Я долго не хотел ничего писать об этом отрезке своей жизни, о том, как я оказался в Германии, о первом своём годе пребывания вдали от России. Собственно, заставить себя сесть за написание текста мне не составляет большого труда. Но кому это может потом оказаться интересным? И всё-таки, я не выдержал. Дело не в значимости написанного для истории и не в масштабах моей личности в истории. Как гласит пословица: «Wer schreibt - bleibt, wer spricht – nicht», «кто пишет, останется, говорящий - нет.» И ещё дело в том, что нас, эмигрантов, детей, спрыгнувших со старого, гибнущего, как нам казалось, парохода в маленькую лодочку и поплывших к новой малознакомой земле, по имени Германия, вышло сухими из воды на том берегу несколько миллионов. Пять или шесть, вроде бы.
Если это не Исход, то тогда что? В этом ли Провидение Божие, дабы спасти рискнувших? Или же наоборот, отделить верных от неправедных, расстелить покров над головами оставшихся там, а уехавших рассеять и бросить, перемешав языки? Так, чтобы их повзрослевшие дети задали себе вопрос: «Кто мы?» А не находя ответа, начали разговаривать с родителями в поиске родительского греха, как полицейский с преступником? Всё может быть. И вот, когда меня спросят, я не стану оправдываться, а достану пожелтевшие бумажки, в которых нет жалоб и объяснений, а только рассказ о том, что я видел.
Позади остались месяцы ожидания визы и войны нервов между мной и родственниками, тщетно пытавшимися образумить меня. Особенно сильно давили бабушка и отец. Мама быстро смирилась и только внутренне молилась.
- Вы женились и выходили замуж по любви, насколько я понимаю, - отбивался я. - Почему любовь к Родине мне навязывается? Меня держат под замком и повторяют сказки про белого бычка. Дайте возможность выбора.
-У нас в стране прекрасное образование, - уговаривал отец. - Ты ещё сильно пожалеешь, но будет поздно.
- Не понравится, вернусь, - кивал я примирительно.
Мы играли в игры, которые только зовутся разговорами. Внутренне я уже отрезал себе путь к отступлению. Отец внутренне сопротивлялся, примеривая и отталкивая от себя смирительную рубашку, которую я ему протягивал. Я вспоминаю своё предотъездное, лихорадочное состояние. В случайных взглядах прохожих, так мне казалось, можно было прочесть осуждение или одобрение мыслей отъезжающего. Так, наверное, чувствует себя готовящийся бежать из тюрьмы на свободу или же вор, замышляющий взлом. Всё зависит лишь от взгляда самого отъезжающего на эмиграцию.
Однажды, незадолго до отъезда я попал на вечер встречи со священником отцом Александром Менем. Зал ДК был забит под завязку, человек 600-800 пришли. Речь шла о вере, современном человеке и богословии, а когда настало время отвечать на вопросы, в одной из первых записок стояло: «Ваше отношение к эмиграции».
Слово «эмиграция» стучало молотком в головах у огромной массы народа. Отец Александр долго молчал, раздумывал. ДК затаил дыхание. Мень ответил примерно так: «Не могу дать на этот вопрос однозначного ответа. Слишком большую ответственность я взял бы на себя. Здесь в этом зале вес каждого моего слова слишком велик. Ответ тут индивидуальный. Скажу вам вот что: православная Церковь отъезд с Родины и переезд заграницу не запрещает. С другой стороны, я лично Россию ни при каких обстоятельствах не покину».
На улице стоял февраль 1992-го, снег в Москве не убирали. В ушах у меня звучали невесёлые песни Виктора Цоя:
Глядя в жидкое зеркало луж,
На часы, что полвека стоят,
На до дыр зацелованный флаг,
Я полцарства отдам за коня.
Играй, невеселая песня моя.
Итак настало время садится на коня. Тоска сдавила грудь и гнула к земле.
- Моё отношения с моей страной — отношения между мной и моей страной. Никто не в праве лезть между нами, ни родители, ни военком, ни проректор по учебной работе, - говорил я своему самому близкому другу той поры. Друг смеялся над моей раздвоенностью и колебаниями.
- Жаль мне тебя, - отвечал он мне, - жаль, что решил отсюда свалить. Там не сахар.
- Не сахар. Тут сахар?
- Здесь куча говна и там куча. Просто размеры их кучи ты почувствуешь не сразу.
Иногда его сносило на патриотической волне в мир более отвлечённых материй. Тогда он пускался в философские размышления о «Птице-Тройке».
- Россия - баба. Все ей попользоваться хотят, а она слабая стала.
- Ну, это мы слышали, - отвечал я. - Теория всемирного заговора. «На границе тучи ходят хмуро».
- Может, и так. Раньше наша-то хотя бы трезвая была. Знаешь, бабу если напоить, всё. Считай, она готовая. У нашей-то дуры теперь запой с каждой получки.
- Откуда у неё такие болезненные пристрастия?
- А ты не ерничай. Она ж наивная. Ей что подсунешь, то она и сожрёт. Америка по всему миру дрянь свою палёную продаёт. А наша дура с себя уже всё сняла, нефтью расплачивается.
Наверное, существуют научные исследования о воздействии монументального искусства на подсознание масс. На этом уровне давным-давно уже сцепились две бабы-колосса в космической драке. Одна — обессилевшая Родина-мать, которая еле ворочает вложенным ей в руки мечом, и другая — не менее, а, быть может, более устрашающая тётка с белоснежным правильным лицом Снежной Королевы. В одной руке Королева зажала бетонную книжку, в другой горит факел. Её глаза видят океан на мили вокруг, а удары всегда изощрённы.
Образы России, пьяной бабы, и соблазнительницы Америки преобладали и в историческом восприятии происходящего моим другом. Но в логике ему трудно было отказать.
- Что бы ты сделал на моём месте? - спросил я, ожидая услышать очередной упрёк.
- Давным давно отсюда свалил, если б мог, лет так десять назад, - рассмеялся он и подмигнул.
Земля решительно уходила из-под моих ног.
(Лет так 20 спустя после того разговора, когда я уже считал себя наполовину европейцем, то с удивлением обнаружил: люди, сменившие страну проживания и поставившие крест на прошлом, говорящие без ноток теплоты о Родине или постоянно критикующие её нынешнее правительство, судя по опыту, являются носителями сомнительных моральных качеств. Напротив — те, кто лелеял в душе тёплые чувства к России и не порывал связей с друзьями и родственниками, не бросал стариков-родителей, а жил на два дома, оказались, как на подбор, на 99 процентов людьми порядочными и жизнерадостными. Но чтобы понять это, следовало надеть скафандр эмиграции и залезть в ракету.)
На ракету, однако, денег решительно не хватало. Авиаперевозки заграницу в начале девяностых были в два раза дороже железнодорожных. «Железного коня» подали на Белорусский вокзал. Прощание с родителями вышло жутковатым.
Когда я вышел на платформу из вагона поезда, привезшего меня во Франкфурт, я слишком далеко вперёд не смотрел. Собственный детей у меня в ту пору не было. Зато тогдашние мои взгляды на жизнь выглядели наивными и детскими. Но ведь вся жизнь человечества только тогда и не прерывается, если её во всем величии и неприглядности способны воспринимать дети. Этот бесценный дар они понесут дальше, чтобы отдать в руки своим потомкам. И вот я вступил на чужую землю, оказавшись отброшенным в детство, плохо понимая окружающих и наивно веря детскому воображению, ибо эмигранты - это дети.
Чем не начало романа? Вот только задумывался тот роман уже однажды одним Великим Писателем. И название вроде уже приходило ему в голову, «Das gelobte Land», «Земля обетованная». Но не успел закончить. Осталась рукопись. Имя Писателя, прогремевшее по всему миру знакомо любому. Эрих Мария Ремарк.
Спустя столько лет после выхода «Земли обетованной» я готов продолжить то повествование. Пускай, ограничивая себя написанием одной, неизвестной главы.
Итак, вслед за Людвигом Зоммером из романа Ремарка, оказавшимся после войны в Америке, и вдруг почувствовавшего себя в положении младенца во взрослом мире, я спешу повторить ему вслед: «меня, полунемого и полуглухого, высадили на другую планету. Да это и была другая планета».
Первый день.
Я сидел и пил кофе в комнатке, пахнувшей вокзальным туалетом. Собственно, вокзальный туалет, располагавшийся далее по коридору, и производил этот самый запах. Я оказался в «Bahnhofsmission», в заведении для бездомных и наркоманов, которым только на вокзале и место. Привокзальные площади грязны и неухожены во всех странах мира. В ФРГ у них есть плюс ко всему негласный полуофициальный статус прибежища уличных бродяг.
Меня предупредили ещё в Москве, что на вокзале во Франкфурте в случае чего помогут.
И вот, в этих не знавших улыбок и смеха стенах меня встретил мой первый немец, с которым я завёл разговор на его территории. Мой собеседник не придал значения важности происходившего в те минуты, он не мог знать, что так надолго останется в моей памяти. Короче говоря, на нём висел серый, несвежий свитер с молнией у горла и джинсы, на ногах его я заметил серые же носки, обутые в пляжные тапочки. Лицо казалось бесстрастным, насколько может быть бесстрастным выражение у того, кто отсидел в полудрёме в помещении «Bahnhofsmission» ночную смену, будучи разбуженным под утро.
Я протянул свои бумаги, а мне предложили в ответ сесть и выпить кофе. Поначалу ничего пить я не собирался, (вода имелась и в водопроводном кране, а я страшно экономил). Но кофе оказался бесплатный.
- You can stay here so long, like you want. We pay for coffee,- поспешил успокоить меня человек в свитере.
По-английски я с самого начала моего пребывания в Германии мог худо-бедно изъясняться. Шок первых дней ПМЖ, то есть на новом Постоянном Месте Жительства заграницей, когда новоприбывший что называется ни ухом, ни рылом, для меня оказался сглажен.
