(Сборник лирических миниатюр- откровений 1980 – 2010)
«Многим даются наставления, но не все осознают их важность для мира, для общего дела, оставляя их только для себя, разбухая от самодовольства и собственной значимости. Но ведь сокровище дано не для одной души. Его нужно отдать миру. Им следует поделиться, раздав каждой душе по искорке надежды, которая так оправдалась.» ( К. Устинов. «Знаки Света»)
ПАМЯТИ Ю.Н. КУРАНОВА
РЫЦАРИ ГРААЛЯ
Наконец-то, я получил её. Передо мной лежала она - книга Единого Бога наших дней! Как же долго мы шли друг к другу… Бабочка вспорхнула между морозных стёкол, когда зиме захотелось лета. Острый серп луны вспорол завесу ночной тучи и высыпал в рассвет мягкий пух, похожий на крупные снежинки. Озябшие кончики луговых ив озарились фиолетовым свечением. И тем же днём почтальон выдал квитанцию на бандероль… Как сильно забилось сердце в предчувствиях сокровенных встреч, когда я вскрыл сургуч и высвободил из жёстких тесёмок, ещё пахнущую типографией заветную книгу. А когда раскрыл створки тайны, почувствовал, что даже земля уходит из под ног. Прошлое, настоящее и будущее причудливо менялись, как облака в июньский погожий день И я - случайный вопрошатель, вдруг, оказался вовлечённым со всей своей взбалмошенной и неухоженной судьбой в великую мистерию нескончаемости жизни, оправдывающей все потуги добра и следующей однажды избранной Высокой цели.
«Итак, они узнали Чашу Грааля. Сидели за круглым столом, сняв с него белое покрывало. Над ними висел ало-пурпурный язык пламени. Вверху трепетало изображение Святого Голубя. А со стен смотрели Лики неизъяснимой красоты. Воздевались руки несказанной прелести и из флаконов кропили священные составы.
На груди у каждого покоился талисман, найденный по тайному Указу и предваренный изображением, данным за день до обретения. Голубым светом сияли лица и сияли белые одежды. И непонятно было, как пурпурное пламя озаряло все голубым светом.
И воздевался престол, а в музыкальном инструменте гудели глубокие
звуки Благовеста. И по лицам, и по рукам сидевших бродили дуновения вихря, и касались их пожатия рук невидимых. Составлялись дивные слова и кипела вера. И шепот жизни уже не стеснял душу. И возносилась исповедь лучших помыслов.
Они шли путями верхними: «Ах, не прибавлю я ни одного своего слова!»
Вызывались они звуком невидимой струны, предупреждались стуками в стол. С закрытыми глазами рисовались прекрасные изображения. Веял прохладный вихрь и переливались белые, зеленые, фиолетовые и синие нимбы. Вот были дни!!!
И тяжко было хранить тайну и не предупредить, не возвестить. Да и кто придет? Разве любопытствующие? Или вопрошающие о завтрашнем дне? И как высказать ту гармонию, которая велит: «Если они придут, ты скажешь - будет благословенно! Если они не придут, ты скажешь - будет благословенно! И вознесенный скажешь ты. И отягченный скажешь ты».
И в чистых помыслах возросла давняя мечта жизни: уйти, быть взятым для труда и для радости познания.
Они придут. Так просто утром придут. Им откроют двери. Они войдут и очистят. Уничтожат благим огнем лишние земные предметы и, усыпив, перенесут в страну сказки, где сокровища блага, где хранилища мудрости, где должны возникнуть священные изображения. Ах, мечта жизни! Неужели настало время исполнения? И стройными рядами выступают подтверждения. И каждое слово свыше находит объяснение в прежних делах, снах и чувствованиях: мы ведь знали, мы ведь чувствовали.
Сквозь ужас жизни и раньше подходило оно и крылом легким, горним дуновением обвевало. И если еще не звучали струны, и если не смотрели со стен Лики, то во снах они уже были близко…»*(1)
Я задержал дыхание, мне показалось, что где-то это уже было со мной. Я знал эту историю. Я знал, что являюсь одной плотью и одним смыслом её. Как только можно знать самые потаённые сны, в которых так просто встречаются и эпохи, и люди, и надежды, и мечты…
ДЕВОЧКИН ДВОР
Наверное, так и следует его называть жителям микрорайона. И под этим наименованием показывать гостям города. А тем в свою очередь, делиться незабываемыми впечатлениями с остальным человечеством. Правда, гидам надлежит не то чтобы аккуратно, а почти молитвенно подводить туристов к дворику. В противном случае девочки могут смутиться и лишить наблюдающих сеанса милого очарования…А я не крадусь, я просто возвращаюсь с работы и вижу их, как вчера или сегодня: светлые косы треплет ветер, колокол платья бьёт по коленкам – они смотрят друг другу в глаза и прыгают сосредоточенно и легко, как заведённые. Круговые мелькания верёвочек порождают на фоне цветовой скудости двора световые веера, переходящие в фееричесие радуги. И это вызывает неподдельный интерес скользящих над городом свинцовых облаток туч, наблюдательных портовых птиц, кипучих пчелой верхушек старых лип, сочных черепичных крыш с замшелыми крапинами дымоходов и ещё одинокого старика с внешностью Эйзенштейна. Из окон же жилых домов на дворик выглядывают счастливые бабушки и жмурятся от удовольствия домашние коты. А из некоторых мансард и неухоженных кустов бузины ведут