Когда через несколько минут он вернулся почти спокойный, с ровным сердцебиением и твердым взглядом холодных глаз, она стояла, обратившись лицом к бескрайнему царству воды и обхватив себя руками, словно замерзла, нервно перебирала пальцами по плечам, а бесстыжий ветер трепал ее юбку и выбившиеся из прически черные локоны.
— Поедем?
— Ты чудовище, — заявила она, не оборачиваясь, и повела лопатками, словно боялась прикосновения. — У меня от тебя инфаркт будет.
— Ну, уж и чудовище! — нахмурился он, не зная, расценивать ее слова как обиду или как комплимент. — Я заплатил, можем идти.
— Точно чудовище, — настаивала она, и он почувствовал, что она чего-то ждет, но так и не понял, чего именно. — Помнишь анекдот про аленький цветочек?
— Нет, — с явным облегчением выдохнул он, понадеявшись, что если речь зашла об анекдоте, то скандала не будет. — Расскажешь?
Она ответила не сразу, и, помедлив, он решился взять ее за руку и потянул за собой на маленькую стоянку за домом трактирщика.
— Ага! — Словно очнувшись, Соня сжала тонкие пальцы в его ладони, и его снова окатила горячая волна. — Собирается купец в плавание и спрашивает младшенькую дочь: что тебе привезти, Аленушка, из-за моря? А она ему отвечает: Привези ты мне, батюшка, чудище страшное для сексуальных утех и извращений!..
Выглянувший из двери кафе хозяин приветливо помахал им рукой и многословно пожелал счастливого пути. Соня прервала анекдот и затараторила на итальянском, пока он не стиснул ее руку, заставив поморщиться и замолчать. Трактирщик, словно почуяв раздражение русского великана, скрылся в доме, и Соня с остановившимся сердцем коротко взглянула на своего спутника и продолжила рассказывать. На заключительной фразе Павел расхохотался так громко и искренно, что в ближайших дворах встрепенулись и залаяли высокими голосами две шавки.
— Понравилось?
— Класс!
Смеясь, они подошли к машине, и Соня, поторопившись высвободить руку, сразу же забралась за руль.
— Выходи, Соня! — Его глаза мгновенно стали серьезными и злыми. — Ты не поведешь, ты пьяна.
— Ничего не бойся, Павлик, я тебя довезу с ветерком, — беспечно отмахнулась она и вставила ключ в замок зажигания.
— Ты угробишь нас обоих.
Он взялся за ручку с намерением вытеснить ее на пассажирское сидение, но Соня вцепилась в дверь со своей стороны.
— Ну, перестань трусить, как девчонка. Полиции нет, мы доедем без проблем.
Но он дернул дверь на себя и ухватился за ее запястье, превратившись из милого и славного собеседника в твердолобого служаку, привыкшего действовать по инструкции.
— Выходи!
— Ни за что! — Она приняла вызов и яростно сверкнула на него глазами, а в потемневших зрачках заплясали бесенята. — Я поеду сама, или мы останемся тут до утра.
Несколько секунд он смотрел на нее совершенно протрезвевший, и ей показалось, что сейчас он вытащит ее за шкирку, как заигравшегося котенка, и оставит одну на ночной дороге, как уже сделал это несколько месяцев назад в Крыму. Но вместо этого он просто наклонился и, поймав непокорную голову в ладони, снова поцеловал. Сонино сердце качнулось на тонюсенькой ниточке, наполнилось чем-то запретным, давно забытым, почти утраченным в этой новой одинокой и неприкаянной жизни, и разом оборвалось, увлекая за собой вечер воспоминаний об Илье, соленый ветер из Африки, запах незнакомого одеколона, и все-все, что сопровождало ее весь день и вот так неожиданно и желанно завершилось. Все, что удерживало ее на краю этой давно предсказуемой ночи с Павлом, который столько лет ненавидел ее и столько лет пробыл рядом, сначала вынужденно, а теперь добровольно. Только было неясно, почему он ничего не обещал этим поцелуем, ничего не просил, а просто удерживал ее голову, как будто голова со змеящимися по плечам волосами, существовала отдельно от Сони, сама по себе, без Сониной постоянной злой иронии, без слез, сомнений, глупейших выходок и попыток заместить Илью кем угодно, первым встречным. И внезапно ей показалось обидным и нечестным, что его руки нисколько не интересовались ее телом, готовым на все, лишь бы вспомнить, как это бывает после года воздержания, когда мужчина держит тебя в объятиях. Но он отпустил ее так же внезапно, как и поцеловал. Просто отпустил, отступил назад, захлопнул дверцу и обошел машину.
— Только не гони.
И это было несправедливо, почти бесчеловечно, — не гнать. Она ничего так не хотела в эту минуту, как гнать, и машину, и чувства, и отношения, как гонят рассыпающийся табун к источнику, и неожиданно постеснялась поднять на мужчину глаза, полные желания и надежды. Джип, мгновение подумав, завелся, заурчал, меланхолично покатил под горку, набирая скорость и разбрызгивая мелкие камушки из-под колес.
— Гони не гони, результат всегда один, — ворчала с раздражением надувшаяся на весь свет Соня, выруливая на темный серпантин. — Уже целый год. Когда же это закончится? Когда я наконец смогу жить в свое удовольствие, не оглядываясь на приличия или другую придуманную вами ерунду?
Павел с непроницаемым лицом молча смотрел на дорогу, отказываясь отгадывать ее загадки. Она тоже ждала, что будет дальше, но дорога змеей убегала вниз, мужчину интересовали чертовы скалы, а нетрезвая обида росла в ней снежным комом, с каждой секундой грозя перерасти в лавину.
— Ты не можешь вот так просто целовать меня... Так совершенно безнаказанно, — наконец решилась на опасный маневр она с плаксивой интонацией балованного ребенка и бросила на него косой взгляд. — Тебе придется объясниться, что это было.
— Нечего тут объяснять, — грубовато ответил он и сглотнул застрявший в горле ком. — Просто поцеловал и все.
— Как это просто?
— Просто захотелось!
— Что значит захотелось? Вот так само взяло и захотелось? И все? — с осторожностью лисицы возле курятника уточнила она, опережая его собственные желания. — Совсем все?
Дорога резко вильнула вправо, как будто попыталась спасти его от этого мучительного допроса, и он ухватился за руль, удерживая машину на скалах, как тупой инспектор на экзамене по сдаче на права хватается за ручник при первом удобном случае.