Я сидел и ждал сам не знаю чего. Поезд пришёл во Франкфурт ранним утром, между четырьмя и пятью утра. Никто меня не встретил, хотя посольство посылало факс.
- А вы не можете мне объяснить, как добраться до этого.., - я рылся в бумажках, - «Ауслендербехёрде».
С трудом я смог выговорить странное слово.
- Лучше всего взять такси, дорога неблизкая, - начал рассказывать серый свитер и указал рукой себе за спину.
- У меня мало денег, - ответил я, представляя себя бредущим с сумками через весь город.
- Мы, к сожалению, не можем оплатить проезд, - холодно ответил мне мой первый немецкий собеседник, - но трамваем тоже можно, хотя и дольше.
- Час, два? - я хотел знать, сколько сил мне предстоит истратить на один только путь.
- Не-ет, минут двадцать. Или даже пятнадцать.
Подозревал ли этот человек, что значит стоять несколько часов на морозе перед немецким посольством, ожидая очереди на получение визы, а потом бежать, отталкивая конкурентов локтями к заветной калитке, вырывая буквально зубами какие-то талончики и номерочки?
Я буквально рванулся к выходу, не допив кофе. И почти побежал по утренней Майнцер Ландштрассе с рюкзаком за плечами и двумя сумками (неси, покуда хватает рук и сил). Сердце стучало от волнения, в голове шумело, грудь сдавливал рюкзак и лёгкий страх тяжёлого разговора с немецкими иммиграционными чиновниками.
Помню, как мне улыбнулась продавщица, открывавшая двери кафе.
В этот день мне предстояло увидеть многое и познакомиться с людьми, некоторых из которых я встречаю изредка на улице по сей день.
Конечно же я попал совсем не туда, куда следовало. Отстояв гигантскую очередь, я был перенаправлен в соседнее здание. Но и в соседнем здании не нашлось желающих поглядеть документы с красивыми печатями. Наконец, почти отчаявшемуся, мне указали на лифт и сказали номер этажа «13», (как я сразу не догадался!) Тут принимали людей из бывшего СССР.
Проходившие мимо работники учреждения глядели вопросительно. Я со своими жалкими пожитками в руках напоминал им самого натурального беженца. Из сумки выпирало моё зелёное шерстяное одеяло, которым мама укрывала меня ещё в детстве, Его она засунула в багаж несмотря на мои протесты. Папин рюкзак помнил студенческие походы конца 60-х годов.
Некоторые чиновники смотрели с подозрением на привезённый мной багаж, их строгий взгляд окатывал холодным душем, будто бы я уже просился к ним лично в дом на ночлег.
Позже я понял, что у хорошего чиновника предписания являются образом собственных мыслей. Иначе спятишь от обилия просителей или перестанешь обращать на работу внимание, или, того хуже, примешься брать взятки. Я свалился, как снег на голову, будто поезд, выбившийся на сутки из графика. Когда через несколько дней мои бумаги пришли в порядок, а сумки и походный папин рюкзак не мозолили никому глаза, взгляды в мою сторону сменились с подозрительно-выжидательных на более дружелюбные.
В свой первый день я терпеливо сидел в длинной русскоговорящей очереди, и наконец попал на приём. Часы показывали половину первого, хотелось есть. И вот мне наконец-то повезло.
Молодой, лет двадцати пяти человек с аккуратной докторской бородкой произнёс мою фамилию и пригласил войти. Он поздоровался. Я назвал себя и увидел интеллигентное лицо и внимательные глаза под очками. Человек напротив говорил по-русски с акцентом, но вообще-то неплохо. Звали его Герд Петри. Мне вдруг показалось, что передо мной сидит немецкий Чехов. Сейчас он всё исправит, и дело пойдёт на лад. Нам привычнее оперировать знакомыми образами и придавать надежде человеческий облик.
- Почему вы пришли так поздно? - упрекнул меня Чехов сразу же.
- Я сижу здесь с самого утра.
- Мне доложили, что вы сегодня приехали, но никого заранее не проинформировали. Вам следовало нас предупредить.
Я рассказал, что предупреждал, что посольство посылало факс.
- Почему я тогда ничего про вас не знал?
Логика железная. Немецкий Чехов стал на глазах рассыпаться. Передо мной снова сидел Герд. Он отличался спокойствием и и даже какой-то лёгкой анемичностью, говорил всегда ровным голосом, как автомат. Но он вовсе не был автоматом, хотя большую часть дня не отрывал глаз от компьютера и бумаг, а зад от стула. Герд потянулся к телефону.
И через минуту или в две в комнату буквально ворвался человек в дорогом коричневом пиджаке, воздушные массы в комнате пришли в движение. Весь его вид и манеры хватать с полок папки одним движением и резко швырять на стол, презирая канцелярскую пыль, мне очень понравились. В нём было что-то родное, бунтарское, немного ельцинское, но с немецким сдержанным оттенком. По-русски этот человек не говорил и не рвался научиться, видимо предчувствуя, что даже немецкий Ельцин может плохо кончить. Звали его Ротфукс, герр Ротфукс, как почтительно обращалась к нему русскоязычная публика. (К Петри обращались по имени : «Герд».) Ротфукс являлся начальником отдела Континтгентных Беженцев. Континтгентным беженцем предстояло теперь стать мне. Начальника отдела наши люди очень любили и боялись его перевода в другое место. Кабинет шефа русскоязычных беженцев был последним пристанищем людей, получивших отказы в любых других инстанциях. Герда хватало для объяснения старушке её социальных прав и заполнения бумаг. Ротфукс же ворочал рычагами бюрократической машины, вытаскивая совсем провалившиеся дела. Попасть к нему на приём означало получить новую надежду. А проблемы возникали огромные.
Массы народа сдвинулись с насиженных мест и направились в Германию, между тем колёса бюрократической машины крутились небыстро.
Я со своим рюкзаком и двумя сумками выглядел смешно на фоне огромных семейных кланов, переезжавших сюда из разных уголков развалившегося СССР. Семьи нередко получали разрешение на жительство в ФРГ в разных федеральных землях. Перевезти человека из соседней земли во Франкфурт и поставить на содержание с точки зрения чиновников задача сложная. А если этот новоявленный — больной, пожилой человек, нуждающийся в постоянном уходе, а решение должно быть принято немедленно? Тогда задача выходила не просто сложной, а почти невыполнимой. Но Ротфукс не зря получал свои деньги. Сейчас многие из приехавших в 90-ых его подзабыли. Тогда же он был самым настоящим вершителем наших судеб.
- Ничего другого пока нет, - протянул мне Герд многослойную разноцветную бумажку, похожую на медицинский обходной лист, - «Югендхерберге Хаус дер Югенд» - такой молодёжный отель. Комнаты на два и на четыре человека. Питание в самом отеле. Вам платить ничего не придётся, но, конечно, мы вас переселим в другое место. Придётся вам прийти ещё раз через неделю. А вот это на первое время.
В моих руках оказалась ещё одна бумажка раза в два поменьше.
- Что это? - спросил я
- Чек на 62 марки. Получите деньги в кассе на пятом этаже. Только побыстрее, они закрываются через пятнадцать минут.
Я вышел на улицу из кабинета Петри часа в три. Здание социальной конторы почти совсем опустело.
Моим соседом по «Югендхерберге» оказался молодой разговорчивый переселенец из Казахстана Серёжа.
Говорил он весьма странные вещи, часто сам смеялся своим экзотическим среднеазиатским шуткам и подмигивал мне. Но самое неприятное — даже его я почти совсем не понимал.
- Русак? - огорошил он меня первым же вопросом.
Я представил себя зайцем перед несущимся навстречу Ротфуксом и кивнул.
- Из лагеря?
Второй вопрос загнал меня в тупик, от него веяло холодом.
- Я из Москвы.
- Ты что, тормоз? Я говорю, в «Гитлерюгенд» тебя прямо из лагеря перевели?
Мой новый сосед называл «Гитлерюгендом» наш отель «Хауз дер Югенд», но я не сразу об этом догадался. Про лагеря, где жили вновь прибывшие на историческую родину из России немцы, я тогда не имел представления.
Я рассказал про свой сегодняшний приезд и про Ротфукса.
- Ясный помидор - тебя отсюда быстро выкинут.
- Куда?
- Ну, не на улицу же. Ты, значит, шпрахов ждёшь?
Так мы изъяснялись. Но я избегал общества моего соседа. За водопадом непонятных слов и крутым видом специалиста по вопросам эмиграции улавливалась его собственная неуверенность и ожидание решения каких-то мне неведомых проблем. Прожили мы вместе две недели.
По вечерам сосед с таинственным видом исчезал. Иногда бросал мне на ходу:
- Пойду на шпермюль, затарюсь.
Приходил часто под утро, весь какой-то дёрганый и ложился спать. Иногда приносил с собой разнообразные хозяйственные предметы и складывал их в углу: картинку без рамки, утюг, зонтик. Потихоньку комната стала напоминать небольшой комиссионный магазинчик или склад. Я не знал, где находится этот таинственный «шпермюль» и не догадывался о том, что в районе вокзала не случайно пасутся нищие и любители острых ощущений в виде наркотиков. Я соседу в душу не лез. Человек обрастает скорлупой на удивление быстро. Не будь у меня этих 62 марок, возможно я сошёлся бы с Серёжей куда ближе и принялся «гулять по шпермюлю» уже в первый вечер.
«Эдем»
Как и предсказывал мой сосед, довольно быстро я оказался переведённым в другое место. Моим новым обиталищем стала каморка на чердачном этаже гостиницы «Eden», что в переводе значило Эдем. В смысле, райский сад.
