казалось, что если я снова трону вещи, приготовленные бабушкой к погребению, она и в самом деле может умереть! Как будто у нее со смертью какой-то особый уговор, который нельзя нарушать.
...Напомнив сестре спустя много лет про этот сундук, неожиданно слышу в ответ спокойное:
- А у нас и сейчас все женщины шьют себе платья на смерть. Даже выкройку друг другу передают для удобства: всем подходит, ведь платье должно быть просторным, чтобы его легче было надевать. И обязательно с пуговицами на спине, чтобы покойнице не пришлось ломать руки.
От этих слов у меня ползут по спине мурашки.
- Надеюсь, ты себе такого платья шить не будешь? - спрашиваю я с надеждой, помня о том, что сестра с юности была рукодельницей, в отличие от меня, косорукой. Она смотрит куда-то в сторону, и, помолчав, тихо отвечает:
- Свекрови я такое платье уже шила... Она принесла мне отрез, а он оказался маленьким. Хорошо, что у меня завалялся в шкафу голубой штапель. Я сшила платье с воротником, отороченным кружевами. Свекровь увидела – ахнула: «Какое ладное платье вышло! И цвет мне к лицу. Не стыдно будет в таком в гробу лежать!» Ты не поверишь, но она так радовалась, как будто собиралась носить это платье при жизни. В нем мы ее и похоронили два года спустя.
...Кстати, о застежках на спине...Много лет среди театральных людей ходила байка о том, как некий московский театр первый раз выехал на заграничные гастроли. Денег, понятное дело, обменяли с гулькин нос, а надо же привезти «своим» подарки. Как же обрадовались актеры, набредя на супер-дешевый магазинчик, где обнаружили белые мужские рубашки и упаковки с заграничным мылом по смешной цене! Вскрыв пакеты с рубашками уже в Москве, обнаружили, что те застегиваются на спине (!). Сразу стало понятно и назначение дешевого мыла.
...Мы продолжаем с сестрой перебирать полузабытые имена своих близких, которым давно уже некуда написать и позвонить. Смерть деда была на нашей памяти первой. Потом была Вера...
ВЕРА
Вера была настоящая принцесса. В просторном деревянном доме на окраине Минска было ее королевство. Вере шились платья у портних, покупались шиньоны для модной в ту поры «бабетты», и вообще все самое лучшее, модное и красивое в мире существовало только для нее. А мы с сестрой – ее бедные кузины, донашивали верины платья, считая их верхом совершенства. Вначале платье доставалось сестре - она была старше, а потом уже мне. И я с грустью отмечала, что самое красивое, в клеточку, сестра надевает слишком часто и уже слегка «заносила», и скорей бы уже оно перешло ко мне.
Все понимали, такая красавица, как Вера, достанется не простому жениху, а настоящему принцу. Только ему, и никому другому, тетя Хана готова была передать свое сокровище. Верины подруги давно повыходили замуж, а принц все не ехал. И Саша Скульский, влюбленный в Веру с первого класса, продолжать носить ей розы, и мог бы носить их до второго пришествия, потому что здесь ждали совсем другого.
Принц так и не приехал, и Вера вышла замуж за простого лейтенанта: довольно поздно - у ее подруг уже дети в садик ходили.
Муж переехал в королевство на окраине Минска, где кроме Веры получил еще и полцарства впридачу, то есть – половину дома, и когда тетя Хана привычно вбегала по утрам в комнату дочери, чтобы ее поцеловать, молодой муж накрывался одеялом с головой, а Вера кричала: «Мама, прекрати врываться в нашу спальню!»
Через два месяца принцесса забеременела: ее лицо покрылось некрасивыми пятнами и она стала ходить вперевалку, как утка. Родился наследник, которого назвали Гришей, но маленьким принцем он для тети Ханы не стал: в этом королевстве было место только для одной принцессы. Которую звали Вера.
Звали. Потому что Вера поехала с мужем на юг и уже никогда не вернулась. Точнее, вернулась, но до дома не доехала.
...Поезд прибыл в Минск ночью. Вера с мужем вышли из вагона нагруженные – везли с юга фрукты. Свободных такси не было – подвернулся частник. Вера села на заднем сиденье и поставила в ногах ящик. Машина помчалась по вымершему ночному городу. На перекрестке частник проскочил на красный свет и врезался в такси, выехавшее с поперечной полосы. От удара задняя дверца распахнулась и Веру выбросило из машины, но ее ноги зажало ящиком, а голова с размаху ударилась о бордюр. Она умерла сразу. Остальные отделались легкими ушибами.