— Софья, хватит нести чушь! Следи, куда едешь!
— Я слежу, — угрожающе начала она, вскипая справедливым гневом. — Еще как слежу...
Но он продолжал держать руль, словно больше не доверял ей доставить домой свою драгоценную подвыпившую и заигравшуюся в любовь персону. В ее дом, где его ждала удобная кровать в гостевой комнате или, того хуже, ее горничная в своей спальне. Внезапная мысль, что очередную ночь он проведет с Марией, пока она будет изводиться мыслями об Илье или воспоминаниями об этих ничего не значащих поцелуях, или о том и другом сразу, заставила ее окончательно выйти из себя.
— Да что ты вцепился, как клещ!
Соня без особого успеха попыталась оторвать его стальные пальцы от руля, тяжело дыша и полыхая ненавистью ко всему живому и неживому вокруг.
— Я отпущу, если ты сбавишь скорость, будешь смотреть на дорогу и думать головой.
— Ах, вот оно что! Ты мне условия диктуешь!..
То, что произошло дальше, она помнила смутно. Едва он ослабил хватку, она завладела его рукой и переместила ее к себе на колено, даже и не на колено, а гораздо выше. И когда он, не в силах сопротивляться столь откровенному соблазнению, принял эту опасную игру и сам двинулся вверх, сминая шелк юбки, оказавшейся у него на пути, Соня поняла, что пропала.
— Остановимся? — охрипшим голосом попросила она и, не дожидаясь ответа, притиснула машину к скале, заблокировав пассажирскую дверь и едва не снеся зеркало.
— Ты что, совсем себя не контролируешь?
Он руку не убрал, но и дальше не пошел, оглянувшись на пустую дорогу за спиной. Она, потеряв терпение от его неповоротливости, выдохнула и с решимостью идущего в бой взяла инициативу на себя, потянулась к его рубашке.
— Неа. И не собираюсь...
— Поедем домой, Соня! — Он снова посмотрел на пустынную дорогу, снял ее ладонь с груди и твердо вернул на руль. — Тут стоять опасно. Я могу пересесть на твое место...
— Опасно ехать, когда ты меня трогаешь, — зашептала она, оттолкнувшись от руля, и придвинулась ближе к мужчине.
— Я не буду больше тебя трогать, езжай спокойно, — холодно ответил он, отстраняясь.
Знала бы она, чего ему стоила эта выдержка и самообладание. Но она не знала, искушая его словами, прикосновениями, запахом вина и греха.
— Я не хочу ехать, Павлик! — Она льнула к нему с кошачьей грацией и настойчивостью голодного хищника. — Трогай меня, умоляю. Ты так потрясающе трогаешь, что у меня в животе все плавится и горит. Если ты еще подождешь, я сама начну себя трогать, потому что прямо сейчас или с ума сойду или не знаю, что сделаю...
Как это пережить и самому не спятить, он катастрофически не знал. Зато хорошо помнил ее слова на стоянке в Мисхоре: "За кого ты меня принимаешь? Ты думаешь, я стану заниматься с тобой сексом в машине?" И если сейчас она готова на все, то кто сказал, что через час или максимум наутро, протрезвев и вспомнив эту ночь, она не погонит его прочь, как оскорбленная королева. Уже чудо то, что она пока еще ни разу не оттолкнула, не посмеялась над мужчиной, который весь вечер терял голову от ее близости, и когда уже пришло время окончательно потерять и перестать думать о последствиях, испугался потерять не голову, а ее, сделав один неверный шаг.
— Соня, Бога ради, ты пьяна! Не надо спорить. Заводи и поехали домой.
— Да не могу я ехать, как ты не понимаешь!
Теперь она сама бессовестно трогала его, не давая передохнуть. Павел едва успевал убрать ее руку с груди, как другая переползала на живот и ниже, и он не знал, как остановить этот натиск. В конце концов, он поймал оба хрупких запястья в стальное кольцо пальцев, а другой приподнял ее подбородок и твердо взглянул в подернутые дымкой глаза.
— Не надо, Соня! Довольно! Я не хочу играть в такие игры на дороге!
Она хмурилась и раздувала ноздри, как норовистая лошадь, впервые почувствовавшая узду, и чтобы видеть ее горящие страстью зрачки, ему приходилось наклоняться над ней ниже, и тогда запах вина и ее туалетной воды становился просто нестерпимым, будто он тонул в нем. Ветка чахлого деревца, растущего из скалы, тянулась в салон машины и трогала затылок, то ли приглашая продолжить начатый вечер, то ли предостерегая об опасности. Он не выдержал, отмахнулся от нее, выпустив Сонины руки, в злости переломил ее пополам, и она сиротливо повисла на кончике коры, цепляясь за дверь.
— Я хочу тебя, Павел! — тихо сказала за спиной Соня и запустила ему в плечо пять острых коготков. — Прямо здесь и сейчас. И если ты откажешь мне...
— Едем! — выкрикнул он, не в силах сопротивляться ей дольше. — Едем отсюда! Ну, сколько можно объяснять!
Но он ничего, ровным счетом ничего не объяснил ей этим вечером. Целовал, да, обнимал так, что в полуобморочном бреду она уже готова была на все, но не объяснил, что же это такое творится с ними, и почему надо куда-то ехать, а не избавиться от ненужной одежды уже здесь. Она все еще тянулась к нему, по инерции, как скользила по ломкому льду, и это скольжение было не остановить, если только не наткнуться на препятствие, разбиться об него, замереть и сразу же провалиться в ледяную прорубь. И она наткнулась, и разбилась, и пошла ко дну вместе со своими желаниями и надеждами. А он смотрел, насупившись, как бык, и молчал, даже не пытаясь протянуть руку, будто мстил за все годы, что сам тонул в ее презрении и насмешках. Он мстил, теперь она понимала это отчетливо и даже застонала от обиды и едва сдерживаемых слез.
— Ты просто издеваешься надо мной, да, Павлик? Смешно тебе? Забавно, как я унижаюсь, выпрашивая ласки, как бездомная собака? Тебе нравится? Что еще сделать, чтобы ты повеселился над этой дурой, а?
Она со всей злости ударила кулаком по рулю, и джип отозвался жалобной дрожью и взревел двигателем, а Павел даже не успел осознать, что ждет их дальше. Внедорожник совершил резкий скачок, взвизгнув, как получившая пинок собака, мелкие кусты у обочины хлестнули по капоту, стремясь достать до людей, и Соня бросила почти неконтролируемую груду железа с тремя сотнями неутомимых лошадей на серпантин, зажатый между скалами и обрывом, под которым рокотало сердитое ноябрьское море.