Надо в двух словах описать моё жилище. Комнатка совсем маленькая, под крышей, бывшее чердачное помещение. Крыша идёт под скос. Когда вы входите в дверь, то можете стоять в полный рост, но чтобы лечь в кровать, вам придётся согнуться пополам. Потому что кровать находится под самым изгибом или скатом крыши. Этот скат зовётся по-немецки зловещим словом «Giebel». Вся мебель в комнате старая, явно кем-то давно выброшенная. Единственное окошко в крыше уходит в небо. Света в комнате достаточно. И ничего кроме неба из окна вы не увидите, как ни старайтесь. Если встать на стул, открыть окно и высунуть на улицу голову, то тогда вам откроется кусочек крыши соседнего дома. Моё первое собственное жилище, похожее на скворечник, давало мне, тем не менее, ощущение свободы и независимости. Здесь я самостоятельно принялся учить немецкий. Я пытался слушать радио и повторять за диктором куски его речи. Потом, слегка разбогатев, я обзавёлся телевизором и беседовал теперь и с ним. Ещё мне подарили холодильник, на который я установил электрические часы с будильником. Похожие часы марки «Электроника 2» имелись у моих родителей в Москве. Первые месяцы я провёл в своей каморке, которую постарался обставить в соответствии с представлениями советского человека о материальном благополучии.
На мой взгляд название гостиницы соответствовало библейскому лишь с оговорками. Кормили завтраками бесплатно. В остальном приходилось признать, что грехопадение уже произошло, и заветный запретный плод обитателями отеля отведан. Самое настоящее содружество наций собралось в нашем райском саду. Но не каждой твари по паре, а только из определённых областей СССР. Большей частью тут находились обитатели республик развалившегося Союза, расположенных на юго-западном направлении. Украина, Россия и Молдавия доминировали. Белоруссия, Прибалтика и большинство новообразований Средней Азии не имели ни одного представителя.
Обслуживающий персонал гостиницы также демонстрировал явные национальные диспропорции. Должность старшего портье занимал единственный на всю гостиницу немец, герр Штарке, пожилой дядя, редко встававший со стула, монументальный, как Островский перед Малым театром. Его сменщики — граждане стран Ближнего Востока, критически настроенные в отношении неверных вообще и евреев в частности, плюс выходец из Ирана по имени Амин. Амин имел самую импозантную внешность из всего портьерского клана. Его одежда и манера держаться тянули на дипломата, если не посла, то военного атташе второго ранга, точно. Убирали наш «Эдем» Сельма (тут же переименованная обитателями отеля в Шельму) и Радута, дочери враждующих республик Сербии и Боснии. Кроме всего прочего вскоре у нас появился новый персонаж, уборщица из Польши Агнешка, подливавшая масла в огонь и без того тлевшего на этажах «Эдема» межэтнического югославского конфликта. Большая война в Югославии продолжалась вестись в «Эдеме» на мелком, бытовом уровне. Основными схватками и полями битвы являлись комнаты эмигрантов. Одна уборщица жаловалась владельцу отеля на другую, на плохое качество уборки, а все вместе жаловались на вновь прибывших «русских», нарушавших запрет на готовку в комнатах и пользование нагревательными приборами. Проблемами приязни и неприязни людей на национальной почве как-то неудобно заниматься. Это считается дурным тоном, поскольку попахивает Третьим Рейхом. А вопрос непростой. Ведь огоньки югославского взрыва в России продолжают тлеть. Рано или поздно этот торфяник вспыхнет и, кто знает, я это могу допустить, сметёт огненным валом государственные устои России. Если начать кричать: «Пожар», то и вправду вспыхнет. Данная истина касается пожарной безопасности в широком смысле этого слова.
В мой первый год обитателей гостиницы волновали другие мысли. На жалобы и крики шельм и радут все мы плевать хотели. Нам где-то готовить надо было. Хотя нарушение запрета могло окончится скандалом вплоть до выселения и конфискацией пожароопасного предмета. В одну из облав угодил и я, оставшись без электроплитки.
Наверное, нет смысла перечислять всех обитателей гостиницы, которые оставили о себе след в моей памяти. Да, я и не помню всех. Вот один экземпляр.
У нас обитала одна старушка лет семидесяти, сухонькая, не очень приметная. Носила она всегда чёрную одежду, будто других цветов для неё не существовало. Иногда она подходила к своим соседям, разговаривала с ними, о чём-то спрашивала. Иногда рассказывала что-то подолгу. Старикам, случается, надо выговориться, так что впечатление она оставляла весьма адекватное. Мы звали её «говорящая бабушка».
Было только одно «но». В нашей же гостинице жили родственники «говорящей старушки»: сын, невестка и внук. У неё с родственниками был конфликт, причём такой, какого врагу не пожелаешь. Обе стороны, бабушка и семья сына, друг друга в упор не замечали, никогда друг с другом не общались и старались делать вид, что противоположной стороны не существует. Причин конфликта никто не знал, стороны замалчивали проблему.
Однажды «говорящая бабушка» вступила со мной в разговор в коридоре «Эдема».
- Скажи, как по-немецки «тридцать»?
Я удивился простоте вопроса и ответил:
- «Драйсих».
- А «сорок»?
-«Фирцих»
- Вот и неправильно. Пойдём со мной, я тебе докажу, что ты неправ.
Мне не хотелось спорить, а куда-то идти - тем более. Но «говорящая бабушка» уже открыла дверь и вошла, приглашая меня следовать за ней. Я заглянул в её комнатку. Вещи аккуратно лежат на своих местах, чисто. Бабушка достала большой словарь и открыла его на заложенной листом бумаги странице.
- Видишь, - показала она пальцем на подчёркнутое слово.
- Фирцих, я так и сказал, - согласился я.
- Не-ет. В немецком языке слова произносятся, как пишутся. Есть же такое правило?
- Есть. Я так и произношу.
-Не-ет. Правильно будет «Фирциг», а не «Фирцих». Букву «г» надо твёрдо выговаривать.
Короче говоря, мы поспорили. Я объяснял бабушке, что правила правилами, а язык языком, она, разумеется, может произносить, как ей вздумается. Но немцы её понимать не смогут.
- Ну, и плевать смогут меня понимать или нет, - упиралась старушка, - Всё равно, я буду правильно говорить, а немцы - нет. Я к Ротфуксу скоро пойду, тогда увидим, поймет он или нет.
Старуха отличалась удивительным, прямо таки железным характером. Переубедить её не представлялось возможным. «Г» - и всё тут. В общем, ничего особенного. Поспорили два человека, что называется, и разошлись во мнениях. Но «говорящая бабушка» вдруг, будто спохватившись, перестала спорить.
- Знаешь, - сказала она. - Я тебе хотела что-нибудь оставить на память. Только у меня нет ничего.
Старуха обвела рукой комнатку, показывая обстановку.
- Мне даже покормить тебя нечем. Нам же готовить-то нельзя. Сама всухомятку питаюсь. Ты, знаешь что... Ты... приходи ко мне на похороны... Ну…, когда я умру.
Я от неожиданности кивнул.
- Горячее подадут, винегрет. Покушаешь.
- Спасибо, - опять кивнул я.
- Меня мои родственники будут хоронить. Мы не разговариваем. А хотелось кого-то из хороших знакомых. Я их тогда в завещании предупрежу, что ты придёшь. Ладно?
Что мне было делать? Я согласился.
Время похорон мы не стали уточнять. У меня закололо под ложечкой, когда я ещё разок поглядел на неё, на этот старый обугленный гвоздь, вытащенный из гнилой доски.
Меня, кстати, до сих пор не позвали, хотя прошло с тех пор двадцать лет. Одно из двух: либо родственники проигнорировали бабушкино приглашение, либо старушка жива. Я, разумеется, верю во второе.
Колода карт
Не склоки уборщиц и не безумные приглашения «говорящей бабушки» запомнились мне больше всего от тех месяцев моего пребывания в Германии. Гораздо интереснее мне было наблюдать, как вели себя люди, вынужденные в силу обстоятельств сплотиться и прижаться друг к другу. Никакого особого духовного единения я не заметил. Эмиграция сплачивает людей только поначалу, потом разделяет их. Колода тасуется заново, вчерашние тузы, как правило, мало приспособлены к новым правилам. Видеть в самом себе туза — самооценка, субъективный фактор. Главное, чтобы веской картой туза считали окружающие.
Когда у человека имеются деньги, положение и уважение на Родине, или, не дай Бог, слава, такому придётся заграницей совсем тяжело. (Мы находимся во временном промежутке 90-х — нулевых годов. 70-е- 80-е годы — дело другое).
Во Франкфурте периодически появлялись люди, отягощённые деньгами и злом, сотворённым на Родине и пребывающие в бегах. Их похождения в Германии заканчивались быстро. Иногда они оставляли сидеть на «социале» родственников, а сами пускались в дальнейшие аферы, но чаще возвращались назад полным семейным составом.
Итак, тузы первыми выходили из игры.
Быстрее перестраивались дамы, изменяя подчас всё, даже масть. Выглядело это так.
Из Москвы приезжает интеллигентного вида пара. Зовут их, скажем, Иосиф и Сусанна. У них есть сын по имени Никита. Иосиф с Сусанной работали в Союзе инженерами — технологами. Своё еврейство они не особенно скрывали, но и не кичились им. Судьба сына их волновала больше своей собственной. В облегчение его судьбы ему и было дано такое исконное русское имя. Но вот, завод, где работали технологи, развалился. Открылись, правда, другие возможности, причём весьма заманчивые, зачем упускать такую возможность, как переезд в Германию?
Иосиф и Сусанна всё делали основательно. Они готовились к отъезду, собирали информацию о различных федеральных землях и, разумеется, ещё в Москве посещали курсы немецкого языка. Их появление во Франкфурте произошло, в отличие от моего, точно по расписанию. Даже первое своё впечатление от увиденного Иосиф сразу поспешил оформить грамматически правильно. В кабинете Герда Петри он появлялся каждую неделю и разговаривал на своём ломаном немецком, путаясь в артиклях. Петри отвечал по-русски, видя муки новоявленного Иосифа из России.
