Сп(ал)ился
(из пригородской газеты «Жёлтый Пригород», автор – Г.Ю. Вороновский-Микитин)
Вода для него уже неинтересна. До медных труб ему далеко. Он решил остановиться на огне.
Вчера, около полуночи, жители улицы Верхняя Низовка удивились только один раз – когда увидели Иваныча трезвым. Всё остальное: горящий дом, вопли и беготню хозяина и вой сирен пожарных машин, они восприняли со стоическим спокойствием.
Дом сгорел виртуозно и в кратчайший срок, что не удивительно – изнутри он был щедро полит горячительными напитками. Хозяин, местный алкоголик без имени, известный соседям как Иваныч, пылкий юноша лет сорока, сотворил фейерверк аккурат в день своего рождения, о чём он громогласно сообщал всем собравшимся не один раз. Дабы залить горе, бывший хозяин, ставший уже «без определенного места жительства», добыл горилки, после чего сообщил специальному корреспонденту «ЖП», что во всём виноваты проклятые мыши, и он, ветеран войны, будет жаловаться санэпидемстанции и лично Президенту, при этом бедолага брутально размахивал малюсеньким нежным цветочком – единственным, что он успел спасти из пожара. Соседи добавили, что Иваныч так наливался огненной водой, что удивительно, как он не винит в поджоге зелёных чертей.
Алкоголик Иваныч пил по причине, всенародно уважаемой. Все соседи знали – благо напоминал им об этом сам Иваныч ежедневно – что он воевал. На почве вполне понятных переживаний у него и пробудилось греховное пристрастие. Если кто заикался насчёт довоенного прошлого, когда будущий герой второй чеченской тоже частенько кубырял по канавам, Иваныч взвивался и совал всем под нос правую руку, с отрезанным большим пальцем.
Выходило так, что именно большой палец – который, согласно некоторым теориям, помог обезьяне стать человеком – виновен в том, что Иваныч пошёл в другую сторону цепочки эволюции и, минуя обезьян, добрался до свиньи.
По причине безудержной агрессивности, Иваныч не имел собутыльников. Кому охота нарываться? Беспалый вояка мог и за нож схватиться, и за топор. Такого бить жалко – таскает ведь на груди значок «Участника боевых действий» (Военторг, 45 рублей штука), а не бить нельзя – вредный, как колорадский жук.
Пропажа друзей Иваныча, в общем, не сильно расстраивала, даже наоборот – некоторым он по пьяни проболтался, чем занимался в комендатуре Гудермеса и как там всё случилось с отстрелянным пальцем, чем поставил своё реноме под угрозу. Теперь же он подолгу рассказывал отражению, как разведывал дорогу в Белоречье, как направлялся наблюдателем со спецовским снайпером на «Минутку», как самолично разминировал несколько фугасов на вокзале Гудермеса и в мусорке возле здания бывшего шариатского суда, как, едва ли не в одиночку, выбирался из бандитского Аргуна, где с наступлением темноты даже ФСБшники прячутся в своём отделе за колючими заборами.