— Софья, стой!
Властный окрик возымел противоположное действие, и машина, рывками набирая скорость, заняла середину дороги. В свете луны ближайший поворот был виден отчетливо, и не вписаться в него после стольких лет за рулем, после курса экстремального вождения в Москве было просто позором.
— Сбрось скорость и прижмись к обочине. Соня!
— Да пошел ты!
Она в последний момент включила голову, затуманенную вином и обидой, и ударила по тормозам, выкрутив руль вправо. И не вписалась. Оба колеса с левой стороны замерли на самой кромке обрыва, и в наступившей тишине Соня с Павлом услышали, как с невинным шуршанием в море посыпались камни, будто легкий зверек пробежал над пропастью.
— Замри, — тихо приказал мужчина, протрезвев и мгновенно взяв себя в руки. — И не убирай ногу с тормоза.
— Мы падаем? — в ответ прошептала она, боясь даже посмотреть в его сторону.
Он постарался пропустить мимо ушей дурацкий вопрос, ответ на который пугал своей очевидностью. Необходимо было принять решение и сосредоточиться на его воплощении, имея на руках не вполне адекватную женщину, которой могло прийти в голову все, что угодно, от истерики до суицида.
— Слушай меня молча и очень внимательно, — жестко начал он, взвешивая каждое слово. — У меня нет времени повторять по два раза.
После этих слов и особенно от того тона, которым они были произнесены, у нее нехорошо засосало под ложечкой.
— Я не могу выйти, там обрыв.
Ему послышались в ее голосе слезы, и только слез ему сейчас не хватало для полного счастья.
— Соня, ничего не происходит, успокойся. Посмотри на меня.
Она медленно повернула голову и посмотрела совершенно несчастными, но пока сухими глазами загнанного зверька.
— Сейчас я открою дверь со своей стороны и передвинусь к выходу, а ты осторожно передвинешься на мое место, очень медленно, без резких движений. Ты поняла?
Она несколько мгновений смотрела ему в лицо, и оба слышали, как под колесом с тихим шуршанием осыпаются камни. Наконец, ее глаза обрели некое осмысленное выражение, и в ответ на настойчивый вопрос в его лице, она кивнула. Дверца открылась мягко, чуть покачалась и замерла. Павел поставил ногу на твердую поверхность и подвинулся к выходу, глядя на Соню. Она перенесла ногу на пассажирское сидение, и он, взяв ее за локоть, потянул за собой. Вскоре она полностью оказалась на его месте с выпрыгивающим из груди сердцем, косясь в черноту ночи за отодвинувшимся окном.
— Не смотри, — негромко сказал он, ощущая боком ее бедро, и подумал совсем не о том, что ее надо спасать.
Очередная порция камней устремилась вниз, ему стало гораздо слышнее, что ситуация обостряется, и от левых мыслей удалось избавиться очень быстро.
— Я выхожу.
Он все еще держал ее за локоть, и твердые пальцы оставляли невидимые пока синяки на ее белеющей в темноте коже, но Соня не чувствовала боли. Павел уже стоял возле машины, наклонившись к дверце и готовясь выдернуть ее в последнюю секунду, если автомобиль начнет сползать в обрыв.
— Передвигайся ближе.
Она, оставшись одна, вдруг испугалась и, парализованная страхом, помотала головой.
— Я не могу.
— Можешь, — почти мягко сказал он и потянул ее на себя.
— Нет! — Соня ухватилась за сидение снизу и посмотрела на него жалобными и сразу ставшими мокрыми глазами. — Он падает, да?
Для Павла не было новостью, что машине осталось стоять всего лишь несколько минут или даже секунд при плохом раскладе. Времени на психологическую борьбу с девчонкой, которой вдруг стало некстати страшно, у него не было. Он выпустил ее локоть, который тут же заныл, вспомнив о безжалостном объятии, просунул руку под ее коленки, другую под спину, и, толкнув в сторону дверь, без усилия выдернул ее из машины и отступил на середину дороги.
Ничего не произошло, джип остался стоять, камушки продолжали осыпаться, ее сердце продолжало колотиться, а глаза были несчастными и потерянными, словно он ушел и бросил ее в машине. И ничего не произошло, кроме того, что он не выпустил Соню из рук сразу же, не поставил на землю, а так и стоял со своей ношей, прижимая ее к груди, и почему-то вспоминал день за днем жизнь, которую провел рядом с ней. Как она сама прижималась к нему в театре, как смотрела ненавидящими глазами на снежной дороге в Питер, как назвала его плебеем, выйдя из подъезда на Патриарших. Вспоминал не по порядку, вразнобой, но вспоминалось только плохое, потому что ничего хорошего в их сосуществовании не было ни одного дня. Только противостояние и обиды. И все то, что было между ними до смерти Ильи, то, что вызывало у него желание сломать, подчинить, заставить взять эти презрительные слова обратно, сейчас вернулось и превратилось в непривычную нежность и запоздалый страх за ее жизнь. Теперь она была полностью в его власти и в эту секунду не думала о человеке, который ушел год назад, который любил ее, но никогда больше не вернется. Сегодня она доверила ему свою жизнь, а даже если и не доверила, и все произошло случайно, она никуда уже не могла деваться из его рук. И, судя по взгляду, деваться не хотела.
— Пойдем? — спросил он, не опуская ее на дорогу, словно собрался нести прямо до дома.
— Ничего же не случилось, да? Он не падает, все хорошо?
— Да, все хорошо!
Павел соврал, но на всякий случай еще немного понаблюдал за джипом и двинулся вниз по дороге, прижимая ее к груди и слушая, как поток камней, катящихся по круче из-под колеса машины, стал насыщеннее, гуще, опаснее во сто раз. Впереди чернел поворот, и он торопился уйти за этот изгиб дороги, чтобы она не видела неизбежного. А она доверчиво обхватила его за шею, прижалась упругой грудью и щекотала шею горячим дыханием.
— Я просто испугалась. А так все хорошо. Мы ведь завтра вернемся и заберем его?
Поворот был совсем близко, всего несколько метров, его сердце бешено колотилось от ее близости, от осознания опасности, которой удалось избежать, от вина, которого было выпито слишком много. Но он думал только, что надо скорее унести ее, чтобы она не увидела, не поняла... Машина тихо начала сползать в пропасть, он услышал это по томительному звуку шуршания колес и жалобному скрежету металла, словно автомобиль упирался, цепляясь за дорогу, как умирающий, различил, как захлопнулась пассажирская дверь.