- Йосик, что ты страдаешь, говори уже, как нормальный, - пихала мужа в бок Сусанна. Сусанна чувствовала тоньше мужа и перестраивалась соответственно быстрее.
- Мы должны учить немецкий язык, слушая его в оригинале. Социал - наша единственная практика,- отвечал шёпотом неумолимый Йосик, продолжая языковой тренинг.
Наконец, супруги получили место на курсах немецкого языка, а Никита пошёл в школу. Теперь стояли новые задачи — поиски квартиры и работы. Решение этих двух проблем прорабатывалось со скрупулезностью и было грамотно технологически выверено. При этом соблюдались два основных правила советской разведки — собирать любую информацию, которая могла бы пригодиться, и не делиться этой информацией ни с кем ни при каких обстоятельствах. Теперь уже реже, раз в месяц Йосик по-прежнему наведывался к Петри, чтобы получить какую-нибудь справку, выбить деньги на одежду или просто потренироваться в немецком. Дабы не привлекать к себе излишнего внимания, новоявленный Штирлиц надевал на себя специальную грязную куртку и мятые джинсы. Его внешность и убогий вид рвали сердце. В печальных глазах угадывались мысли потенциального висельника. Схема срабатывала безошибочно. Всё о чём он просил, ему давали с первой попытки. И даже больше. Можно отказать Йосику во многих человеческих достоинствах, но никак не в артистизме.
За завтраком в нашем «Эдеме» семья Иосифа делила со мной стол. Завтрак начинался в шесть и к половине восьмого от булок почти ничего не оставалось. Таким образом, мы встречались каждое утро около половины седьмого и сотрапезничали. Сусанна источала вежливость и обаяние, Иосиф, одетый в меру финансовых возможностей в вельветовые джинсы стиля карго и рубашку для игры в гольф — утончённую интеллигентность и желание прийти на помощь дельным советом. Никита просто молча ел булку с вареньем, запивая её какао, иногда ронял крупные капли на рубашку. Родители вытирали сыну рот салфеткой. Тот продолжал молчать, на любой вопрос отвечал односложно: «Да-нет». Я думал, что этот мальчик девяти лет с курчавой шевелюрой и грустными глазами под толстыми стёклами однозначно умственно неполноценен. Я деликатно не лез не в своё дело и не задавал лишних вопросов. Позже я узнал, что в этом тоже состояла военная хитрость родителей, они обработали Никиту так, чтобы он возможно дольше не раскрывал рта. Во внеурочное время Никита занимался с родителями по специально разработанной Иосифом программе, включавшей освоение иностранных языков. Вместе с родителями он штудировал углублённый курс физики и математики для спецшкол.
- Как ваши дела? - спрашивал я, садясь за стол.
- Спасибо. Ничего нового. Какие могут быть новости у людей, потерявших всё?
- Не знаю. Все вокруг ищут работу, бегают куда-то. А вы такие спокойные, - говорил я.
- Ну, куда нам спешить, в наши-то годы? - грустно вздыхала Сусанна. - Это таким, как ты, дорога открыта. Мы своё отвоевали.
- С моим немецким акцентом меня разве что дворником возьмут, - подтверждал Иосиф. - Это ничего, что я буду мести улицы, ведь кто-то же должен делать грязную работу.
- Да вы не отчаивайтесь, - спешил успокоить я.
- А мы и не отчаиваемся. Мы просто сидим, - добавлял он после небольшой паузы замогильным голосом, - и ждём у моря погоды.
«Ждём у моря погоды» было любимым выражением Иосифа применительно к себе. Планы на будущее этой семьи были предельно скромны и целомудренны. Я представлял Иосифа в роли дворника, рядом с ним махал метлой несчастный Никита в запачканном какао оранжевом комбинезоне. Довольно быстро семья Сусанны и Иосифа исчезли из моего поля зрения. Они получили хорошую квартиру. Жители гостиницы удивились, узнав, что Иосиф с супругой открыли свой бизнес по продаже эксклюзивной алкогольной продукции в Россию.
Никита же, закончив школу и университет, сделал головокружительную карьеру переводчика-синхрониста, Он сдал кучу экзаменов, устроился переводить в Европарламент и переехал жить в Брюссель. Однажды я встретил несостоявшегося дворника на улице. Он не ответил на моё приветствие и прошагал, запакованный в очень дорогой костюм, как манекен, глядя невидящими глазами под толстыми стёклами вдаль. Он меня узнал, я это понял по изменившемуся выражению его лица. Лицо его дёрнулось, будто кто-то всадил ему иголку в зад. Он захотел было уже отвернуться, когда я назвал его по имени. Тогда Никита вспомнил своего папу Штирлица и произнес на чистейшем английском, что не имеет чести быть знакомым с джентльменом.
Передо мной невинно хлопал глазами повзрослевший мальчик, рубашка сияла ослепительной белизной. Мне оставалось лишь повторить вслед за Козьмой Прутковым: «Не верь глазам своим!»
Итак, порой стремительно меняется наша жизнь в другой стране, когда имя фамилия и паспорт, принадлежавшие кому-либо, оставаясь в кармане владельца, становятся через определённое время документами совершенно другого человека.
Капиталистическая система подразумевает разделение людей по имущественному, по национальному, социальному, образовательному признакам. Братства людей, связанных невидимыми узами, не выходит. Более активное меньшинство пытается навязать большинству свои взгляды, потребности и даже привычки. Пассивное большинство сопротивляется. Я видел зарождение этого расслоения своими глазами, химическая реакция занимала от недель до месяцев, но её нельзя было не заметить. На мой взгляд существует некая предрасположенность некоторых типов характера к предпринимательству. Такой характер начинает поиск применения сил, затем делается попытка. С первого раза редко что-либо выходит. Зато характер закаляется и не сразу, но проходит некую «точку невозврата». Это когда предприниматель ничем, кроме предпринимательства заниматься более не может.
В наш отель в один прекрасный день зашёл как бы невзначай «кастрюльщик». «Кастрюльщиков» не стоит путать со старыми бродячими лудильщиками. «Кастрюльщик» - человек новой экономической формации. Он продаёт кастрюли, купленные неизвестно где за очень большие деньги. Продавец кастрюль устраивает целое шоу-спектакль с подставными лицами и нагнетанием азарта у зрителей. Цель - сбыть с рук в общем-то никому не нужные наборы кухонной посуды по фантастическим ценам. Например, за несколько сотен германских марок. Со слов продавца зрители узнают, что кастрюли обладают свойствами, известными населению только из народного фольклора и передачи «Очевидное-невероятное». Простые с виду ёмкости для супа сочетают в себе функции скатерти-самобранки и волшебного горшочка. Иногда эти функции входят в противоречие с основными законами физики. Однако это не смущает продавца. Чем нелепее реклама, тем больше к ней внимания. Как известно, глаз реагирует на яркое, а мозг - на несоответствие тому, чего ждёт. У наивных зрителей должно сложиться впечатление, будто лучшие умы оборонных ведомств создавали блестящие кухонные произведения прикладного искусства из стали и тефлона.
Я присутствовал на одном спектакле. Продавец вышел на освещённое пространство комнаты, будто цирковой артист. В нос лез ароматный запах. Я запомнил летящие в кипяток свеженарезанные ошмётки и ярко открытые в ожидании чуда глаза. Факир учил:
- Сейчас я покажу такое, что вы диву дадитесь.
Зрители умолкли.
- Ложим в кастрюлю овощ, закрываем крышкой, вынимаем провод из розетки. А овощ варится сам по себе без участия человека, энергия в кастрюле сохраняется до вечера...
Я ещё помнил презрительно надменные лица профессоров из оставленного мною института. Профессора в моём воображении строили страшные гримасы, они выходили, вызванные памятью по одному и спрашивали:
- С этим ли человеком мы говорили об уравнениях Шрёдингера и постоянной Планка?
Мне нечего было им сказать в ответ, я сомневался во всём и в себе самом.
- Жизнь изменилась, - мысленно бормотал я в ответ профессорам. - Разрушился социализм в отдельно взятой стране. Теперь у нас тут, в отдельно взятой кастрюле другие начала термодинамики. А завтра постоянная Планка станет плавающей функцией курса доллара.
Вообще-то я знал, что ничего не бывает «до вечера» даром, да я и не собирался ждать так долго. Мне уже хотелось поскорее отвязаться от надоедливого «кастрюльщика» даже путём покупки его волшебного котелка. Но я не мог пересилить себя. «Ложить в кастрюлю» - против этого восставало во мне всё.
Остальные зрители тоже не рвались выкладывать деньги. Раздавались недоуменные возгласы.
- Эти железки тянут на моё пособие за три месяца!
- Стоило ехать сюда из Одессы, чтоб сидеть, как голодная муха перед пустой тарелкой? - кричали из другого угла.
- Надо накопить, - вставил голос подсадной утки, сидевшей в партере. - Настоящие одесситы на еде не экономят.
- Накопи сам и хрумкай! - отвечали уже дружнее собравшиеся.
Некоторые встали и ушли. Ушёл и я.
Помимо «кастрюльщиков» я успел столкнуться в первый свой год с продавцами страховок и жидкостей, излечивающих от всех болезней. Позднее лучшая, вернее сказать, более талантливая часть новых предпринимателей и первооткрывателей механики новой жизни переместится в эмигрантской табели о рангах на несколько ступенек вверх. Остальные сделают себя персоной нон-грата в русскоговорящей среде. Но это произойдёт позже, не в первый год.
Мне кажется, что большая приспосабливаемость женщин, способность менять своё «я» связаны с физиологическими особенностями организма, с готовностью к полному гормональному переустройству и подчинению своих потребностей интересам плода в период беременности. Моя теория пока не имеет медицинского подтверждения.
Мужикам сложнее, они являют скорее примеры иного порядка, когда ничто не меняет человека, ни годы, ни страна пребывания, ни люди вокруг. Если умение побеждать — мужская наука, то умение приспосабливаться - из разряда женских искусств.