Творческой фантазией он не был обделён, скоро и сам забыл о злополучной пьянке в БТРе, когда, пожрав выменянной у добрых жителей Ичкерии на гранаты РГО палёной водки, он повздорил с каким-то другим Иванычем из Подмосковья, о том, как они схватились за один автомат, только тот Иваныч – из Подмосковья же! Столица! Культура! – за рукоятку, а этот, провинциальный, - неудачно прихватив выходное отверстие ствола. Как назло, флажок предохранителя опустился в самый низ, и дитя Калашникова выдало роскошную рикошетную очередь, от которой, кроме хватательного пальца, пострадала початая бутылка водки, новенький бушлат и бутылка с кетчупом. Из-за этой бутылки обоих участников инцидента едва не отправили прямиком в реанимацию, но скоро разобрались и просто надавали по шее. Сидя в смотровой яме холодного ангара, в местном аналоге военной тюрьмы Гуантанамо, подмосковный Иваныч убедил сокамерника, что всё к лучшему: и ветеранское удостоверение у них в кармане, и за отбытые две недели заплатят полштуки баксов…
В свой день рождения Иваныч решил терпеть до вечера. Весь день он ходил по участку, пытался навести порядок в сарае, и ежечасно проверял расставленные мышеловки. Его война с мышами продолжалась уже давно. Проклятые грызуны шныряли по дому, как бильярдные шары. Кот, приманенный ливером, работать не хотел и, получив пару раз сапогом под живот, не выдержал и сбежал, тем более, кроме того ливера, жратвы от Иваныча он не получал. Мышеловки тоже не окупались. Позавчера попалась одна-единственная мышь, но зато какая! Иваныч думал, что такие мыши бывают только в цирке и в научных лабиринтах – белая, чистая, не хватало только бантика на хвосте. Иваныч гордился трофеем. Он привесил мышь за хвост на заборе. Правда, ночью трупик пропал, видно кошка соседская клюнула на халяву.
После этого случая мыши словно взбесились. Они вылезали даже днём, шмыгали под ногами, ловко уворачивались от брошенных книг и, находясь в недосягаемости, садились и смотрели на Иваныча чёрными мелкими глазками.
В конце концов, Иваныч решил с мышами примириться. Добравшись вечером до стола, он, находясь в благодушном настроении, поздравил украдкой выглядывающих грызунов со своим днём рождения и даже бросил на пол корочку хлеба, вслух пообещав не трогать гостей книжкой – своим знаменитым метательным снарядом – и тапком. Мыши к угощению не подходили, но уже не прятались. Две вылезли из угла, где был оторван плинтус, ещё три явились из-под рукомойника. Иванычу стало не по себе, но не прогонять же, коли сам позвал. Он закурил, налил в жёлтую рюмку самогон и приготовился праздновать, когда на стол упал цветок. Бледно-розовый, с тремя лепестками, вроде яблочного или вишнёвого.
Иваныч ошалело задрал голову. Следом за цветком, из щели в потолке, прыгнула ещё одна мышь. Летела она ловко, упруго шлёпнулась на стол и толчком опрокинула рюмку на себя. Будь Иваныч бабой, он бы завизжал. В сердце укололо что-то холодное и острое. Матерщина увязла между зубов. У мыши вокруг головы, под круглыми ушами, была повязана тонкая белая ленточка. Иваныч затрясся, выронив сигарету. Грызун ухватил окурок и бросился к разлитому самогону. Бабка Аня гонит крепкий, не то что остальные самогонщицы, которые так и норовят обжулить народ. Иваныч схватил чайник. Опоздал.
Мышь с белой ленточкой бросилась в середину пламени, тут же загорелась, и, без писка, рванулась к куче грязного белья.
Я не знал принцессу лично. Кто я, и кто она… Всего один раз она улыбнулась мне, но я запомнил эту улыбку. У каждого тэйсинтай должна быть в прошлом такая улыбка, с ней дух будет непоколебим, как Империя.
Когда принцесса погибла, я хотел умереть следом за ней. Хотел наплевать на свой долг, который тяжелее горы, на честь воина, и уйти туда, где будет улыбка на прекрасном белом лице, где принцесса пройдёт бок о бок со мной по прекрасному саду. Я не снимал её труп. Наставник слишком хорошо знал всех нас, потому не стал проверять на прочность мой дух таким способом. Зато, когда Император спросил нас, кто станет мстителем, и все сделали шаг вперёд, я сделал два. Если бы выбрали другого, я наплевал бы на кодекс и всеобщее презрение, и ушёл бы, но Наставник сказал своё слово и Император, посмотрев в мои глаза, кивнул.
Я был счастлив.
Сегодня я написал:
Сердце погаснет,
Лишь когда сгорит тело…
Горная вишня.
Цветок полетел вниз, кружась, как пропеллер самолета без шасси и с горючим в один конец.
Я прыгнул следом.