— Не смотри туда.
Он предвосхитил ее вопрос, и Соня тут же обернулась, глупая девчонка, которой говорят "не смотри", а она смотрит. Впрочем, она ничего не поняла, только разжала руки, чтобы лучше видеть, и он перехватил ее поудобнее и остановился как вкопанный, потому что знал, что случится дальше.
— Где он?
— Тихо!
Почему надо было говорить тихо, она понять не успела. Изгиб дороги, который она не смогла пройти чисто, потому что была банально пьяной и злой, рискуя своей и его жизнью, в свете луны был пуст, зато нарастал странный звук дальше и ниже. Он удалялся и одновременно нарастал, и Соня не понимала, что происходит, а Павел уже понимал, и прижал ее к себе еще крепче. И в эту секунду неистовый грохот разорвал пространство вокруг них, и лишь небольшое свечение на фоне черного неба обозначило место, где глубоко внизу на скалах взлетела на воздух машина с почти полным баком, с деревянными четками на зеркале заднего обзора, с белым плюшевым медвежонком на заднем сидении и картой острова Сицилия на итальянском языке, в котором он ничего не смыслил, хоть и регулярно навещал в спальне Сонину горничную.
— Павлик, где он? — одними губами спросила она, требуя ответа остановившимся взглядом.
— Он разбился, — будничным голосом объяснил очевидное Павел и решительно зашагал дальше, унося ее от тусклого зарева над дорогой.
— Он упал?
Когда дорога дважды резко вильнула, он остановился перевести дыхание и, опустив ее на землю, перехватил за руку.
— Идем.
Она в полной тишине коротко взглянула на него и с покорностью провинившегося на прогулке щенка пошла следом, глядя в землю и загребая пыль носками туфель, словно разом потеряла силы. Он хотел поторопить ее, но не мог заставить себя заговорить. В конце концов, она заговорила первая.
— Я не понимаю... не понимаю... как же так...
— Уже рядом, потерпи.
— Как это случилось? Я пятнадцать лет вожу машину. У меня не было ни одной аварии.
— Это не авария, — заверил мужчина, сжимая в руке ее обессилевшие пальцы, — это банальная случайность. Так бывает.
— Нет, не бывает. Не уговаривай меня.
— Соня, мне не до споров.
— Ты сказал не пить. — Она продолжала бормотать себе под нос, словно не слышала его. — Потом ты сказал — не садиться за руль. Потом ты сказал... сказал... что ты не хочешь меня. А потом я чуть не умерла. И все это случайность?
— Я не говорил.
Было не вполне очевидно, от какой части ее фразы он отказался, однако, Соня не слушала, еле плелась по дороге и безбожно тормозила путь к дому. Потом она понесла какую-то чушь о годовщине смерти Ильи, что это ей якобы наказание за то, что она обещала пойти с ним и не пошла. А куда бы она пошла? Руки на себя наложила бы, обнаружив холодное тело в кровати? Или попросила бы сжечь ее живьем, как индийская вдова? Да, она не пошла за ним, и хорошо, что она осталась тут, не прямо тут, а с ним, на этом чертовом острове с его изнуряющей жарой, болтливыми аборигенами и вкусным красным вином, от которого даже у него, видавшего виды, кружится голова и хочется сжать ее в объятиях прямо на дороге, и если станет сопротивляться, слегка придушить, и все равно вдавить в камни и нарушить все правила и протоколы. И да, она осталась, и теперь он может вести ее домой и гадать, случится сегодня все или снова она станет глумиться над ним, и он взбесится и уйдет к себе до утра, не посмев применить силу и взять то, что давно уже полагается только ему. А она продолжала болтать законченную ерунду и не давала ему сосредоточиться на ощущении ее руки в своей ладони. Ерунда была законченной только по сути, а на самом деле просто бескрайней, невыносимой и давно уже привычной для него. Он натужно пробивался сквозь поток ее слов смутными проблесками сознания и иногда поддакивал неизвестно зачем, когда вдали внизу забелела вилла, но им все равно пришлось сделать не меньше десятка поворотов на серпантине, чтобы выйти на прямую дорогу, спускающуюся к высокой каменной лестнице. Несколько раз он в нетерпении дернул Соню за руку, как собачонку на шлейке, и она, едва слышно заскулив, засеменила рядом быстрее.
Господи ты Боже, она продолжала болтать! Теперь уже вообще о том, чего он не понимал, как ни старался, сыпала именами, городами, датами, вспоминала Илью и плакала, тихонько постанывая, словно сдерживала зубную боль. Наконец, когда до ступеней оставалось всего несколько десятков метров, он не выдержал и взорвался. И, злясь на себя, на нее, на эту пьяную ночь с огромными звездами (черт, и когда только успел звезды рассмотреть!), на умершего в ее кровати шефа, который ни на секунду не отпускал ее и стоял между ними, как стеклянная стена, и она всегда, всегда, даже в последний год делала выбор в его пользу, почти заорал.
— Да замолчи же ты, наконец!
— Что?
Она встала, как вкопанная, а он не понял этого, по привычке дернул, рискуя оторвать ей руку, и только тогда обернулся. По ее лицу, не переставая, катились большие слезы, а она даже не пыталась утирать их. В желтом свете фонарей она вовсе не выглядела загадкой с рекламного щита, на молодость и красоту которой он польстился много лет назад, наблюдая ее во французской булочной с каким-то дешевым любовным романом и полдюжиной кофейных чашек. Спутанные пряди волос прилипли к щеке, веки опухли, и губы расплылись, потеряв резкость очертаний. Она выглядела на все свои тридцать с крохотным хвостиком, а может даже старше, хотя он привык, что даже без косметики ей не дашь больше двадцати пяти. Он разом увидел, как она стареет, безжалостно и неотвратимо, и что она больше не юная принцесса, держащая под руку немолодого олигарха, о которой безнадежно много лет, как мальчишка о девушке из Плейбоя, мечтает полковник в отставке, верный пес, плебей, одинокий мужик, потерявший жену и детей. И именно сейчас, в слезах, без косметики, без пафосных слов и презрительной усмешки в сторону своего слуги, она ровно то, что ему нужно. И пусть завтра все вернется на круги своя, и она будет выглядеть как всегда молодой и цветущей и невероятно, ослепительно, безнадежно красивой, он-то уже будет знать, что она стареет, как все, и ей нужен мужчина, который знает эту ее тайну и все равно любит. Впрочем, эта самовлюбленная дура не в состоянии своими птичьими мозгами понять, что такого мужчину она уже нашла. И Илья при всем уважении с того света мог бы уже и подсказать ей, что Павел Тихонов как раз такой человек, который ей необходим. Что именно он, а не ее слюнявые ухажеры, будет заботиться, охранять, любить и не допустит глупостей и ошибок, которые она щедро зачерпывала, как из корзинки для пикника. Вся ее жизнь была этой корзинкой от первого дня до последнего, потому что ее избаловали с рождения любовью, богатством и абсолютной безнаказанностью. И хотя у него нет тех денег, к которым она привыкла, нет домов на побережьях всего мира, замков в Шотландии или где там еще, титулов, которые так льстят этим богатеньким дамочкам, он ее любит и терпит все ее выходки. И ни это ли должно быть решающим в их отношениях? Но она ни черта не видит! И вот теперь рыдает, взглядывая из-под ладоней ему в лицо и беспрестанно жалея несчастную и непонятую себя.