К моим первым поискам достойной пары в Германии можно отнести одну замечательную встречу того периода эмигрантского «младенчества». Мои друзья организовали мне вечер «с одной хорошей девочкой» по обоюдному моему и девочкиному согласию. Девочку звали Катей и была она родом из Петербурга. В назначенный день и час я появился в условленном месте, это было кафе недалеко от вокзала. Обстановка кафе сама по себе настраивает на правильный лад первого свидания. Тихий разговор, чашечка кофе. Я был сражён внешними данными петербургской Кати. Черты лица она имела правильные, умный взгляд серых глаз, держалась спокойно и с достоинством, цвет кожи, правда, был бледноват. Ну, а что вы хотите? Петербург всё-таки. Наша северная столица хоть и оскудела на породу, но нет-нет а и выдаёт подобные произведения. Я бы не удивился, если бы вдруг всплыло, что её прабабка работала до 17-го года царской фрейлиной. Но теперь другие времена. Современные фрейлины участвуют в кастинге. Говоря без англицизмов, Кате можно было сниматься в рекламе чего угодно. Лучше всего в рекламе чулок и туфель на высоком каблуке. А её ноги! Такую ногу хочется крепко пожать, как руку друга.
Уж не влюбился ли я в неё с первой минуты? Скорее, я оказался оглушён выстрелом главного калибра крейсера «Аврора».
- Знаете, Катя, когда я пришёл в это кафе, то не ожидал увидеть такую сногсшибательную красавицу, - начал было я.
О себе она старалась ничего лишнего не рассказывать. Деликатно поведала, что работает официанткой в этом самом кафе. Очень так осторожно, чтобы не навлечь неуместных вопросов.
- Я и в мыслях не держал встретиться тут с матерью Терезой, чего уж стесняться, - ляпнул я ни с того, ни с сего. Воистину, простота хуже воровства.
По моим агентурным данным Катя не просто работала официанткой, но и жила с арабом-владельцем заведения, где днём трудилась. Катя сморщила лицо, затянулась и выпустила в потолок мощнейшую струю сигаретного дыма. Она постоянно курила. Это было похоже на работу теплоэлектроцентрали зимой.
Чем больше внешний блеск мишуры, тем заметнее заплаты на одежде. Моя новая знакомая сразила меня и одновременно оттолкнула. Построй она тогда по-другому нашу встречу, ещё неизвестно, как легла бы карта. Да и я был в тот день не в ударе.
Нет, всё-таки до праправнучки фрейлины она не дотягивала. В тот день я впервые встретил «оставанта», человека оставшегося в Германии на нелегальном или полулегальном положении. Этимология слова «оставант» связана с немецким «Asylant»,«беженец». Если какое-то сравнение жизни эмигрантов с ремарковскими героями и возможно, то только применительно к оставантам, к беглым советским солдатам из ГДР, к людям, живущим годами по фальшивым документам, по паспортам с временными визами. В таких условиях не потерять лицо, не сломаться и держать фасон могли только по-настоящему сильные личности. Я смотрел на Катю, на лице её догорал салют юности. Изо рта с небольшими промежутками валили паровозные струи. Красивые, тонкие пальцы ученицы музыкальной школы и отличницы, маминой и бабушкиной гордости из самого аристократического города России едва заметно подрагивали. Под тихую музыку и вращение вентилятора на потолке мы изучали друг друга, эмигрант с визой в кармане и оставантка, бившаяся за свой выбор. Я не уверен был, что ей понравился. Думаю, не сильно. Ведь я был для неё «вариант», а выбирать ей было уже невмоготу. Уж если вариант, то последний, настоящий, с собственным домом и при наличности. Мы расстались и договорились созвониться. Кажется, мы даже один раз разговаривали по телефону прежде, чем окончательно потеряться.
Мне почему-то показалось, что во всё время нашей встречи, она словно бы ждала от меня какой-то важной и хорошей новости. От плохих она устала, надломленная русская берёза. Я же ничего нового ей не сообщил.
Я предполагаю, те, кто тоже знал Бориса Бойма начнут спорить со мной и доказывать, что образ его в моих фантазиях намного лучше всамделишного и в реальности он являлся скорее Мефистофелем, антигероем без страха и упрёка. Что он мог закатить дикий скандал жене и в ярости швырнуть в неё пустой бутылкой, что остроумный лёгкий кутила Пушкин — маска. А на самом деле перед нами стоял жестокий тиран Бенкендорф. Пусть так. Но я сохранил его светлый образ для себя. Супружеская пара Эммы и Бориса Боймов переехала во Франкфурт из Одессы. В Одессе Боря работал на каком-то заводе и дослужился до мастера участка. Но дело не в профессии, а в городе Одессе. В городе Одессе, как вы, наверное, слышали, все жители немножко моряки. Все они пахнут солью, пряностями и приключениями. В этом странном городе все, включая несовершеннолетних детей, пьют ром и любят общество красивых женщин. А все женщины Одессы стройны и источают флюиды нежности. Так вот, Борис был в моём воображении капитаном или, вернее, первым помощником и одновременно корабельным коком. Поскольку корабельный кок, это тоже общеизвестно, способен обвести вокруг пальца кого угодно: и капитана, и первого помощника, и всю команду. То есть он был чем-то вроде Джона Сильвера на «Испаньоле».
Одноногим Сильвером Бойма сделали не острые сабли пиратов и не картечь королевского флота. Таким его сделали хирургические скальпели, которые бывают пострашней разбойничьих клинков. Дело в том, что Боря неизлечимо болел. Рак грыз его несколько лет и отгрыз ему одну конечность. Денег на лечение в Одессе не хватало, и тогда Эмма решила спасти мужа в Германии. Она оформила документы и перевезла Борю во Франкфурт. Не знаю, удлинила ли ему Эмма жизнь, но мне он сгладил первый горький год жизни вдали от моих родителей. От него шло тепло людям, иными словами я не могу передать своё ощущение от пребывания рядом с ним. Да, он был непростой подчас. Я помню его сгорбленную фигурку, ковылявшую в пустоту:
- Пойду, погляжу, как там наши брюки, - говорил он.- Чтоб у нас с тобой штаны тоже всегда так стояли.
«Нашими брюками» называл Боря мосты через Майн, от немецкого «Br;cke». На набережной он стоял и задумчиво разглядывал тёмную воду, бросая чайкам куски хлеба.
Но самое главное, в ту пору его слов поддержки, его одесского юмора хватало не только мне, но и другим.
Я был благодарен Бойму и за помощь в решении моего квартирного вопроса. Зачем я зашёл к старику в тот вечер, я уже не помню. Сильвер хлопал меня по спине со смехом и всякий раз радовался моему приходу. Эмма утверждала, что муж любит молодых и здоровых, а стариков с болячками не жалует. На вопрос, как дела, я пожаловался на отсутствие квартиры и долгое ожидание неизвестно чего.
Сильвер опёрся на костыль и поскакал в мою сторону, потом поглядел, ухмыляясь прямо в глаза:
- Деньги у тебя есть в загашнике?
- Немного есть, - опешил я. - Вам нужно?
- А если придётся их в трубу бросить, согласишься?
- Зачем в трубу? - не понял я вопроса.
- Не бросишь, не получишь ничего. Или ждать станешь ещё год.
Эмма вдруг изменилась в лице и подскочила к нам.
- Ведь я тебя просила, - начала она, зло глядя на мужа.
Но вдруг костыль поднялся и упёрся ей почти в лоб, будто занесённое копьё.
- Не надо на меня хекать, - прохрипел Сильвер. Его лицо налилось кровью, рот перекосился. Ещё чуть-чуть и копьё проткнуло бы Эмму.
- Боря, и мы тоже.., - начала было Эмма более мягко.
- Сиди-катайся! - прикрикнул он на жену.
Эмма резко развернулась и вышла из комнаты.
- Мне кажется, я стал причиной скандала, - поднялся я, хотя не до конца понял смысла последних слов старика.
- Сядь и слушай сюда, - потянул меня за рукав Бойм. - Есть здесь такая баба, по фамилии Труба. Как по-немецки «труба», кстати?
- Rohr, кажется, - сказал я.
- Не кажется, а она самая. Сильно только не болтай, вишь, как они трясутся, - ткнул он в дверь костылём-копьём.
Старик поведал мне страшную тайну нашего «Эдема». Оказалось, что некая группа, живущих в отеле нашла подход к одной немецкой чиновнице по фамилии Рор. Рор брала взятки банальным способом, в конверте. Брала и обещала найти жильё. И действительно находила. Тогда группа предприимчивых граждан из «Эдема» стала в качестве платы за услуги собирать с необеспеченных жильём своих же гостиничных соседей и 500, и 1000 марок. Рор они отдавали сто пятьдесят, остальное — себе. И вот теперь старик доверил мне информацию конфиденциального порядка.
- Дай ей сотню, другую в конверте. И спи спокойно, как часовой на посту.
Сам Бойм получил вскоре жильё. Он говорил: «Свою фатеру». Из гостиницы его, уже сидящего в инвалидном кресле и едва встававшего, перевезли на новое место. Окна его квартиры выходили на Майн. Его обеспечили лекарствами и мебелью. Плохо только, что Боря уже почти не вставал с кровати.
Бориса вскоре не стало. Мы похоронили нашего Сильвера всем отелем. Пришла масса народу, все старые пираты из «Эдема». То были для нас первые похороны в Германии. Слёз мы не скрывали, ведь мы потеряли верного товарища, умершего первым на чужой нам земле. И тут нечего добавить. Скажу лишь, что моя первая квартира, полученная мной через полгода — это и его квартира тоже. Я пересилил себя и отправился к фрау Рор с конвертом в кармане. Давать взятки нехорошо, но поступить иначе, чем советовал Бойм, значило бы предать старика, устроившего из-за меня очередной скандал.