свою слежку брехливые собаки…Улицы рассечены пополам – золотистый янтарь и пастелевая яшма, акриловый отблеск промчавшегося автомобиля, малахитовый мазок свисающего с немецкой кладки винограда, бежевый вздох взметнувшейся воробьиной стаи. Ах, если бы, удалось кому подступиться ближе и заглянуть тем девочкам в глаза, возможно бы увиделось, как в глубине колодца всех времен и народов, отражается то же сценическое действо, происходит такое же вращение верёвочки в такт синхронному движению детских ножек. Да, да, там можно увидеть и других девочек, принадлежащих минувшему времени. Подобно им, они также заняты скакалками, не обращая внимания на жуткие руины разбомбленного квартала с редкими обитателями обжитых развалин. А если присмотреться пристальней, то и в их глазах увидеть иных девочек того же возраста, из ещё более удалённого прошлого, с небольшой разницей в одежде, но также аккуратно отстукивающих подскоки. А уже в их глазах - совсем далёких и почти неразличимых девчат в мешковатых льняных сарафанах, с люпиновыми венками поверх голов… Девочки взлетают в золото солнца ( откуда оно взялось!) и приземляется в контрастную тень крепёжной стены. По широкой щербатой бетонной лестнице, медленно поднимается вверх безумный старик, из последних сил волоча убогую детскую коляску. Коляска совсем пуста и потому никто не схватится за сердце, когда очередной раз он спустит её сверху. Девочки, как в замедленном кино взлетают и опускаются снова и снова. И золото солнца чередуется с охрой заката, лазоревая высь небес с ультрмарином отступающего в ночь моря. И безумный старик, с лицом Эйзенштейна, вдруг отказывается толкнуть коляску вниз. И, словно, оценив его поступок, меняет направление ветер, и радостно проносится по узкому створу двора, заставляя вспорхнуть притаившуюся чету горлиц, и аплодисментами хлопков выстиранного белья, разом превращённого во флаги расцвечивания, заставить взмыть в космическую высь самого настоящего космонавта в настоящем серебристом костюме, чтобы, пролетая над своим домом, он ухитрился махнуть занемогшей рукой всему Девочкину двору, в святом приветствии «мира вашему дому!»
РАДУГА БЛЭКМОРИ
Это было неудержимо, как обвал. Когда они расстались с импресарио и психологом, договорившись отсрочить неизбежное, какое-то время он ещё оставался в кресле, вслушиваясь в обрывки фраз, ещё витавших в воздухе студии. - Пусть это произойдёт сразу после гастролей! И тебе не придётся ничего и никому объяснять…,- мягкий тембр голоса импресарио, сумевшего, как ему казалось, найти выход из создавшегося положения. – Вы всегда можете вернуться в группу, потому что мосты не сожжены…,- в унисон первому голосу следовал дискант психолога, доктора наук по дипломатическим манёврам… -Как, я не догадался предложить этим ребятам попробовать себя в дуэте, вроде Саймон и Гарфункиел*(2),- Ричи улыбнулся, решительно отрываясь от кресла- у них бы получилось. А запись можно и провернуть на нашей студии… Через час он уже не думал о происшедшем – что сделано, то сделано – «ягуар» вырвавшись из тесной вечерней городской толчеи уверенно нарезал виражи, легко обходя всё, что появлялось на перспективе трассы. Проклятая и ноющая боль сердца отступала. Мощное авто на какое-то время помогало оторваться от душевного преследования. Хотя бы на время. Вспышки встречных, ровный шум шин, фосфорецирующие указатели, изъезженная тысячи раз дорога из дома на работу. Лет десять тому назад ещё никому не известный выпускник консерватории, пролетая этим участком шоссе, сочинил основные темы сразу двум хитам «семидесятых». Скорость и впредь способствовала творческому движению мысли, она была тем главным даймоном, питающим «Яркий пурпур», но только не сейчас, когда он потерял полный интерес к тому, что называлось хард-роком. И вся нелёгкая была в том, что это решённое событие предстояло объяснять близким, друзьям, растянуть на целое гастрольное турне… С десяток вёрст автомобиль пробежал ходко. Потом, когда дорога стала волнообразится, мотор всё чаще стал давать сбои. Сбылся худший вариант прогноза механика из Корнуэлла. До ближайшей ремонтной стоянки было около 12 километров. Там было можно поменять авто, побывать дома и успеть наутро в «Хитроу».*(3) Блэкмори выжал педаль скорости, но уже на третьем километре «ягуар» начал «постреливать». Он всё ещё надеялся, что мотор прочихается и справится с остатком пути. При очередном «выстреле» он отвлёкся всего на одно мгновение – просто показалось, что по сумеречной обочине кто-то идёт осенённый радужным сиянием– выводя руль на очередной обгон автофургона, но этого было вполне достаточно, чтобы прозевать встречный яркий сноп фар и сжимаясь от страха, встретить болевой удар, провалившись в пурпур беспамятства. - Предрассудок, будто бы вся история постоянно повторяется, а человечество не изменяется из века в век, то есть застыло без развития! – Незнакомец, склонился к самому уху. Ричи даже почувствовал аромат знакомого дыхания. Так пахли его редкие сны, радуги детских грёз в Стоунхендже,- этот предрассудок снова и снова