— Хватит уже реветь!
— Ты что, не понимаешь, что я чуть не умерла?
— Вообще-то ты и меня чуть не отправила на тот свет! И что мне делать? Убиваться над моей несчастной судьбой? Над нашей неудавшейся совместной смертью, которая благодаря тебе была так близка? А ведь мы еще не жили ни одного дня вместе, не то, что долго и счастливо! Так с какого перепуга мне вдруг выпало сдохнуть с тобой в одной машине?
— Я не понимаю... — Она наконец-то взялась стирать с подбородка слезы и потрясла головой, как попавший в репейники пес. — При чем тут долго и счастливо? Я могла погибнуть... Чуть не погибла!
— Ты махровая эгоистка, просто чудовищная! — зарычал он и, сплюнув себе под ноги, как заправская уличная шпана, витиевато со смаком выругался.
— Почему?
Соня перестала плакать и склонила голову, словно прислушивалась к арабской, а не родной матерной фразе и пыталась вырвать знакомые звуки из певучей чужой речи. И тогда он вдруг понял, что она действительно не понимает и, похоже, никогда не поймет. То есть никогда! И это его личная катастрофа, от которой нет спасения. Ему просто ничего не остается, кроме как уйти или смириться. И выбрать надо прямо сейчас.
— Да потому что помимо тебя, — возмутился он, повысив голос почти до максимума, и угрожающе подался к ней, — есть еще я! И я тоже живой, черт бы тебя совсем побрал, Софья! И я тоже мог умереть из-за твоей дурости, твоего упрямства, твоего постоянного нытья, что его нет, и никто тебя больше не любит, и как было хорошо раньше... Да, его нет и не будет! Но есть я! И я не собираюсь умирать из-за тебя! Тебе хотя бы это понятно?
— А раньше ты говорил, что готов умереть... — не к месту сказала она и обвела мокрыми глазами кусок звездного небосклона над его головой, как будто призывала их ангелов-хранителей в свидетели.
— Никогда! — бесился Павел, стискивая кулаки. — Никогда я такого не говорил, не придумывай! Я не идиот, чтобы умирать за тебя, за твою глупость, за твои прихоти! И все эти романтические сопли не в моем характере! Я убить могу, да, а умирать — нет уж, позвольте!
— Там, в машине...
— Я тоже был в той долбаной машине, если ты уже успела забыть...
— Был, и что? — Она снова смотрела на него во все глаза и искренне недоумевала, почему он так завелся. — Конечно, был. Но я говорю о своей жизни! Или, по-твоему, неестественно, что я переживаю о себе?
— Ты что, совсем не слышишь меня, что ли?
Он схватил ее за локти и подтащил к себе, почти приподнял. Она сморщилась от боли и всхлипнула, но слезы больше не потекли, видимо, кончились на сегодня.
— Слышу, конечно... Ты сказал, что тоже мог умереть!
— Я сказал, что люблю тебя, Соня! А ты морочишь мне голову столько лет и, зная, что морочишь, продолжаешь даже сейчас, когда я спас твою бестолковую, бесполезную, никчемную, черт знает какую глупую жизнь!
Она бы отступила назад, шарахнулась или оттолкнула, до смерти напуганная его сумасшедшим натиском, если бы не была зажата в железных тисках. И он видел, как метались ее глаза, и почти слышал, как колотилось сердце, но деваться из его рук ей было некуда.
— Ты ничего такого...
— Ты ведь женщина, ты не могла этого не видеть! С того самого момента, как я встретил тебя впервые, и все эти месяцы, все годы! И сегодня вообще целый день. И, да, я отказался трахать тебя в машине, потому что это унизительно для такой неземной, твою мать, принцессы! Потому что ты не хочешь секса с плебеем в машине и возненавидишь меня наутро за то, что я воспользовался тобой. И я надеялся, чтобы хотя бы сегодня у нас все будет по-человечески, как у нормальных людей, а не так, как вдруг взбредет в твою голову. А потом ты в любую секунду снова передумаешь, и я останусь ни с чем, с этой дурацкой любовью, и пойду, как перевозбужденный юнец, в ванную или уговаривать твою горничную. И не надо делать такие глаза! Плевать мне, что тебе не нравится правда! И, да, я тоже живой! Я не могу и не хочу скакать из одного состояния в другое под твою дудку, как на американских горках. Я просто хотел любить тебя сегодня в твоей кровати или лучше в моей, потому что в своей ты ревешь и думаешь о нем. А ты...
Поняла ли она все, что он сказал? Он не был уверен, потому что из всей пламенной тирады о любви и обиде она выдернула только то, что волновало ее больше всего на свете.
— Откуда ты знаешь?
Нет, не поняла, ни черта она не поняла, и он уже не знал, сможет ли он любить ее так же сильно, как ненавидеть.
— Я слышал тысячу раз, как ты рыдаешь по нему.
— Потому что он единственный, кто любил меня... И все, что у нас было...
— Что ты несешь, Соня! — Он зажмурился от боли и злости, помотал головой. — Ты сама-то помнишь, как изводила его столько лет? Я вообще не понимаю, как он прожил эти годы, почему не умер в машине по дороге в Питер или когда узнал, что ты изменяешь ему с этим ублюдком... или еще сто раз, когда ты играла им, как теннисным мячиком. А что ты о нем знала на самом деле? Знала, что с ним происходит, и каково это — быть твоей игрушкой? Ты просто позволяла ублажать тебя. Допускала до тела, как царица, или наказывала слезами и истериками. И все твои выходки, и любовник этот... Я только сейчас понял, что ты вообще не способна на настоящие, не придуманные чувства. Ни с кем и никогда!