Не знаю, как продолжать рассказ. А продолжать надо. Ведь надо охватить взглядом весь карточный спектр, как задумывалось вначале. Хотя, стоит ли писать о потерявших последнюю надежду найти работу валетах? Стоит ли рисовать портреты облезлых шестёрок, утверждавших, что в Союзе они были королями? Вы и сами их не раз встречали в нашей колоде.
Американская мечта Саши Лазера
У каждого в жизни своя дорога, своё призвание. Кто-то видит смысл своего существования в творчестве, кто-то — в служении Отечеству, человек верующий, стараясь не грешить, печётся о бессмертной душе своей. Многие родители, пока их дети не начали взрослеть, видят в своих отпрысках себя. Воспитание детей - тоже цель.
Перед лицом вечности Саша Лазер из города Бендеры, мог бы произнести подобно чёрному проповеднику свободы: «I have a dream». К сожалению, в Бендерах плохо преподавали иностранные языки. Маме Розе и бабушке иностранные языки были ни к чему, им хватало идиша. Роза - не эпитет, так звали маму согласно паспорту.
Но американская мечта - смелая птица, она не сидит в малогабаритной квартире, ей противопоказаны домашние условия. Кухонный разговор её не интересует. Тем более, когда мама, несмотря на красивое имя, напоминает галапагосскую черепаху.
Само по себе желание нельзя осуждать, это интимная сфера, сфера мечтаний и нереализованных возможностей. Можно стремиться осуществить желание или, напротив, бороться с ним. Я стараюсь не давать оценок, ни положительных, ни, тем более, отрицательных. Придерживаюсь сухих фактов. А сухие факты таковы: в городе Бендеры Саше и маме Розе в условиях дикого капитализма и ограниченного метража квартиры реализовать мечту о богатстве было очень непросто. Поэтому после смерти бабушки семья Лазеров подала документы в посольство ФРГ.
Когда я познакомился с Сашей и его мамой, Саша, как и я, только ещё осваивался на новой территории. Но его вживание в новую обстановку шло гораздо быстрее, чем у меня. Это и понятно, Саша стоял у подножия вершины, которую ему предстояло штурмовать. Я же долго не понимал, зачем я тут вообще очутился. Саша Лазер был обаятельный и лёгкий в общении. Говорил быстро, отрывистыми фразами. Лицо его в разговоре светилось улыбкой простого сельского парня из глубинки.
- Хочешь, сходим со мной кой-куда, вещей хороших наберём? Тут дома есть богатые, - как- то раз предложил он мне.
- У меня денег совсем мало,- ответил я. Мне показалось, Саша предлагает мне заняться скупкой.
-Деньги не понадобятся, - заверил Саша. - Пойдём вечером, тут один дом хороший, себе для хозяйства чего-нибудь приглядишь. Только, как говорится, не надо про это сильно болтать.
- Грабить, что ли?
- За кого ты меня держишь? Я тебе рассказываю, чтоб ты мне дотащить помог. Не бойся, всё законно.
Меня заинтриговало предложение моего нового знакомого, тем более, я уже стал замечать, что у Сусанны и Иосифа можно было заполучить полезную информацию только подвергнув их пытке. Они отделывались пересказом общеизвестных фактов.
Открывалась какая-то новая перспектива посмотреть «один хороший дом». «Отказаться всегда успею», - подумал я и кивнул, глядя в голубые сашины глаза.
Ближе к вечеру мы вышли из дому. Мой провожатый надел на голову соломенную шляпу, хотя солнце клонилось к закату и водрузил на нос тёмные очки. «Надо было и мне какую-нибудь повязку придумать, - мелькнуло у меня в голове. - Мало ли что». Мы шли довольно долго, минут сорок.
- Чем дороже дом, тем лучше вещи, - объяснял Саша. - В нашем районе дома сам знаешь. Я только те районы навещаю, где виллы. В бедные даже, как говорится, не захожу.
Я стал немного волноваться. Признайтесь честно, и у вас бы затряслись колени, пойди вы на такое дело, да ещё и с малознакомым человеком.
- Видишь вот это? - показал Саша себе на голову. - Знаешь откуда она у меня?
- Откуда? - спросил я дрожащим от волнения голосом. Вопрос показался мне двусмысленным.
Но Саша уже держал перед собой в вытянутых руках соломенную шляпу, глаза его светились радостью ребёнка, нашедшего в песочнице игрушку.
- Вон оттуда, - кивнул Лазер на дом, мимо которого мы проходили в ту минуту. - У меня вся обстановка из этого квартала. И тебе перепадёт. Если хорошенько перетряхнуть, обязательно чего-нибудь сыщешь.
Тут мой друг пустился в объяснения.
- Понимаешь, - учил меня Саша, - немцы — страшнейшие дураки.
- Ты думаешь?
-Я раньше тоже сомневался, когда только приехал. Абсолютно точно тебе говорю. Круглые, как говорится, идиоты, бараны. Разве ты выбросишь, к примеру, хороший письменный стол на улицу?
- Нет.
- А они выкинули. Почти что новый, одна ножка только сломана была, я уже починил. Стол у меня сейчас стоит. Называется «шпермюль».
- Стол называется?
- Нет, помойка по-немецки - «шпермюль». По-нашему - «выброс».
- И что, можно всё это брать? - не верил я своим ушам.
- Бери, как говорится, что хочешь.
- Бесплатно? - не мог я поверить.
- Сам увидишь.
- А зачем они выбрасывают хорошие вещи?
- Дураки, - пожал плечами мой собеседник.- Продавать неохота.
Я не знал, водят меня за нос или нет. Я был готов, честно говоря, к тому, что мы идём на более опасное предприятие. Внутренне я, разумеется, обрадовался. Нарушать закон не хотелось. Но червь сомнения меня всё-таки грыз. Из-за деревьев показалась спинка стула, за ней — холодильник без дверцы. Бесхозные вещи стояли на тротуаре, не давая пройти. Они просились быть убранными, не находя себе места на дороге, словно бездомные собаки.
- Вот, как говорится, и наша куча. Видишь, вокруг хорошие дома, богатые немцы живут, - Саша остановился перед горой хлама. - Залезай, выбирай, что надо.
Я с интересом рассматривал лежащие на асфальте кастрюли, торшер без плафона, какие-то ботинки. Саша уже орудовал вовсю. Он снял солнцезащитные очки и сдвинул трофейную шляпу на затылок, вскоре он обнаружил чемодан, который легко вскрыл. В чемодане лежало женское нижнее бельё.
- Ну, ни фига себе, - радостно засмеялся Лазер своей находке. - Вот мать обрадуется. Это ж целый гардероб!
- А если ей не понравится, - усомнился я.
- Дарёному коню, в зубы не смотрят. Не понравится, как говорится, и не надо.
Саша облазил всё помойку с лёгкостью подростка, хотя ему было в то время, лет сорок, и небольшой живот мешал ему наклоняться. Человек увлечённый не обращает внимания на такие пустяки. Ловко он обнаруживал и вскрывал всё новые тайники, извлекал на свет божий разные бытовые приборы и тюки с кухонными принадлежностями.
Я в тот момент подумал, что вот существуют на белом свете люди с говорящими фамилиями. Например, был такой известный фехтовальщик-саблист и чемпион мира Виктор Кровопусков, а ещё я помню хоккеиста, которого звали Валерий Залепукин, играл за ЦСКА. Мой гостиничный сосед так органично вписался в «шпермюль» и буквально по-кошачьи обнюхивал и залезал в каждую кастрюлю, что я подумал: «А не оттого ли он носит имя Лазер, что оно происходит от слова «лазить»?
- Вот это тебе, - протянул мне Саша зонтик со сломанными спицами.
- Он сломанный, - ответил я, разглядывая подарок. - Спасибо, конечно. Но мне не надо.
- Зря, - вздохнул Саша, убирая зонт в чемодан. - Две сломанные спицы - ерунда. Ладно, подарю его маме.
Я ничего не взял себе для хозяйства. И возвращался в отель с пустыми руками, но весьма довольный увиденным. Саша наоборот, всю обратную дорогу обиженно молчал, хотя вынес из нашего путешествия целый ворох подарков для мамы. Он ожидал, наверняка, обрести в моём лице азартного компаньона, но просчитался.
Наверное, это неплохо — проявлять заботу о ближнем, делать ему приятное. Я, скорее всего, довольно чёрствая личность, не умеющая ценить проявленное ко мне внимание. Часто даже не помню, кто подарил мне ту или иную вещь. Пользуюсь и всё. Больше Саша меня в разведку не приглашал, справедливо считая меня бесполезным напарником.
Собственно, на этом и заканчивается моё повествование, связанное с Сашей. «Причём же здесь американская мечта? - спросите вы меня. - Это не американская мечта, а мечта знакомого каждому школьнику Плюшкина».
Я же на это отвечу так.
А вы сами-то подозреваете, какая философская глубина заключена в Плюшкине, какой там масштаб личности? Ведь этот персонаж в каждом предмете открывал новый смысл или видел не одно, а несколько назначений. Найдёт по дороге гвоздь, посмотрит, в карман положит, «авось пригодится». И правда, старый гвоздь ничем не хуже нового, если его выпрямить и вбить в доску. То есть Плюшкин выдумывал для старой вещи новую функцию. Говорят, лин-технологии выдумали на фирме «Тойота». Я считаю, приоритет первопроходцев тут может быть оспорен.
Так вот, под грудами выброшенного барахла, рваных матрацев, чайников без ручки и сломанных зонтиков американская мечта росла и ширилась. Она росла в голове под соломенной шляпой. И наконец, вылупилась и оперилась.