возрождается к жизни потому, что в ходе так называемой истории, действительно норовят повториться одни и те же человеческие страсти и инстинкты. Но ты имеешь силу вырваться из этого плена. Ты властелин своей судьбы и никто больше не вправе влиять на твой выбор. Ты хотел слышать и играть музыку Сфер. Ещё до рождения, играть музыку Высшего Космического Бытия на этой земле. Ты знал, что истоком будет фолк. Искусство не знает предела. Разве может человек достичь вершины мастерства? Нет, дорога только может подвести к новым вершинам. Ты хотел этого… - Кто это говорит со мной? Я не вижу лица, дайте света,- срывающимися от отчаяния диким голосом прокричал он в сплошную тьму, теряя сознание. – Это даже не авария, а дорожный инцидент, лёгкое сотрясение переутомлённого мозга, прединсультный шок и ни одного перелома,- голос врача звучал обнадёживающе спокойно. – И хорошо сработали подушки безопасности. Кажется, он открывает глаза… В ослепительно белом пространстве софиты свисали сталактитами с потолка и мешали хорошо разглядеть лица разговаривающих мужчин. Помимо врача ( его выдавал накрахмаленный берет), он видел ещё двоих бородачей в парадных костюмах народных гуляний. - Кто из вас говорил со мной?- Спросил Ричард всех троих. По выражению глаз посетителей и без слов было видно, что они не понимают его вопроса.- Я хотел знать, кто говорил со мной вчера, кажется, всё происходило ночью? - Сэр, - было видно, что врач подбирает слова,- более трёх суток вы находитесь в нашей клинике, а до этого вы наблюдались в Корнуэльском госпитале. Около вас могли быть только ваши близкие. Я обещал дать им знать, когда вы придёте в себя… - А кто эти люди? – перебил тогда Ричи,- что собственно случилось? Почему нет моих страховых агентов? - Мы хотели сказать,- кельты-бородачи заговорили в один голос, преодолев возникшую нелинейность, и разговор повёл, тот, что чем-то напоминал фигурально Джона Лорда* с болтающейся на поясном ремне валлийской дуделкой. – Шесть дней тому назад ваш «ягуар» ударил наш фургон и сильно повредил инструменты. Но мы не стали заводить дело и всё уладили с бобби. Ещё, постарались укрыть от журналистов, потому что знаем вашу застенчивость и ценим вашу гитару. Не так часто в фургон вьезжают… - А мне накануне был сон, - не утерпел другой бородач, с глазами Клифа Ричарда*,- как говорится, в руку. То есть на нашем фестивале со мной играет сам Блэкмори. И я, конечно, всем рассказал. И в тот же вечер – бах! – сам сэр Ричард, здрасьте! Ребята оказались разговорчивее, чем он предполагал первые минуту. И пока медперсонал сновал в суетливом танце и следовали мобильные звонки и sms сообщения со всего света - постылая суета и гнетущая внутренняя боль нагнали жертву. Меж тем затянувшийся разговор с сельскими музыкантами тёк сам собой, как горный ручей, и пока он струился, Ричи с удивлением обнаруживал подробности перемен: помимо отступления боли, невероятное –возвращение потерянного зуда творить! Творческого зуда другой жизни, берущей начало из тонких звуков детства, цветов и запахов меланхоличных раздумий, обретаемой свободы внутри самого себя и сближения с иной притягательной реальностью бытия, следовавшей параллельно его прожитым годам... Искушение перейти на эту параллельную дорогу завладело сознанием музыканта настолько сильно, что он готов был принять происшедшее, как фатальное предназначение. Прощаясь с музыкантами, всё ещё настаивающими на совместном выступлении на неких праздниках в Уэлльсе, поймал себя на том, что даёт вполне обнадёживающий ответ. И даже представил вытянутые лица фанов, а вместе с ними и членов группы, с недоверием рассматривающих рекламный баннер, изображающий гранда рок в окружении хмельных от счастья сельских ребят… Ночью ему опять снился кромлех Стоунхенджа, над которым стояла огромная радуга, в полный рост, словно гигантская скиния Божьего завета, в которую ему предстояло войти, исполненным дерзкого желания воспроизвести ещё никем не слышанное. Ведь искусство не знает пределов.
ГИНКГО
Их было ровно 27 саженцев, готовых к поселению во всех городских округах и предместья Кёнигсберга, включая зоопарк и Ботанический сад. И судьба каждого дерева хорошо известна каждому любознательному ботанику прошлых и наших дней, кроме одного дерева. Оно как-то странно потерялось на глазах бдительных и аккуратных немцев, прямо как иголка в стогу сена. И все уже решили, что это загадка никогда не будет разрешена, как ребус про мосты математика Эйлера. И вот, им всем, (и нашим ботаникам тоже), что называется в пику, я нашёл это недостающее количественное деревце, вписав тем самым своё имя в число русских чудаков, продолжающих творческую линию «Иванушек лежащих на печи». Об этом событии даже была статья в главной областной газете, которой бы можно было гордиться, если не замечать ёрничества журналиста, с комплексом андерсоновского Кая, да ещё застеклённая рамочка губернаторской премии «Признание». Конечно, я и понятия не имел бы никогда о подобном подвиге, если бы в моей жизни не случился роман с одной неуравновешанной аспиранткой