— Что ты возомнил о себе, дурак набитый! — закричала Соня в его перекошенное лицо, забыв, что находится полностью в его власти. — Что ты можешь знать обо мне, о моих чувствах! Его нет уже целый год, а мне все так же больно, и я так же люблю его... И если бы он был жив...
— Но его нет, Соня, его больше нет! — Он тряс ее, как куклу, словно хотел вытряхнуть из нее душу, как будто в ней вообще была хоть какая-то неземная субстанция, а не тысячи бездушных пластиковых шариков, готовых рассыпаться по залитой лунным светом дорожке. — Оглянись вокруг! Он умер, а земля все еще вертится! Ты живая и я живой, и луна эта мутная светит, и звезды не гаснут, и солнце утром всходит. И надо уже вернуться с небес на землю и начать жить!
— Но пока я помню о нем... — растеряно сказала она, исчерпав весь свой запал.
— Вспомни хотя бы раз обо мне! Я вот он, рядом! Каждый день рядом с тобой! И ты сказала, что хочешь меня, там, в машине. Ну, так пойди до конца, Соня, будь хоть раз последовательна. Я тоже хочу тебя, я хочу быть с тобой. Вспомни, сколько всего нам пришлось пережить вместе за эти месяцы.
— Я много чего помню, Павлик... — неожиданно тихо и зло ответила Соня. — И как ты раздевал меня глазами, и как собирался меня "обломать"... и как выслеживал меня... Ты привык так обращаться со своими шлюхами и думал, что я тоже из этих... И ты меня хочешь, это я понимаю. Я тебя тоже хотела там, наверху. Но ты понятия не имеешь, что такое любовь! Что можно просто любить, ничего не требуя взамен... А ты так не умеешь, тебе просто не дано. Тебя интересует только твоя похоть, желание подмять под себя, сломать, использовать и похвастаться перед такими же моральными уродами еще одной победой.
— То есть все эти годы мне только и надо было, что переспать с тобой, да? Вот что ты думаешь обо мне? А может, так и есть, просто трахнуть тебя прямо тут и на этом успокоиться и найти себе нормальную бабу, с которой можно жить без выкрутасов и нервотрепки. Чего ради тогда я отказал себе в этом маленьком удовольствии в машине?
— Хочешь вызвать к себе жалость или стать героем?
— Да пошла ты знаешь куда!
Он разжал пальцы, и она едва удержалась на ногах, закрыла лицо руками, надеясь перенестись в любое другое место, подальше отсюда. А когда отняла ладони, то к своему ужасу снова оказалась на чистой дорожке за несколько десятков метров от дома, теперь уже одна, потому что мужчина стремительно удалялся. Когда он оказался возле лестницы, фонари доброжелательно вспыхнули, и он снова выругался, взбежал наверх, перепрыгивая через две ступеньки, и стремительно исчез в дверях, словно призрак, промелькнувший мимо, когда не остается времени даже на испуг. Соня смотрела вслед ретировавшемуся с поля боя мужчине и пыталась осознать что-то, что никак не вязалось с упавшим в пропасть автомобилем и годовщиной смерти Ильи.
Чувства этого человека... Все это время она ощущала рядом присутствие самца, но даже не догадывалась, что у него могут быть к ней чувства. И что ей теперь делать с его признанием и этими невесть откуда взявшимися чувствами и его обидами, она решительно не понимала, и ей захотелось снова заплакать, теперь уже от бессилия и власти сладкого вина над беспомощным телом.
Она добрела до нижней ступеньки, села, подобрав юбку, и посмотрела на скалы, которые забрали ее машину, зачем-то оставив ей жизнь. Бесполезную и бессмысленную, как сказал Павел. Как сказал в один из последних дней Илья... А какую пользу они хотели от нее получать? Какой смысл должен быть в жизни? Она никогда не искала в ней смысла, она просыпалась утром, радуясь каждому дню или страдая от неприятностей, она жила, радуя собой других, иногда огорчая, но, чаще, хотелось бы думать, радуя, любила жизнь, не замечая много из того, что другие считали важным, и придавая значение незначительному для окружающих. Она невероятна и уникальна, как каждый в этом мире, и она ни одного дня не хочет жить, как все, сливаться с толпой, отдаваться похожим друг на друга мужчинам, ездить в типовых автомобилях, засыпать в панельных многоэтажках, пылесосить ковры по субботам и закупаться пельменями в дешевых супермаркетах на неделю. И только потому, что она ценит свою уникальность — ее жизнь бессмысленна? Да он просто болван, законченный тупица, он ничего не понимает в ее тонкой душевной настройке! Ему не дано и не следует, потому что он прислуга, чернь, всего лишь вооруженный охранник. А его глупая гордость собой, что он вытащил ее из обреченного авто, просто смешна, потому что это его работа — заботиться о ней. И если этот тип не может принимать свою роль, как должное, пусть убирается на все четыре стороны, завтра, нет, уже сегодня. Потому что ей надоело постоянно выслушивать его колкости, и бояться, что он подойдет слишком близко, или схватит в охапку, как тряпичную куклу, не рассчитывая свои силы, или будет пялиться на нее, когда она поправляет сползший чулок, потому что он всегда пялится и никогда не отводит глаз, и ее это бесит и заводит. Господи, как же заводит! Как он целовал ее сегодня, и там, в Крыму на подъемнике... Она готова была раствориться, да что там, растворялась в его ласках, в его руках, в его чертовой кобелиной сущности! И ее несло по волнам желания, и куда бы вынесло, неизвестно, если бы он сам, только сам, все не испортил. В который уже раз.. Нет-нет, пусть убирается прямо сейчас, сию же секунду покинет ее дом! Она обойдется без него, легко обойдется, он примитивный, как дерево, просто полковник в отставке, телохранитель ее брата... Самец, который зарвался, вообразил себе черт знает что, из-за того, что она сказала...
— Прости меня, Соня.
Павел материализовался прямо на дорожке, присел на корточки и стал с ней почти одного роста. Она вздрогнула от этого нежданного появления, отпрянула, и он в попытке остановить ухватил ее за руку, но не стал сжимать железные пальцы, а просто удержал, мягко, непривычно бережно.