Произошло это, правда, не в первый год жизни в Германии. Саша поднатужился и купил за бесценок у владельца разорившуюся пиццерию. Нашёл на помойке, что называется, целый ресторан. И назвал его вполне по-американски «Лазер Хаус». Хотя английский язык мой знакомый совершенно не знал, а говорил даже с немцами исключительно на идиш. А потом он сдал «Лазер Хаус» в аренду, сделав таким образом выгодное вложение капитала. А сам купил другую пиццерию побольше. И назвал её тоже «Лазер Хаус». И тоже сдал в аренду. Видимо, Саше в самом деле попадались круглые идиоты, готовые взять в аренду что угодно. Недаром он был невысокого мнения о местном населении. А потом Саша купил третью и четвёртую пиццерию.
Вот как возникают сети ресторанов быстрого питания. Следы Саши Лазера и мамы Розы я давно потерял. Многие встреченные нами люди остаются на обочине нашей жизни, подобно чемодану с чужим нижним бельём. Людям трудно обнаружить в случайном соседе, пусть и живущем в соседнем гостиничном номере, родственную душу. Расставания и новые встречи поэтому естественны. Важно другое - американская мечта работает, надо только сильно захотеть и идти к намеченной цели прямо и легко, словно лазерный луч сквозь тучу.
Дима
Теперь много лет спустя можно точно назвать число и время, когда это произошло. По телевизору шёл в тот день теннисный финал олимпиады 1992-го года. Дима постучался и зашёл. Дима с некоторых пор стал моим новым соседом. Такой же одиночка, как и я. По слухам, он где-то оставил свою семью и отправился искать лучшей доли, и выбрал Германию. Историю моего соседа я почти не знал. Выглядел Дима не очень ухоженно, даже, я бы сказал, неопрятно. Но такая неопрятность гармонировала с его манерами революционера-народовольца. Такие умеют вызвать к себе недоброе отношение, задав один невинный, но неуместный вопрос.
Официальным поводом для его визита являлось Димино желание посмотреть со мной матч Штеффи Граф против Дженнифер Каприати. Вскоре выяснилось, что теннис Диму не очень интересовал. Настроен мой гость был агрессивно. Глаза его блестели жёлтым огнём, он сел в вполоборота к телевизору и принялся со мной беседовать о чём-то таком, что к теннису не имело никакого отношения. Он ругал Германию, немцев и не обращал внимания на защищавшуюся из последних сил от наседавшей Каприати Штеффи Граф. Вдруг Дима заговорил про евреев и тот факт, что в ФРГ переезжают одни сволочи, люди с двойным дном.
- Вы сюда приехали пользоваться их благами, а на кровь убитых ими на войне плевать? - горячился он. - Вам даже компенсацию они платят. Их кровь за деньги покупаете.
- Мне компенсацию не платят, - ответил я. - А за других я не отвечаю.
- А ты не отмазывайся.
- Знаешь, Дима, - начал я терять терпение. - Хочешь смотреть теннис, смотри, а нет, так нет. Мои оба деда на фронте воевали, стыдиться мне нечего и некого. И ничьей крови я не покупаю. Тем более, что мне не предлагают.
Сами по себе Димины сомнения мне были понятны. Я тоже слышал об этой практике — выплачивать компенсаций родственникам за убитых в войну отцов, сестёр, братьев. Особенно сильный размах компенсации получили в Америке. Требовать денежного вознаграждения за убитого в концлагере 50 лет назад брата или отца, в моих глазах тоже являлось чем-то постыдным. И дело тут не в давности лет, не в юридической стороне и даже не в факте преступления, а в этической стороне дела приёма денег. Какой суммой измеряется жизнь и как платить, если пострадавший мёртв? А выдавать себя за пострадавшего я никак не мог. Сам себя я считал скорее выигравшим. Потому не собирался ни с кого ничего требовать. Иногда мой собеседник нервно вздрагивал от стонов Граф и ответных криков Каприати. Постепенно наш разговор перешёл на личности, я, как мог, сдерживался, но моего гостя эмоции перехлёстывали, и он нёс какую-то злую околесицу. Когда Дима неосторожно в пылу задел напрямую моих родителей, моему терпению пришёл конец. Я вскочил со стула и сходу ударил сидящего Диму кулаком. Попал я ему не в лицо, как намеревался, а куда-то в грудь. Тот покачнулся на стуле, очень удивился и от неожиданности потерял дар красноречия. Я схватил его за ворот рубахи и потащил к двери, разорвав ему одежду кое-где. Мой гость пребывал, словно во сне, он занялся не мной, а порванной рубахой. Это меня и спасло, Дима был гораздо выше меня ростом, и при желании, мог легко достать меня ударом с дистанции. Я успел вытолкнуть Диму из комнаты, когда тот почти пришёл в себя и попытался наконец-то ответить. Кулак его прогремел по закрытой двери. Мой сосед вышел из состояния полусна, громко заорал и в ярости принялся ломиться назад, ко мне. Дверь дрожала, между хлипкими досками показались пальцы, разбитые в кровь. Ещё секунд десять и он, как женщина в «Солярисе», проломился бы насквозь. Мой противник снова сидел в седле. Я готовился встретить его с открытым забралом и держал наготове свой меч - стул ножками вперёд.
На шум прибежали обитатели этажа и Сельма. Крики за моей дверью быстро стихли. Через пять минут открыл дверь снова и прислушался. Коридор оказался пустым. «Пускай, если ему надо сам передо мной извиняется», - решил я про Диму и, чтобы успокоиться, сел досматривать теннис. Каприати дожимала Граф и дожала-таки.
Потом я сходил к друзьям и рассказал о недавнем происшествии. Друзья удивились, но не стали заострять на этом внимания. Мы кушали картошку и болтали о своём. Нам было о чём поговорить. Ведь я должен был вскоре отправиться в далёкое путешествие, в совсем другой город, в тогдашнюю столицу, город Бонн. Там я получил место на языковых курсах.
На следующий день за завтраком я оказался в роли рыцаря без страха и упрёка. Мне сочувственно улыбались и расспрашивали про драку с Димой соседи. У Димы имелось много недоброжелателей, он многих доставал своими резкими высказываниями, переходившими в грубость. У меня же оставалось неспокойно на сердце. Полезет он снова в драку прямо здесь или войдет понурый и подавленный и молча примется мазать на хлеб масло? Оппонента за завтраком не оказалось. Я вообще его больше никогда в своей жизни не видел, потому что на следующий день сдавал ключи от номера. Я оставил рюкзак и одну сумку у друзей, а с оставшимся скарбом отправился на вокзал.
И опять зачем-то потащил в дорогу детское одеяло, выданное мне ещё мамой. Наверное, оно незаметно грело меня всё это время пребывания вдали от родителей. Я только тогда начал понимать, что Родина не просто место, где ты родился и вырос, это гораздо больше. Родина живёт в воспоминаниях и, словно старое одеяло, всегда с тобой. Она пахнет детством и снами. Запах этот прорвётся через годы, как ни обливай себя одеколоном. Потом оно куда-то исчезло, это моё одеяло, маленький кусочек умиравшей Византийской империи, легко умещавшийся в дорожную сумку бродячего идальго.
Про Диму я больше не вспоминал. Когда же через полгода я вернулся во Франкфурт, то с удивлением узнал, что мой нервный сосед совсем скоро уехал из Германии в Израиль, где сразу по приезду был признан невменяемым и помещён в клинику для душевнобольных.
Мне стало жаль Диму. Выходило, что я подрался с шизофреником. В гостинице случившиеся восприняли с философским спокойствием. «Из Израиля много народу уже слиняло в Штаты и в Европу. А когда в Тель-Авиве увидели, что он к ним на минуточку из Германии, сразу поняли — совсем чокнутый».
Как говорится, с фактами не поспоришь. Единственный человек решился из нашего «Эдема» переехать в Израиль по идейным соображениям, и этот доброволец оказался на поверку душевнобольным.
Бонн- Бад Годесберг
Вторая половина первого моего года в Германии окрашена в светлые тона. Я однажды в уже описывал языковые курсы в Бонне и даже нашёл эти свои записи. Я их частично тут воспроизведу. Итак, я сел в поезд и отправился по железной дороге в первое дальнее путешествие с момента переезда в ФРГ. На вокзале я даже купил себе газету. Кажется, «Известия». Да, на франкфуртском вокзале продавалась уже тогда русскоязычная пресса. В эпоху интернета мало кто пользуется бумажными средствами массовой информации. Тогда шёл 1992-й год. Интернет мне был неизвестен. Я узнал, что в Москве большие надежды возлагают на нового мэра, Юрия Михайловича Лужкова. Ещё я прочитал о какой-то выставке заграницей. По традиции, российская экспозиция была самой обширной. Всё выглядело очень знакомым, как будто не прошло целых полгода!
Поезд быстро доехал. Мне снова предстояло оформление бумаг, выдача ключей и постельного белья.
Жил я теперь не в маленькой каморке чердачного этажа не без сожаления оставленной мной гостиницы, а в самом настоящем доме из двух комнат с кухней. Мои соседи Саша и Лёха денег не копили, над учебниками не корпели. Они легко зарабатывали трудовые копейки и легко же их тратили. Мои первые в Германии деньги, я заработал совершенно нелегальным способом именно в Бад Годесберге.
Ночами мы выезжали на Сашиной красной машинке в сторону Кёльна «бомбить склады». Где-то на заросших травой пустырях там стояли корпуса складов. Всю ночь мы грузили ящики рыбы и фруктов в грузовики, или перекладывали фруктовую продукцию из одних емкостей в другие. Платили нам за ночь 45 марок, что было тогда для нас немало. Одевались студенты школы не с помойки, не со «шпермюля», а даже с некоторым шиком. Кроме того нам полагалась стипендия, соответствующая кем-то подсчитанному прожиточному минимуму, что-то вроде 400 марок. На уроках большинство молодых ребят отсыпалось и активности не проявляло. Разговаривали в основном, люди старшего возраста. Начиная лет с сорока. Таких в языковой школе имелось немало. Теперь по сравнению с моим эмигрантским франкфуртским опытом география приехавшего контингента поменялась. Примерно треть нашего класса состояла из представителей сельского населения Сибири, Южного Урала и республики Казахстан.