нашего университета. Она в буквальном смысле была одержима судьбой канувшего в Лету биолога-дельца Макса Ашмана, пожелавшего спрятать от доверчивых кёнигсбержцев не только саженец гинкго, но и всю астролого-дендрологическую мистерию лесопарка своего имени. Не было такого вечера ( я опускаю подробности ночи), чтобы мне не сообщалось какие-то новые пикантности из жизни самого экстравагантного ботаника всех времён и народов. В конце концов, я и сам стал неравнодушным к незаурядной личности немецкого еврея. И уступая навязчивым просьбам своей возлюбленной, отправлялся в различные сомнительные экспедиции по области, куролеся по вымершим хуторам и весям бывшей Восточной Пруссии в поисках спрятанного гинкго. Но дерево нигде не встречалось. И вот, однажды, будучи работником ВЧД-12, оказался вместе со многими мужчинами отделения Прибалтийского отделения РЖД в подшефном колхозе на период сенажных заготовок. Во время очередного перерыва, когда гружёный тюками «Белорус», натружено рыча, отправился в путь, а товарищи и по обыкновению принялись мусолить «пульку», я решил разведать некий удалённый лесистый холмик. К тому времени, я уже забыл аспирантку, которая эмигрировала из страны и потерялась на просторах объединённой Германии, и верно коверкая артикли, зажигала своим чувственным огнём ещё чью-то простодырную душу. А сам я был поглощён другой навязчивой идеей: непременно найти ни много ни мало - «восьмое чудо света» - Янтарную комнату, спрятанную фашистами в самый разгар Восточно-Прусской операции. Холмик оказался в километре пути. Уже приближаясь, я чуть не вскрикнул от радости – открывалась панорама восхитительного обозрения «голубых озёр», турбаз «Соснового бора», лесопарковые комплексы Вальдбурга, Вальдау, и луговых ковров Гурьевского района. А впереди – лесок, прорубленный мамоновской скоростной трассой, где дорога из Раздольного, как бы упала перед ним на колени, извиваясь, побежала низом, низом и, только вымолив прощение, поднялась в гору. Где-то на середине меж увалами, на возвышении, как на ярмарочном подиуме мне и открылась стела гинкго. Издалека ствол диковинного дерева напоминает две сложенные вверх женские руки на манер буддийского моления. А вблизи, какой-то давний стихийный ураган, пронёсся над перелеском закрутил, словно в неизбывной смертельной схватке или брачном союзе, два склонённорастущих деревца краснолиственного бука и дуба и оставил их расти в виде спирали. Словно в уважительном почтении застыли рядом и вокруг плакучие берёзы, черешни, клёны, кипарис, туевик, и липы… Прислонившись к корявому стволу гинкго, как трону лесного короля, я отдался воспоминаниям. И сразу вспомнились тезы Макса Ашмана, озвученные голосом незабвенной аспирантки: Слива - дерево бога Шивы, плоды – цвет глаз его, вишня – олицетворяет образ Вишну, Кедр – Девы дар – называемый также Деодар – дерево Богоматери, каштан – долина страдания… Подобно капле морской воды, из которой легко извлекаются все ингридиенты океана, мысль, усиленная этим природным толкованием повела меня в таинственную страну пантеизма. Миллионы лет существовали цивилизации, испытавшие священный трепет перед её Величеством Природой. И даже наша историческая, явно коротенькая память сохранила подробности жизни таких далёких потомков, которыми оказались друиды, кельты, древляне, поруссы, готлы, атлы…
Когда воображение отделилось от всего суетного, я почувствовал, как мой дух, возвышаясь, приближал меня к природе, открывая ее глубокие тайны, давая понять язык ее созданий. Итак, это был счастливый случай, это была находка. В час, исполненный чистой красоты, пока человек скрыт покровами дремоты и его навещают то сон, то явь, опершись на мягкую подушку из трав, у всего, что видел, просил разъяснить мне истину красоты и заставлял рассказывать о красоте истин. И в это время в ветвях пробежал ветерок – вздохнул, как горюющий бомжонок. И светло подумалось: водить бы сюда новобрачных – никогда б не было разводов.
АГНИ ИНВИСИБЕЛЭ.
Отчего я проснулся так рано? Может быть, кто-то постучал в мою дверь, а я не услышал? Может быть, что-то тревожное случилось во сне, а я не понял?... Катаклизм, землетрясение, цунами…Вчера весь день было так душно. Все было закатано, как в консервную банку и рухнувшие перспективы, и планы на беспечную жизнь.. Время поглотила так много солнечной жары, что возвращала ее избыток в виде учащенного сердцебиения, череды болевых видений, лишив надежды живительной прохлады запоздалого раскаяния. И даже воздух минувших суток своим горячечным дыханием не давал облегчения...
Лежать с открытыми глазами и наблюдать перипетии невидимой войны души и тела, с некоторых пор, моё увлекательное занятие. Это может длиться час или два. Чаще всего победу празднует тело, водительствуемое опытным генералом Мозгом. Оно, если ему не мешать, тихим сапом окружает Волю – главкома души - и лишает рычага управления. Требуется изрядная ледяная купель, физические упражнения, чтобы примирить врагов и ввести их в молитвенный притвор Высшего Иерархического органа жизни – Сердца.