"Убирайся, прямо сейчас!" Слава Богу, она не успела сказать этого вслух, потому что в следующий миг он оказался рядом на ступеньке, а она у него на коленях. Как это случилось, она не поняла и не успела воспротивиться. Мужчина, в который уже раз за эту сумасшедшую ночь, снова целовал ее, будто не было падения джипа в пропасть, длинной унылой дороги назад, грубых слов и его исчезновения в доме. Как будто не было этих лет противостояния, и социальная лестница не разделяла их несколькими сотнями или даже тысячами ступеней, не было Ильи, которого она никогда не забудет, ненависти, презрения, зависти к счастливому сопернику, ничего не было до этого поцелуя. Были только они двое в теплой ноябрьской ночи на "острове дьявола", и фонари светили им, как гигантские свечи, и даже если кто-то в доме и видел, что творила эта парочка, их это нисколько не волновало.
А потом, когда мраморная ступенька тоже перестала существовать, и хотелось только раздевать, трогать, ласкать и узнавать то, что так долго было запретным, а теперь вдруг стало доступным и еще более желанным, он снова, как всегда, нашел в себе силы и поднялся, держа ее на руках. Соня едва ни закричала, потому что в груди заныло, в животе образовался твердый пульсирующий комок, и губы пересохли, а он легко взбежал со своей ношей ко входу и только успел шепнуть ей:
— У меня, не пойдем к тебе!
И она сдержалась, не заплакала, закрыла глаза, потому что сразу успокоилась, поверила, что ничего так не кончится, все только начинается, и надо перестать думать о прошлом, вернуться из своих миров на эту грешную землю в объятия того, кто любит, но ни единой секунды не способен понять. А когда под ними скрипнула незнакомая ей кровать, Соня вздохнула и обхватила его за шею, словно боялась потерять.
— Не мешай, я пытаюсь раздеть тебя.
— Ты, правда, меня любишь?
— Нет, блин, я пошутил, — снова разозлился он и почти разжал руки, но она не собиралась отпускать.
— Если ты меня любишь, ты должен мне подарить остров, — с беспечностью эльфа заявила женщина, приготовившая ему новое испытание, и заглянула в его изумленные глаза. — Я хочу свой остров, куда мы с тобой сбежим и будем валяться на песке и заниматься этим весь день до одурения, а потом еще ночью...
— Сколько же тебе надо островов для полного счастья?
— В каком смысле?
— Ты просто катастрофа вселенского масштаба, — вздохнул он и ухитрился расстегнуть на ней блузку. — Ты морочила голову стольким мужикам, что я уже и счет потерял, а теперь всерьез взялась за меня.
— А при чем тут остров? — спросила она, поморгав удивленными глазами, как большая немецкая кукла, которую родители подарили его сестре много лет назад.
— При том, что у тебя есть уже остров, даже два.
— И что же?
— А то, — неожиданно терпеливо принялся втолковывать глупой женщине мужчина, освобождая ее от юбки, — что острова у тебя есть, но их некому охранять, держать в порядке и строгости, и оттого все приходит в упадок. Твоя прислуга ленится и ворует, а ты даже не видишь этого.
— У меня достаточно денег, им меня не разорить за всю жизнь, — надменно заявила она, в душе одобрив его непримиримую практичность.
— А поскольку мужика у тебя нет, — весомо закончил Павел, — то смысла в этих островах никакого.
Его руки задержались на ее бедрах, и последний предмет туалета, поражающий своей невесомостью и причудливым кружевом остался там же, где и был в начале вечера.
— Даааа? — томно переспросила Соня. — Разве у меня все еще нет мужчины?
И поднялась с подушек, соблазняя его плечами, грудью, бедрами, всем, что он желал получить — и получил. Но вместо того, чтобы утвердить свою власть над этим вызывающе красивым и беззащитным телом, рассуждал о чертовых островах и материальных перспективах, и все никак не переходил к последней части марлезонского балета, которая должна была расставить все точки над всеми буквами в их многолетнем и многотрудном диалоге.
— А ты как думаешь? — вместо того, чтобы вернуть ее обратно на подушки, и владеть своей добычей, пока она не запросит пощады, спросил Павел.
— Я думаю, что теперь есть! — Когда-то чужая и недоступная принцесса провела ладонью по его коротко стриженому затылку. — И я ужасно, нечеловечески хочу быть с ним. Так что хватит уже умничать, полковник, просто будь сверху и люби меня.
И он любил до утра и потом целый день, целый год и еще целую вечность, которую жизнь отпустила им на этом острове, и на другом, и в Москве, и в любом уголке мира. Везде, куда она таскала его за собой, как собачонку. И его роли стремительно менялись, потому что из господина в спальне он вмиг превращался в прирученного волка, воина или джинна, исполняющего желания, которых у нее было не счесть. Любые ее прихоти безумные, опасные, бессмысленные, потому что других за ней не водилось, ведь она выросла среди богатства, поклонения и роскоши быть собой и хотеть всего и сразу. А Павел метался между ответственностью, приземленностью и желанием угодить любимой женщине и с трудом учился принимать ее такой, какая она была — красивой, беззаботной, самовлюбленной эгоисткой, позволяющей всем любить себя, и только ему позволяющей владеть собой, едва они оставались наедине.
А среди обычных людей, и особенно среди равных ей, его сжигала дикая ревность и ненависть к миру, который мог бы быть разрушен только за одну мысль отнять ее.
И однажды, когда он привез ее ужинать в фешенебельный миланский ресторан, открыл дверь ее мерседеса, подал руку и по привычке настороженно и ревниво осмотрелся вокруг, прежде чем она успела поставить на землю ногу в красной туфельке на умопомрачительном каблуке, прошлое настигло его, как раскат грома, когда уже успеваешь забыть о вспыхнувшей вдалеке молнии.
Из машины в соседнем ряду вышел человек, происхождение и статус которого не оставляли сомнений. Бронированный БМВ, шофер с цепкими глазами и трое охранников с наушниками рядом, дорогой светло-серый костюм, редеющие волосы над высоким лбом, надменный оценивающий взгляд прищуренных глаз, тяжелый подбородок с обманчивой ямочкой. Слишком похож на того, кто ушел из их жизни, и кого они оба знали лучше всех. Запах опасности тяжелым облаком повис над крышами припаркованных автомобилей. Человек из БМВ, ведомый безошибочным инстинктом, молниеносно вычислил нарисовавшуюся из мерседеса Соню в вечернем платье и тут же сделал стойку, как хорошо натасканный старый пойнтер в высокой луговой траве. Еще пара секунд, и Соня натолкнулась рассеянным взглядом на его окаменевшее лицо, а Павел задохнулся от ярости, когда она инстинктивно отреагировала так, как должна была реагировать прежняя Соня на брата. Она на секунду опустила заискрившиеся глаза и на ее губах едва заметным изгибом проступила чуть виноватая и совершено невероятная полуулыбка, которая даже видавшего виды Павла сводила порой с ума.