Лучше других разговаривала по-немецки одна русская немка. На бывшей Родине она преподавала немецкий, здесь же свою профессию скрывала.
- Только никому не говорите, что я учитель.
- Почему? – удивлялись мы.
- Смеяться станут. Учительша, а на «шпрахах» сидит. Ещё и выгонят.
С курсов никого не выгоняли. Тем не менее мне надоело часто кататься ночами в Кёльн, я сильно уставал, и чувствовал себя весь остаток дня разбитым. Поэтому составлял компанию своим более зажиточным соседям только в конце недели. Вскоре я на целый месяц вообще переехал к Зухре.
Она смотрела на меня с самого начала большими влюблёнными глазами, так что я никуда не мог укрыться, её глаза доставали меня везде, как два прожектора фашистский «Юнкерс», и на нас уже оборачивались доярки из целиноградских колхозов. Потом я навестил её комнатку в общежитии. Она учила немецкий в Бонне за собственные деньги, сюда на курсы пристроил её иранский папа. Зухра рассказывала мне, что её семья, хотя и недавно в Германии, но папа уже купил здесь ресторан, а братья помогают отцу и ведут с ним дела. Про папу Зухра говорила весьма почтительно. Он много лет назад работал в тайной полиции «Савак», ещё при шахе, и потом долго скрывался, пока не устроился жить в Германии. В общем это был такой иранский Ленин, находившийся некоторое время перед революцией, как известно из истории, и в Женеве, и в Лондоне. В отличие от Владимира Ильича, папа Зухры жил в изгнании с комфортом, со своей кухней и поваром. На голодный желудок сейчас революции не делают. По национальности они были курдами. Мне понравилось, что ресторан уже есть. Вместо того чтобы насторожиться, я совсем расслабился.
Когда Зухра мечтала о нашем с ней совместном будущем, то непременно говорила, что я должен буду перейти в ислам. Вначале будущий переход в ислам меня даже заинтересовал. Я чуть-чуть читал Коран в Москве по-русски и знал, что пророк Мухаммед был к мужчинам более благосклонен, чем к женщинам. Это сразу сулило массу преимуществ в семейных отношениях. Вместе с тем мне не понравилась её настойчивость в этом вопросе. Комнатка моей боннской подруги была увешана коврами и устлана толстым ковровым произведением. Мне очень нравилось, как Зухра танцует под свою музыку. Она надевала шаровары и перевязывала лоб голубой ленточкой, будто бы у неё не голова, а шоколадная коробка. Я сидел, опьянённый танцами и благовониями, пил чай из пиалы.
Мы целовались, я сидел на полу, на коврике, сложив ноги по-турецки. Ещё мы гуляли и разговаривали. Сейчас я себе представляю, что в парке, по которому мы мирно прогуливались, за нами вполне возможно, следили чьи-то глаза.
Зухра рассказывала, что её семья в свободное от работы время занимается военно-спортивной деятельностью: разбирают- собирают автомат Калашникова, изучают приёмы ближнего боя, принципы действия взрывных устройств. Я подумал, что раз занимаются, значит, им разрешили. Семья моей подруги, как мне представлялось, записались в какую-то секцию, наподобие клуба ДОСААФ. Всё-таки я был тогда совершенный телёнок.
Зухра вела, как я уже сказал, какую-то вторую, загадочную жизнь, увлекалась восточными единоборствами, в её комнатке висело кимоно. Из общежития она периодически уезжала, точнее сказать, за ней приезжал Мерседес с тонированными стёклами, и её увозили. Куда именно, мне не полагалось знать. Я не против ДОСААФ, я только не люблю, когда от меня что-то скрывают, мне не нравилась завеса тайны.
Из пространных рассказов постепенно я узнал, что здесь в Германии существует курдская военизированная организация. Цели и задачи организации я не понял: то ли это просто вооружённая борьба за свободу или борьба за власть с террористическим уклоном. В те времена тема террористической опасности ещё не была сильно на слуху, шёл 1992-ой год. Я всё ещё предпочитал думать, что всё само собой уладится, хотя и догадался, наконец, что зашёл не совсем по адресу.
Однако о преимуществах восточного брака я позабыл, когда на горизонте показались братья Зухры, два бородатых инструктора ДОСААФ. Они провели часа два наедине с сестрой, о чём–то с ней спорили и довели девчонку до слёз. Я подумал, что и так залез слишком далеко в это осиное гнездо и надо уносить ноги, пока меня не проткнули ножиком и не оставили греться на солнышке у годесбергского ручейка.
Захру мне было жалко. Я вспомнил про прочитанную в школьные годы «Тамань» и про Печорина. Дело оказалось нечисто, и, как водится у тайных групп, всегда попахивало какой-то скрытой от всех колоссальной мерзостью, которая для рядового участника выплывет во всей красе, когда слишком поздно.
Чёрный чай моей подруги обжигал мои губы и попахивал кровью. Расставание прошло быстро и без больших мучений с моей стороны, с самого начала слишком было всё театрально, как в восточной сказке. Я бежал, как в своё время шах от исламской революции, и вернулся в тот дом, где мне и полагалось жить, согласно договору.
Зухра долго ещё провожала меня взглядами на уроках и терзалась неразделённой любовью. Я думаю, папа и братья курдской принцессы вздохнули с облегчением.
Я же смотрел больше в другую сторону, в учебные тетрадки, и слушал доклады казахстанской учительницы о различиях ведения животноводства в Казахстане и Германии. В конце учёбы каждый писал развёрнутую работу, вроде дипломной, на немецком языке. Что-то вроде сочинения.
Русско-немецкие тётеньки одобряли моё решение вернуться в родную обитель. Они давно раскусили обольстительницу, поняли, что она только снаружи красавица. А на самом деле скрытая шпионка, и влечёт меня в ловко расставленные сети.
Этот факт лишний раз подтверждает мысль о том, что наша деревенская баба с хорошо развитым чутьём понимает в оперативной работе больше, чем взвод контрразведчиков. Даже и немецких.
Возвращение блудного сына в общагу было воспринято Сашей и Лёхой с радостью. С первого дня снова стало весело, мы целый вечер отмечали моё спасение от курдских боевиков. А теперь, спустя столько лет, можно сказать, что не расстанься я с персиянкой, то какой жизненной дорогой шёл бы я сейчас? Шёл бы вообще?
Конечно, о нашем неудавшемся романе знали все. Шпильки и злые шуточки на уроках и переменах, наверняка, достигали и ушей Зухры. Мне не в чем её упрекнуть. Наоборот, она была молодец и держалась, как и полагается стойкому оловянному солдатику невидимого исламского фронта.
Заканчивая своё повествование, я задумался, отчего так внезапно пропала моя влюблённость? Неужели я руководствовался одной только осторожностью? Ведь и прекрасная принцесса поставила на карту многое ради такого деятеля, как я. Я стал вспоминать, прокручивая время назад в памяти, пытаясь ухватил нить.
Нет, там было не так всё просто. Зухра и впрямь была красавица и любимица отца, привыкшая ни в чём не получать отказа. И у нас поначалу легко и гладко пошло. До определённого момента. Я не люблю, когда меня водят на уздечке, могу и вспылить. И что тогда остаётся делать принцессе? Разве что обратиться за помощью к папе. Плюс весь этот восточный антураж. За этим ли я приехал в Бонн?
Сделаем для себя вывод из моего сумбурного рассказа.
Первое. Не стоит думать, что мы застрахованы от всякой гадости, находясь за тысячи километров от её источника. Гадости теперь распространяются быстро и не знают границ. Говоря более понятным языком, будьте готовы к тому, что на Вашем жёстком диске сидит вирус.
Второе. Прежде чем жениться, уделяйте, разумеется, внимание избраннику. Но уделив внимание ещё папе, маме и ближайшему окружению избранника, вы узнаете массу интересных подробностей. Вполне возможно, увидите, словно в волшебном зеркале, своё будущее.
Полгода пролетели незаметно без потерь, и я вернулся в свою каморку во Франкфурте, правда, ненадолго. Вскоре мне не только дали квартиру, но я даже смог начать свою настоящую трудовую жизнь. Но произошло это уже в следующем году.
Вместо послесловия.
Когда я перечитал написанное, то пришёл к выводу, что многие читатели меня не поймут. Особенно живущие в России.
«Как же так? - спросят они. - Переехал в другую страну. Там другие порядки и традиции. А пишет всё про то же. Тут у него оставанты, Дима, Саша Лазер с мамой Розой. Где, спрашивается, немецкая действительность, где завод «Опель», где Дитер Болен, где немецкое пиво, наконец?
Я и вправду изобразил картину однобоко. И решил переписать начало.
«Германия занимает территорию в 357 022 кв. км. Это по площади, как Бурятия. Река Рейн длиной в 1233 км - полноводная река».
Нет, это всё не про меня. Я оказался во Франкфурте на Майне, самом не немецком городе ФРГ. Куда ни плюнь, везде иностранцы. Иностранцу тут легко, сразу чувствуешь себя, как рыба в воде, немецкий Нью-Йорк. Во время последней войны город нещадно бомбили и к маю 45-го от Франкфурта ничего не осталось. Его строили заново.
Москву не бомбили, но пострадала она не меньше. Может, поэтому Франкфурт мне напоминает Москву моего детства.
«А как же домик Гёте, а кафедральный собор?»- снова спросят меня.
Кафедральный собор и впрямь красив. Домик Гёте большой, нам бы такие домики. Только настоящий домик полностью исчез в войну. А то, что стоит на его месте, находится в списке архитектурного наследия между дворцом Алексея Михайловича, сооружённым в Москве в прошлом году, и сгоревшей в том же году усадьбой Мураново.
Тем мне и мил этот город. Тут мне нашлось место, тут всё настоящее и одновременно вымышленное, тут спрессованная в столетиях история и сегодняшний день, тут переплетённые вместе сказка и быль. Такова вся наша жизнь.
31.12.2010