Но на этот раз главком Воля нанёс спящему генералу Мозгу довольно ощутимый удар, заставив всё тело вздрогнуть и превратить остаток ночи в изрядный переполох. Пока напряжение нарастало, вызывая приливы замешательства, становилось понятным, что без Сердца не обойтись. Только оно сможет ответить на вопросы: Что заставило тело вздрогнуть и порвать сюжет сна? Откуда пришёл импульс душевной смуты? Подробности сна предательски ускользали, как не старался их разложить по полочкам. Уступая моим беспокойным побудкам, Сердце – Ея Величество – решило повторить событие. И вот лёгкий судорожный тик, бзик души и тела повторились точь- в- точь. И секундным озарением пронеслось в мозгу слово: Агни Инвисибилэ! Вот что это было! Потерянный дифтонг! Тихий аккорд ночи! Ощущение обретаемой догадки на дистанции некоего деминуэндо – убывающего звука, словно вызванного обронённой монеткой, прокатившейся во чреве металлического ангара, перенесло во времени, кажется на двадцать с лишним лет и оставило пригожим весенним днём с неким пожилым человеком. Человек состоял из сплошных светлых тонов: седин, одежды, манер. Подстать теплому колориту и беседа. Суд мятежной эпохе устами настоящего анахорета, живому свидетелю и участнику явления «Серебряный век» и характерный блеск глаз. Ещё он владел искусством не укорять, а находить поводы для одобрения собеседника, попадающего впросак. Страна решительно рвала с позорным прошлым, и казалось, что всё сказанное им обязательно будет принято в государственных масштабах, как результат выстраданного тысячами его ровесников и предшественников всех времён и народов выбора безальтернативного Пути. Сколько раз я вспоминал это неподдельное серебро речений, когда примитивно падал в бездны бытового отчаянья, спотыкался о злополучные подножки близких. И особенно тогда, когда подобно апостолу, дистанцирующемуся от Учителя, являл собой ренегата, стыдливо молчащего при шабаше тьмы, лжи уничижающих Высокие Откровения на всём пространстве поруганной Родины. И, кажется, уже совсем забыл об изначальной причине одухотворяющего явления. И само слово забыл, как и другие слова, дарующие душе тихий свет и сердцу отраду. Как давно и недавно это всё было…
По телу продолжала струиться нега тепла, нарастала истома блаженства: генералы гуляли на Эльбе! И появилась волна свежего воздуха, неосязаемого порами кожи, но явственно шествующего по всему организму, как будто он являл собой затхлый погреб, где погибали сокровища духа. Этот внутренний нарастающий ветер шёл от Вагнера и Скрябина, Блока и Паустовского, рок-хитов семидесятых и сценических образов актёров, заряженных на ту же смысловую высоту, одолеть которую было назначением всей цивилизации минувшего века.
Как хорошо поют по утрам луговые птицы. Они это делают раньше горластых петухов и цесарок. И пока последние не занялись продвижением своего рекламного продукта, руладами более тонкого порядка, откликнулись мотыльки и комары. Ещё я успел услышать предутренние настройки инструментов и многих иных незримых существ, о жизни которых едва догадывался!
На календаре можно было написать: день рождения. И вызвать по «Радио России» битловский сингл. И разбудить им, как трубой архангела всех спящих человеков! Такой день обязан начаться с белого листа, мощного рывка на преодоление негативных качеств, свободным лётом доброго мышления, на крыльях любви ко всему далёкому и близкому!
Всеми пересказанными подробностями, и сопутствующими им эмоциональными переборами, абсолютными пустяками, я только оттягивал признание факта, результата ошеломляющего наблюдения. Суть которого заключалась в том, что МЕНЯ КОСНУЛОСЬ АГНИ ИНВИСИБЭЛЕ! Кто-то сказал кому-то очень добрые слова, окропив плоть смысла вином причастия. Своего рода знак доверия и поддержки в предстоящем предприятии, уже спроецированном из надземных сфер на физический план. Радость же в том, что прежде подобное явление не было мною испытано. И я очень хотел его испытать и, конечно, выспрашивал все подробности у деликатных и снисходительных людей, знавших цену сокровенных взаимоотношений ученика и учителя. Ответ задержался на треть моей жизни…
И словно в подтверждении, что это, именно так, именно то о чём я всем сейчас думаю, где-то за стеной послышался еле уловимый звук трубы, напоминающий военно-морскую ритуальную « зорю». И такие важные слова сами собой сорвались с губ:
«Встань, друг, получена Весть:
Окончен твой отдых» …
Я раздвинул рассветный полог. И как был на босу ногу, вышел в сад и вдохнул всю прелесть зреющих сочных яровых яблок, гроздей рябины, калины…Я не хотел отстать от души уже купающейся в бриллиантовых россыпях освящённой земли …
Сердце охватила внезапная волна жалости за тех, кто своей жизни не сделал попытки, последовать совету «Маленького принца»*(4): увидеть самое главное глазами Сердца! Кто погружённый в теснины быта перестал замечать величину неба, перестал ждать Вестей мира Горнего, пережив волнующие ожидания, поддавшись на обманные мистификации телепорчи. Но, вероятно остались ( должны остаться!!!) те немногие, кто с детским простодушием продолжает вглядываться в несусветную красоту закатов и рассветов, на яркий одуванчик одинокой свечи или в тихий осветок сердечного жара, идущий из уст, хотя бы Даниила Заточника: «Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Радуемся, братья, лествице Божественного Восхода!»
Или, зазевавшись, оказаться не в курсе валютных торгов и футбольных матчей. Мне, кажется, что они смогут меня понять и, возможно, принять то, что квалифицировано волшебным звукосочетанием АГНИ ИНВИСИБЭЛЕ!
ОБЛАКО
Я полюбил облака уже на том отрезке возрастного пути, когда жизненный экватор отвесил все свои поклоны. Не то, чтобы я не любил любоваться ими в безмятежном детстве и юности полной романтических утех, совсем нет. В незрелом любовании есть что-то поверхностное, равновосхитительное, спешное и морем, и лесом, и зимой, и весной, грибной страдою, отличное от того , что я испытываю сейчас, отчётливо осознавая скрытую мистическую связь живой души и перистого облака в зерцале скользящего неба. Я не знаю этого слова, которым я бы мог конкретно выразить своё чувство любви, способным передать, чем они меня так пленяют. Хотя я продолжаю без конца любоваться и морским пейзажем, и луговиной, цветущими брошенными садами средне-русской полосы и легко нахожу слова, объясняющие симпатические переживания. Но вот… облака. Эти большие и таинственные живые существа, словно летописцы моих духовных чаяний и свидетели, сопровождающие устремления души в блаженную даль, продолжают таить надежду на своевременное обретение мною равнозначного их миссии эквивалента объяснения, смысла…Не сейчас…Когда-нибудь…Когда-нибудь.