Тетя Хана примчалась на место трагедии, когда Веру уже увезли. От вида крови она страшно закричала, упав на асфальт и размазывая руками лужу. Когда тетю Хану увозили с места аварии, ее лицо и ладони были покрыты подсыхающей красной коркой, она не могла говорить – только выла. Все боялись за ее рассудок, но цепочка дальнейших несчастий – уход из дома зятя, забравшего с собой внука, неизлечимая болезнь мужа – притупили боль от потери дочери. Перед смертью муж сказал ей: «Береги орленка. Ты у него теперь одна». Забыла сказать: у Веры был младший брат. Славик. Он был не принцем - обыкновенным мальчиком, и плохо учился.
«НА ПАМЯТЬ ОТ ЗОРЕНЬКИ...»
Все наши родственники жили в Белоруссии, а мы на Урале. Родители летали на похороны одни, нас с собой не брали. А в семейных альбомах появлялись новые фотографии... Одну, еще довоенную, я запомнила с детства: крошечная девочка с кукольным личиком, в кружевном чепчике и платьице, лежит с закрытыми глазами в обитом тканью ящике (то, что это гроб, я поняла гораздо позже). На обороте надпись: «Дорогим тете и дяде на долгую память от Зореньки. 1932 год».
- Ты помнишь эту фотографию? – спрашиваю я сестру.
- Конечно. У старшей сестры отца первая дочь скончалась в младенчестве. Ее звали Зоря.
...До сих пор сохранился в России этот жуткий обычай: целовать покойного в лоб, фотографироваться с ним, лежащим в гробу, или у его могилы на кладбище!
Кто его знает, может, эта уверенность, что я умру, как и мама от инфаркта, когда мне исполнится столько лет, как ей в день смерти - от того самого полуобморочного поцелуя в лоб, к которому меня принудила тетка: «Не бойся, деточка, так принято», - прошептала она и подтолкнула меня к гробу, где лежала уже с трудом узнаваемая мама.
Долгие годы жизни с ощущением включенного счетчика... И вдруг, в канун 9 Ава, в тот самый год, когда, как мне казалось, отсчитывался уже последний месяц моего бытия, мне снится странный сон: я еду в поезде с мамой и незнакомыми людьми. За окном – пески, ни домов, ни дорог. «Тебе с нами нельзя, - вдруг говорит мама. – Выходи здесь». Я в недоумении: «Где здесь? Тут ничего нет, одни пески». Мама настаивает. Поезд останавливается у какой-то будки. Спрыгиваю с подножки и растерянно озираюсь: одна в песчаной пустыне. И вдруг просыпаюсь с четким осознанием, что мама права, и мне «туда не надо». У каждого своя судьба. Счетчик выключен. Жизнь продолжается. И, слава богу, мне есть еще для кого жить.
Но если случится – когда-нибудь же я умру, ведь все мы смертны – то пусть друзья и близкие по поводу моей кончины не печалятся, не ходят со скорбью на лице, не понижают голоса при упоминании усопшей, как того требуют приличия, а, напротив, вспоминают обо мне всякие нелепые и забавные истории и смеются от души. А я повеселюсь вместе с ними уже оттуда, "сверху".
Помню, как однажды оказалась свидетелем странного разговора, который происходил на пляже актерского дома отдыха в Ялте. Любимцы публики, народные и заслуженные, воображали, какой будет их смерть. «Я уверен, что умру на бегу, так, как я живу, - сказал известный актер, - просто упаду, уткнусь носом в песок и все кончится». Помнит ли он те свои слова теперь, когда ему уже далеко за 80, и позади два инсульта? С трудом передвигающийся, вряд ли он умрет на бегу, как вымечтал. Скорее, в постели, окруженный детьми и внуками.
Отец мой, глядя на полупарализованную тещу, о которой он заботился много лет после маминой смерти, не раз говорил мне: «Не дай бог мне такой старости. Лучше умереть, как Лида – сразу и не мучаться». Все так и получилось, как он хотел: папа умер мгновеннно, даже не успев этого осознать – у телевизора, во время любимой передачи.
НЕ КЛИКАЙ СМЕРТЬ, А ТО ПРИДЕТ!
Еще одно детское воспоминание. Дом у нас длинный – девять подъездов, и случаются похороны. Если у одного из подъездов толпятся старухи – верный признак, что опять кого-то хоронят. Мне неприятен их интерес к чужой смерти. Морщинистые печеные яблоки старушечьих лиц с немигающими глазами, в которых проглядывает неутоленное любопытство: себя они никогда не увидят обложенными бумажными цветами и потому старухи приходят поглазеть на чужую смерть.
