ИГРУЛЬКИ
Татьяна сидела у окна, сложив в замок руки, и ни о чем не думала. Или ей так казалось? Ведь так не бывает, чтобы человек ни о чем не думал, если он, конечно, не душевнобольной. А может, у неё скрытая шизофрения? Но разве такое бывает? Надо будет порыться в энциклопедии. Хотя нет… какая шизофрения? Ведь она сейчас думает об этой самой шизофрении, а до этого думала, что не думает ни о чем.
Она посмотрела на воробья, скачущего по подоконнику, и подумала, что воробей точно ни о чем не думает. Прыгает себе, чирикает, да еще срёт на её подоконник.
Она тюкнула пальцем в стекло. Воробей нахохлился и, округлив глаза, яростно зачирикал. Татьяна отхлебнула из чашки чай и подумала: «Почему я не воробей? Летала бы сейчас, червячков клевала, - она представила у себя во рту червяка. - Фу, гадость какая».
Воробей тем временем перелетел на чужой подоконник и уже там распевал свои трели.
– Вот шнырь, – выругалась Татьяна, шлепнув рукой по стеклу, – прилетишь ещё раз – все перья повыдираю, – и ужаснулась своим словам. Нет, она ужаснулась не тому, что повыдирает воробью шнырю, она прекрасно знала, что ничего из него не повыдирает. Она ужаснулась воровскому жаргону, который вылетел из её рта.
«Это же надо, до чего докатилась, – запереживала она. – Это все дурацкие сериалы. Осталось освоить б***ский жаргон и можно на трассу. Хотя... и на трассу уже поздновато, - грустно вздохнула она. – Слышь, глупая птица, я уже везде опоздала». Она зарылась лицом в ладони: "Ну почему жизнь так жестоко обошлась с ней, и почему все так противно и несправедливо?»
Такие вопросы Татьяна задавала себе не часто, точнее, два раза в год: восьмого марта, когда её для галочки поздравляли чужие мужчины, и накануне двадцать третьего февраля, когда женская половина населения, как одержимая, бегала по магазинам в поисках галстуков и носков, чтобы угодить этим неблагодарным скотинам. Так она называла мужей своих сестёр и подруг.
В эти дни душа её сжималась и пищала, как полудохлый котёнок. Она долго лежала в кровати, пытаясь думать о постороннем, потом зарывалась головой в подушку и рыдала - громко, протяжно и долго, пока не кончался слезный поток. Нарыдавшись, принимала душ и начинала жить заново, с надеждой на светлое будущее.
Тот день, о котором, пойдет речь, не стал для нее исключением. Проснувшись чуть позже обычного, Татьяна, как и положено, впала в уныние, но… почему-то не заревела. Это удивило её. Она встала с постели, подошла к окну и попыталась вызвать слезы с помощью лука, валявшегося на подоконнике, но тот сильно усох. Тогда она решила пощекотать в носу залетевшим в окно пёрышком, но это вызвало лишь слабенький чих. Оставалось последнее средство - она вспомнила неблагодарную дочь, навещавшую ее раз в полгода, но и это не помогло.
«Да что это со мной? – возмутилась Татьяна. – Неужели слезы закончились? -
Она бросила взгляд на телефон и, выдернув шнур из розетки, с высоко поднятой головой вышла из комнаты. - Не нужны мне ваши благотворительные звонки, – зло усмехнулась она, вспомнив мужей своих закадычных подруг. – Начнут звонить, желать всякую лабуду, а я - слушай эту бредятину. Пусть со своими кошёлками дома сидят, салат жрут. А я и без них как-нибудь обойдусь».
Она вытащила из холодильника бутылку шампанского, сырокопчёную колбасу, хлеб и припрятанную ко дню рождения икру в круглой пластмассовой банке.