Это - правда, что я уже давно вырос, но, как и во многих людях, ребенок продолжает во мне жить по-прежнему, радуясь встречам былых переживаний. А они, легки на подъём, и всегда тут, как тут, вновь находишь время для внутреннего экскурса, и лучше всего для этого подходят облака, уводящие тебя за жизненный горизонт... Как только жизнь забрасывает свой невод тягостей, или как бульдозер прижимает меня к стене бытовой безысходности, — я обращаюсь к облакам, я ухожу в их созерцание и утешаюсь надеждой на избавление от иллюзии ига.
Совсем нетрудно оказаться в другом мире, живущем по иным правилам и принимающем тебя в свою ойкумену. Какое дивное восхождение над обстоятельствами! Как оно возвышенно легко, словно дается само собою, по принципу врождённого и наследственного права. И потому облака, становятся так легки, так скромны и свободны ничего не подозревая о своей величавости и вознесенности. Или, может быть, они все же смутно ощущают ту могучую, неизмеримую, божественную высоту, которая простирается над ними?
И сколько и как бы я о них не думал, все мои думы проходят вослед Лермонтовскому признанию, его светлой мечте стать как они: приобщиться их беззаботности, бесстрастию их воздушных игр, безболию и беззлобию.
Как быстро они возникают! Как покорно они сливаются, растекаются и тают, как охотно исчезают совсем, приемля свою судьбу и поддаваясь легчайшему ветерку. И все-таки чудится иногда, что они уверенно и настойчиво плывут к своей цели, как если бы точно знали её.
И вечно меняется их абрис. Неисчерпаемая многовариантность эфимерных форм. Непредвиденные сочетания бытия и небытия, пустоты и полноты. Нежданные, неописуемые оттенки света и тени, тусклой серости и ликующих красок. И подчас их облик так странно напоминает наши земные формы. Не святые ли горы ли вознеслись там вдали, закрывая долину страдания и скорби? Не таинственные ли встают стены Камелота, Небесного Кремля или Башни Чунг*(5)? Как притягателен вход в огромную пещеру!.. Проползают и исчезают драконы. Проплывают лежащие ели. Слагаются и уносятся крылья ангелов. Вихрями вьются легкие кудри. Плывут воздушные корабли. Встают грозные, играющие видения. И вдруг — на голубом небе ни облачка. Будто только пригрезилось. Игра покровов небесной Матери…
Кто-то сказал, что облака дают нам самозабвение, уводят нас от дневной заботы, смягчают и утоляют наш гнев, разрешают все судороги души, угашают ее жадность, рассеивают ее сумраки и смягчают ее упрямство, — столь бесстрастно и свободно их течение, столь кротко и благодушно их легкое естество. Успокаивается ожесточенная воля, — и сладостно становится человеку ничего не желать и иметь право на безволие. Отдыхает утомленная мысль,— и упоителен оказывается покой бездумия, рассредоточенного и наивного неразумения. Изболевшееся сердце перестает любить или не любить, звать или возмущаться, — целебно льется в него бесстрастие тишины, смирения и благодарности. И вся душа очищается, созерцая этот символ земной отрешенности и небесной благости, — все покрывающей и прощающей щедрости.
Если бы мы чаще и дольше созерцали облака, то мы, наверное, сами стали бы лучше. Ведь это живые легенды, легенды о том, как сбываются несбыточные желания... Или, может быть, это верные тени высших, небесных сил? Может быть, это дым кадильный, клубами овевающий незримый алтарь Божий? Почему сердце мое трепещет от предчувствия, когда заходящее солнце освещает это мощное, грозное облако, как бы благословляя его и даруя ему невиданную красоту? Почему я чувствую иногда, что по этим облакам, во всей силе и славе их, мог бы шествовать сам Всевышний? Может быть, это просыпается во мне довременная память о том, что совершалось в древнем бытии вещей? Или, может быть, я сам некогда был облаком, соскользнувшим с небосвода на печальную землю?
Так сердце поет при осмыслении замысла небес, и все в тебе светится и сверкает от этих знаковых вспышек звёзд, как метеоритное небо в августовскую ночь.
ОТЕЦ
Как, странно, что он ещё жив: ведь даже призраки умирают по прошествии времени! Удивительна эпоха наша, продлевающая жизнь призракам…Призрачный, немыслимо как сохранившийся, нелюдимый, старый немецкий дом в центре моего города!