Однаждый клабищенский венок появился и в нашем доме. Он предназначался 15-летнему сыну родительских друзей. Борька решил поиграть со смертью в поддавки и выпил на спор с приятелями растворитель, которым в ту пору склеивали магнитофонные пленки. Когда он понял, что сделал это зря, было уже поздно. Смерть стояла рядом, и была она страшной и мучительной. Запомнилась фотография на его памятнике, где Борька был снят еще ребенком, в круглой цигейковой шапке с завязками под подбородком, которые тогда носили все дети. Как-то не вязалась она с 15-летним парнем, у которого при жизни уже были усики и хриплый ломающийся басок.
В ЗАБОТАХ О ПОСЛЕДНЕМ ПРИСТАНИЩЕ
Помню, как наш приятель, уезжавший в Израиль одним из первых еще в конце 1980-х, беспокоился о том, что его, еврея по отцу, не похоронят как положено. «Зароют где-нибудь в песках!» - горько шутил он, но уж слишком часто повторял эту фразу.
Тетя Валя – жена маминого кузена-профессора, простая и добрая женщина, выросшая в детдоме и презираемая своей образованнной невесткой за необразованность, после смерти мужа учудила: заказала сразу два памятника с фотографиями – для него и себя - и установила на кладбище рядом с родительскими могилами, убоявшись, что злая невестка зароет ее «где попало». «А так ей деваться будет некуда: памятник уже стоит и останется только выбить дату смерти», - говорила она.
...Какая разница, где лежать после смерти и под каким камнем! Самые нелепые памятники мне приходилось видеть на российских кладбищах, где хоронят «паханов» и «братков». От пустоты ли это желание возвыситься и после смерти, или от внутреннего одиночества?
Кстати, об одиночестве. Недавно в Америке разгорелся скандал по поводу того, что администрация одного собачьего кладбища отказалась хоронить владельцев усопших песиков рядом с ними, согласно завещанию. Все же это кладбище для домашних животных, а не для людей.
Но бог с ними, с покойными песиками и их безутешными одинокими владельцами. О том, насколько тотальным может быть чувство одиночества, я узнала еще раньше – когда мы хоронили Нину.
НИНА
...Странная она была - эта Нина. Машинистка из нашей редакции. Мы даже не представляли, сколько ей лет. Такие женщины без возраста. И одежду носят какую-то старушечью, неприметную. Волосы, собранные на затылке пучком. Светлая кофта под сарафаном. Очки.
С нами Нина не общалась. Разве что скажет тихим, бесцветным голосом: «Я не могу прочесть это слово – тут неразборчиво». Выслушает ответ, не поднимая головы, и снова стучит по клавишам.
Кажется, она жила со старенькой мамой, которую мы никогда не видели. О том, что мама умерла, узнали случайно: Нина не выходила на работу три дня. Такого еще не было. Она еще никогда не брала отпуск.
И снова все, как всегда. Молча. По клавишам. В девять пришла. В шесть ушла. И так еще восемь лет. А потом Нина умерла. И мы первый раз пришли к ней домой. В маленькой комнате с белеными стенами не было ничего, кроме железной кровати и деревянной тумбочки, выкрашенной масляной краской - такие раньше были в больницах.
Никто ничего не сказал, но каждый, наверное, подумал: «Что она делала в этой полупустой комнате без телевизора каждый день после шести, или по выходным?»
...Это самая страшная история о тотальном одиночестве, с которой мне приходилось сталкиваться. Когда человек - волею обстоятельств или в силу особенностей своей личности - живет "за стеклом" и не соотносится с внешним миром. Или внешний мир не соотносится с ним - опять же в силу обстоятельств или особенностей его личности. И кто его знает - счастлив он, или, наоборот, глубоко несчастлив в этом своем бесконечном уединении. Как говорится, смерть рассудит и все расставит на места.
P.S. Андрей Кончаловский сказал мне в интервью: "Страх смерти определяет жизнь всех людей, просто многие боятся себе в этом признаться". Я не помню точно, когда я перестала бояться смерти, поняв, что это всего лишь переход. Когда перестаешь бояться смерти, все остальное, что когда-то внушало страх, становится не таким уж значимым, потому что не определяет по большому счету ни твоей жизни, ни твоей судьбы. Прошлой осенью я спросила Бу, что он думает о смерти. А он спокойно и мудро ответил: "Ничего. Просто человек умирает и все заканчивается". Те же самые слова: "Человек умирает и все заканчивается", признесенные с таким же спокойствием я услышала и от академика Амосова за пару лет до его смерти, когда брала у него интервью. Но академик был уже в преклонном возрасте... Меня поразило, что у 12-летнего мальчика не было страха перед смертью, который преследовал в детстве меня и от которого я избавилась только прожив целую жизнь.