— Софья!
Он просто обязан был обозначить свою территорию и свою собственность и, как гладиатор, приготовился принять бой с любым, вышедшим на арену. А на парковке разыгрывалось представление, которого он не видел уже очень давно. Его женщина, исключительно его, с невинным видом смотрела куда-то мимо БМВ, но по тому, как едва подергивались ее брови и пальцы теребили выбившуюся из прически длинную прядь, он отлично знал, кого она видела и о чем думала в ту минуту. И когда он, подобно волку, ощерился и замер, только одна мысль крутилась, как шарик в барабане спортлото: что предпринять, что?
— Тебе тоже показалось?.. — Она не закончила фразу, не взглянула на него ни разу, но он и так понимал, какое имя осталось не произнесенным. — Он считал, что я должна найти кого-то, похожего...
— Глупости, Соня! Снова ты за старое...
Но когда предмет их негромкого обсуждения сделал пару шагов в направлении женщины, все еще изображающей ангельское создание, сулящее его обладателю неземное блаженство, времени на раздумья у Павла не осталось. То, что придумалось, было через край, слишком вызывающим и неожиданным, впрочем, как и его женщина, но он с бесцеремонностью завоевателя развернул Соню к себе и, подняв ее голову за подбородок, поцеловал приоткрывшиеся от изумления губы.
— Забыла? У тебя уже есть мужчина! — И на немое изумление в ее глазах, громко потребовал. — Едем отсюда, мне здесь не нравится!
Они оба подумали о заказанном столике, но он решительно распахнул дверь машины, приглашая ее занять свое место в салоне. А хозяин жизни, как две капли воды похожий на всех этих героев ее романтических грез, чертов макаронник, широко открыл глаза и поднял брови, неприятно пораженный тем, что какой-то охранник целует женщину, рядом с которой не достоин даже стоять.
— Что ты творишь, Павлик! — тихо сказала она, в который уж раз удивляясь предсказуемости мужчин.
Однако Павел отлично знал, что какие бы костюмы ни выбирала ему Соня, в каких отелях ни снимала номера и в какие рестораны ни возила своего любовника, он всегда был и остается ее телохранителем и только в спальне — ее мужчиной.
— Садись! — буркнул он и нетерпеливо подтолкнул ее в спину.
Соня покорно наклонила голову, следуя выбранному два года назад пути, но в последний миг обернулась и открыто улыбнулась незнакомцу, чуть огорченно пожав плечами: ах, мой цезарь, видно, не судьба!
Павел с ожесточением захлопнул за ней дверь и сказал себе, что из Милана они уезжают завтра же утром, потому что не понаслышке знал, как действуют богатые и респектабельные господа, когда хотят чужую женщину, в какой бы стране они ни обитали. И если что-то в жизни они и умеют делать лучше всех — так это завоевывать мир и покорять женщин.
Соня всю дорогу просидела погруженная в свои мысли, сцепив пальцы на коленях и глядя в темноту пустыми глазами, и к дальнейшей судьбе вечера осталась совершенно безучастна. В последний момент он обозлился на это демонстративное молчание, не доехал до следующего ресторана, вернул ее в пентхаус на широкую кровать и устроил безобразную сцену ревности. Она сначала не поняла, пытаясь загладить улыбкой и нежностью свою почти детскую шалость на парковке, но он взбесился еще сильнее, и она замерла на краю постели с недоумевающим лицом и почти с ужасом следила за тем, как он меряет широкими шагами комнату, не зная, куда девать стиснутые кулаки. Когда он, повышая голос, изредка взглядывал на нее, она холодела и почти не слышала слов. "Ты готова уйти с первым встречным, только потому что он похож..." — орал он, а она вдруг кивнула, расплакалась и сквозь рыдания признала, что он прав, что она все еще тоскует, и ей плохо без Ильи. И тогда Павел, голодный и злой, просто швырнул ее на подушки и мучил полночи своей любовью, а она совсем не откликалась на ласки, смотрела поверх его плеча мокрыми глазами и была от него дальше, чем в первый день их встречи. Чтобы он ни делал, он так и не смог заставить ее вернуться мыслями в постель и быть с ним, который посвятил ей годы и годы. Но когда, дойдя почти до отчаяния, он причинил ей боль, Соня словно очнулась от долгого сна и, обхватив его за шею, зарыдала, как дитя. С остановившимся сердцем он утешал ее оставшиеся полночи, ругал себя за грубость и клялся, что больше никогда... А потом решил, что непременно увезет ее на тот далекий остров в Белизе, чтобы закончить испытание внешним миром, и упиваясь мыслью, что получил свою мечту в единоличное обладание, провалился в тяжелый сон, крепко прижимая ее к груди. Он спал, и не знал, что его Соня, едва закрыв глаза, увидела бронированный БМВ и чужого мужчину, а, может, Илью, и улыбки прохожих в Агридженто, и потолок с обвалившейся лепниной, и утонула в чьих-то сильных руках, уже не зная, кто обнимает ее, потому что во сне она всегда принадлежала другому, и в своих мечтах она ждала только его. Наутро, увозя ее из города, Павел смотрел в ее сияющие глаза, слушал болтовню о каких-то пустяках и был уверен, что безраздельно владел ею, давным-давно потерявшей душу на белой вилле.
И все эти дни, месяцы и годы, пока он думал, что владел, и любил, и почти не ревновал к безвременно ушедшему шефу, Соня все реже вслух вспоминала о своей прежней жизни, прожигая нынешнюю, и только иногда горько и безутешно плакала в подушку, думая, что он не слышит. А он слышал, и, стискивая кулаки, любил еще сильнее. И в эти моменты особенно остро ощущал, что спокойных дней не будет, что каждую минуту надо завоевывать ее, и что безусловное счастье — хрупкая штука, а счастье с ней — вообще недостижимая ни на далеком острове в Карибском море, ни в Эдеме, нигде.