Октябрьские паутинки, летящие с набережной Преголи, пытаются посеребрить не знающие ремонта стены. Отжившие листочки с карликовых берёзок, вросших в его черепичные проломы и забитые землёй водостоки, печально соскальзывают к моим ногам, на брусчатку. На подиуме дверного козырька, покачивая серыми клювиками, совершают дефиле молодые галчата…
Когда я попадаю в арочный проём, вовлекающий во внутреннюю часть двора, что-то происходит с моим сердцем. Оно сбивается с ритма и стучит предупреждающе: «Будь осторожен! Ты в другом времени!...Здесь тебе никто ничем не поможет…» Да! Да! Именно так и бывает во сне! Но в том-то и дело, что это не сон, а самая обычная явь с сюрреалистическими присутствием и бездны и «растяжки» памяти…
Моей памяти…Памяти моих детей…Нерождённых внуков и правнуков…
В апрельском огневодье 45-го мой отец был одним из тех, кто дошёл до «логова зверя». Его гаубица прямой наводкой била в кирпичный крендель огрызающегося Королевского замка, добавляя в общую какофонию оглушающих звуков свой неповторимый голос. Плотность наступления была так велика, что, перебежав улицу, можно было оказаться в расположении действий отдельной дивизии и даже армии…
Ответный снаряд, сверкнув далёкой искоркой, лязгнул рядом. Кроме повторений яркой вспышки и тошноты удара артиллериста ничего не связывало с ускользающей жизнью. И, конечно, было невдомёк, что прямым попаданием вражеского фугаса раскромсало боевое орудие, сразило всех товарищей, а его, отбросив прочь, накрыло сражённой лошадью…
Отец выжил, пополнив список тех, что выживают несмотря ни на что, может быть, потому что было ему 19 мальчишеских лет, а может быть просто для того, чтобы увидеть хотя бы раз, какие они такие цветущие каштаны. Оттуда, откуда ему пришлось придти, никто ничего не мог сказать об этих роскошных деревьях, во всяком случае, передать, как это всё происходит? Как слабый и почти безвольный листочек день ото дня, наливаясь терпким соком, начинает крепнуть и пружинить в такт раскачиваний ствола и лёгких порывов морского ветра. Слава Богу, что в полевом госпитале, прямо над его топчаном в брезенте имелась дыра, в которую норовила протиснуться зелёная лапа каштана. Отец был просто обязан выжить, чтобы увидеть, как она, наконец, вспыхнет волшебным цветом и, стало быть, поделится волшебством и продлит его жизнь, и жизнь его детей, внуков и всего рода Каштановых…
Есть особые минуты у мужчин, когда им хочется уединения для совершения тайного причастия перед алтарём Вечности. Лёгкая горечь спиртного в такой миг, подобна капельке элексира бессмертия, божественного нектара мудрости…Особенно теперь, когда «призраки» остаются, а отцы уходят…
Когда этого дома не будет, и его снесут бульдозеры, я почувствую себя свободным от сакрального обета, которого на меня никто не возлагал.
ОСЕННЯЯ МОЛИТВА
У неба цвет вечности.
Белые птицы сулят лёгкий доступ.
Запах сорванных листьев кружит голову.
Золото, пурпур, охра – красочный танец жизни.
Если открыть окно, то можно приобщиться к высокой истине осени, огласив прокуренную комнату троекратным чиханием. Так случилось, что в соседнем помещении также сделали проветривание, но при этом легкомысленно открыли дверь, соединяющую единое воздушное пространство. Поток стремительно пронёсся сквозь внутренности старого дома и бросил наружу кипучую охапку бумаги.
Всё это случилось так быстро, что и вошедший и чихающий, и двое других посетителей только и смогли, что переглянуться и проследить, как плавно садится бумажная стая на трамвайную остановку, парапет фирменного магазина и стоголовую человеческую массу. Тотчас же выяснилось, что вместе с прочими листами исчез и некий старинный текст, который доставил в комиссию никому незнакомый неухоженный старик, первопоселенец. На конверте с его «раритетом» стояло имя и адрес. Текст был исполнен кириллицей, но по выцветшей бумаге можно было предположить, что это копия с ещё более древнего документа. Даже поверхностное знакомство с его содержанием вызвало у работников жаркую дискуссию, переросшую в аналитическую экспертизу с привлечением славистов из городского университета.
Не дожидаясь лифта, все пять этажей они отсчитали достаточно бодро и расталкивая прохожих, принялись извлекать из под их ног выпавшие бумаги. Рукописные и печатные. Большие и малые. Но того единственного, с потерей которого вся эта масса не шла ни в какое сравнение, увы, не обнаруживалось!
- Курсанты? – пришло кому-то в голову,- они выставят ограждение и прочистят всю площадь…
В обезображенном до предела лифте все согласятся, что, и курсанты не смогут помочь. Многие листы просто подобраны случайными людьми и, скорее всего, перемещены в разные стороны города. Им ничего не оставалось, как уставиться в серый двор, скученные сутолокой лица…
Пружинистые качания рекламных див. Бездушный и низменный кич времени. И листья, кружащиеся в своём насмешливом танце осенние листья…
Октябрьское звонкое утро. Площадь угрюма и чужда, как тонированное стекло авто вора. Мастодонтами Юрского периода возвращаются в гараж уборочные машины. На контрфорсе памятника Вождя, среди грязных гневных наклеек и куцых язычков объявлений каким-то чудом держится и не срывается рыжий невзрачный листок. Дрожит себе, складывается пополам, показывая, то скрывая вычурный каллиграфический росчерк. Любой прохожий может зацепить полями шляпы, копной волос, навершием зонта…
Мимо. Проходят мимо. Немые, как мимы. Тоскливые, как заводские корпуса. Сутулые, как фонари с предрассветных улиц.
-Рубель! –Слышится удивлённый возглас. Это подошли два неопрятных человека с гуталинными лицами и прозрачными глазами. И оба принялись тянуть крючковатые пальцы в надежде овладеть бумажкой.
- Рубель?
-Сот-ня!
Что-то у них непонятно с ногами, будто это и не ноги даже, а велосипедные гнутые ободья.
- Рубель - не рубель!
Их спор решает трудяга «Краз», выкатывающий как будто из памятника. Сизая вонь вместе с рёвом обрушивается на колченогих, в синюю всеочищающую высь мчит листочек. В душах оборванцев вспыхивает радость, соединяющая прошлое и будущее, вне настоящего. И этот полёт в одну-две минуты равен жизни вселенной, отражённой в человеческих глазах, знающих опыт переживания.
Выше. Ещё выше сошествует синева и лазурь. А церковный медносонный звон плывёт низом. И дуги сварок на стройке Храма тоже ниже. И даже башенный кран – длинношеистый жираф – не может дотянуться в этакую высь. Выше. Выше. Выше!