Отрезав от батона толстый кусок, она намазала его внушительным слоем масла, сверху положила такой же слой красной икры и, удовлетворенно вздохнув, поднесла бутерброд ко рту. Но… как говорится, кусок в горло не полез. Рука предательски задрожала, и бутерброд, как ему и положено, упал маслом вниз… на накрахмаленную белую скатерть.
Татьяна схватила со стола тарелку и, запустив ее в стену, зарыдала, но опять на сухую. Вслед за тарелкой в стену полетел хрустальный фужер.
Разлетевшиеся по полу осколки, вызвали еще большее раздражение, и снова не единой слезинки.
Обессилев от бесполезной борьбы, Татьяна опустилась на табурет, оторвала от скатерти бутерброд, слизнула с масла оставшиеся икринки: «А ничего, свеженькая, не обманула Наташка».
Она представила, как съест всю икру сама, и настроение у нее заметно улучшилось.
В предвкушении пиршества она закрыла глаза и воткнула в банку столовую ложку.
Икринки, лопаясь, хрустели у нее на зубах, во рту становилось приятно солено.
Татьяна старалась растянуть удовольствие, но икра почему-то быстро закончилась.
Слизнув с черенка последнюю икринку, Татьяна удовлетворенно вздохнула: «Вот и славненько, а то вечно бережёшь для гостей, а они принесут мимозу за тридцать рублей, а продуктов сожрут на целую тысячу. - Она достала их холодильника сало, нарезала большими кусками, раскромсала вилкой расплющенную селёдку. - Теперь и можно и выпить, – громко сказала она и театральным жестом сорвала с горлышка фольгу. Дело оставалось за малым - раскрутить проволочку и вытащить пробку. Она прижала бутылку к груди, резким движением сорвала проволоку. В бутылке зашипело и… пробка ракетой вылетела из-под руки в потолок. Что было дальше, Татьяна не помнила. Когда очнулась, в комнате уже горел свет.
«Неужели вечер? – пронеслось у неё в голове. – Но почему я в платье и на диване? И откуда столько цветов на столе? – Татьяне стало не по себе. – А может я умерла? – ужаснулась она. - Тогда, почему у меня болит голова? Ведь у покойников не может болеть голова. Значит, я не умерла… – она с опаской посмотрела на дверь, за которой галдели какие-то люди. – Это грабители, - догадалась она. - Это они ударили её по голове. Подумали, что она умерла, положили на диван и сейчас обворовывают квартиру. Но тогда причём здесь цветы? А-а-а… – чуть было не закричала она, – это для конспирации. Вроде бы они не воры, а просто так в гости пришли».
Татьяна попыталась встать, но тут в висках застучало, потолок взлетел вверх, стены одна за другой закружились...
Она схватилась за голову, в попытке остановить карусель, но, не удержав равновесие, скатилась на пол.
В этот момент в комнату с шумом и гамом влетела толпа. А, может, и не толпа, а так, несколько человек в уличной обуви. Кто-то нежно взял ее за руку, кто-то приложил полотенце ко лбу, кто-то поцеловал, кто-то растер заледеневшие ноги, кто-то облил слезами, кто-то по-доброму обругал. И это были не воры. Это были они, те самые гости, которых она несколько часов назад готова была растерзать: Верка с Виталькой, Надька с Юрком, Полинка с котом и непутёвая дочка Маринка.
Татьяна облегчённо вздохнула, и слёзы сами собой потекли по щекам. И их не надо было вызывать с помощью лука. Всё было правильно и естественно, как должно быть.
Она лежала на диване и рыдала, тихо, без звука, не открывая опухших после «выстрела» глаз. Ей было стыдно. Стыдно за то, что плохо думала о подругах, о Витальке с Юрком, о дочке Маринке, и за то, что мудрость пришла в шестьдесят.
Нет, она ни за что не признается, что слопала целую банку икры и выдернула телефон из розетки. Татьяна приоткрыла глаза и, убедившись, что вся команда на месте, чуть слышно произнесла: «Простите меня, старую дуру!»