Ночь свежа, как мокрая рубаха. Тяжёлый пот старых шпал. Невидимый шёпот щебня. Щебет сонных птиц. Подпрыгивая, подскакивая, трусливо сгибаясь под грохотом мазутных цистерн старинный листок пропитывается тоскливой будничностью горизонта. Горизонтальное и вертикальное соединяются в точке схода жизни. Жизнь – распятая вертикаль на горизонтали…
Серая старая ворона склоняется близко-близко. Её проницательный взгляд силится понять таинственное притяжение несъедобной бумаги. Но, что это за сила, птица не может понять, переживая дежавю. Приходит к решению перелететь с клочком бумаги в более безопасное место. Но уже в полёте птицу настигает всеобщее воронье «Кар-р!», к которому она не может не присоединиться.
Падение на вокзальный перрон происходит в кампанию кленового листопада. И даже не падение – головокружение, верчение, общение. Приземление. Раскрытая книга. Юноша показывает раскрытую книгу спутнице и она читает:
«Плюйся ветер охапками листьев,
Я такой же, как ты хулиган!»
Из тоннеля Лернейской гидрой выпрыгивает зелёная электричка. Она пахнет морем, яблоками, грибами. Её исцарапанное окно внезапно становится ловушкой в виде мокрого стекла. Листочек влипает и становится читаем насквозь. Электричка срывается с места. Солнечный луч, просеянный сквозь буквенную вязь, как ненормальный мечется по лицам пассажиров, в надежде привлечь читателей необычного. Но с этим в стране давно туго.
Не нуждаются в чудесах блюстители клетчатых сумок, ревнители карточных баталий, пожиратели толстых газет и пустых сериалов. Луч не задерживается ни на одном типе пассажиров.
Катятся. Едут. Мчатся куда-то люди. Каждый сам по себе. Все, как один…Люди. Люди. Люди.
Колёсный скрежет. Шип. Сигнал. И всё в обратном порядке. Полустанок. Остановка, которых ещё будет много. Но почему-то на этом пустом станционном перроне встречаются две одинокие женщины: женщина в красном и женщина в чёрном. Идут навстречу друг другу, пристально вглядываясь глаза в глаза. Идут, чтобы разойтись. В красном – следует в станционное помещение. В чёрном – в открытое поле. Отпущена электричка. Опущено и стекло. Листок совершает привычный кульбит и оказывается в пустой корзине той женщины, что в чёрном.
Едва ли можно почувствовать подобное касание, но женщина вздрогнула. Взглянула на дно плетёной корзинки и сбавила ход. А вскоре и вовсе встала. Что-то с ней произошло. Правда, никто не подсматривал за ней. Перрон. Кассовый зал. Зелёный глаз семафора. Стих и гул поезда, а вместе с ним и стеклянный писк отполированных рельс, а она всё стояла, как окаменевшая.
Длинными, сухими пальцами женщина прикоснулась к рыжему листочку и поднесла его к глазам, как это делают близорукие. В следующее мгновение она привычно тронулась в путь и было невозможно понять: куда же подевался листочек?
Через какое-то время женщина остановилась. Листочек оказался в её ладони. Как и в первый раз она бережно расправила его и вновь поднесла к усталым глазам. Она прочла содержание залпом, как будто выпив вина, или даже стопку водки, что пьют по особым поводам, не прибегая к излишним уговорам. Но жадно схватив воздух, продолжила чтение, как читают длинные и пустые письма, подбрасываемые в почтовые ящики вездесущими сектантами и суеверами.
И требовалось время, чтобы прочитанное достигло сердца, чтобы при этом пёструю ширь осени огласили прощальным криком улетающие вдаль птицы, чтобы где-то кашлянул, да так и не завёлся одинокий приусадебный трактор. И только когда губы женщины пришли в движение, листок сам произнёс осеннюю молитву:
«…Хотя горести чьи бывшие не сочтёшь, однако, горести нынешние сверх горестей чьих в мире Божьем. Что считать, господи! Тысячелетия канули вдаль, миновав точно грозы. Будем опять жить. Причудливы стези людские. Вот выйду я в чисто поле, встану на ровное место, в облако завернуся, небесами покроюся, на главу положу красное солнышко, облаку на себя молодой месяц ясный, опояшуся светлыми зорями и мыслями, что вострыми стрелами воспарю ко Господу, улыбнусь трудности пути моего и опять излечусь Любовью…»
S I C GLORIA T R A N S I T…
Он всё ещё ходит, подобно печальному Ансельму,*(6) по пустынному берегу Отрадного до Светлогорска, вслушиваясь в шёпот и ропот скользящих рядом волн. Почему они произносят одно и то же, словно, заклинают его совершить некое внутреннее действие. И когда ему становится совсем невмоготу, он зовёт меня, словно это в моих силах избавить его от заклятия.
Как правило, мне снится сон тревожный и сумеречный сон, который я принимаю, как крик о помощи и спешу произнести молитву, состоящую всего из четырёх слов: «Господи, помилуй мя грешного…»*(7) И когда я произношу её, так как некогда учил произносить он сам, мой сон светлеет и тревога отпускает. Так гладь потревоженного озера возвращается в своё ясное положение, позволяя склонённым деревьям видеть каждый листок, прожилку и всякую мошку, любующуюся ею…
О С К О Л О Ч Н Ы Й Л Е С
Уже въезжая во двор мехлесхоза, рискует водитель нарваться на неодобрительные взгляды целой оравы рамщиков, выглядывающих в этот момент со всех углов и дыр. И пока он делает разворот, наиболее опытные, завершив рентгеноскопию, выплёвывают вместе с ругательствами: «Солдаты фюрера, хрен им закуска!» Смена только начинается и их можно понять, первый лесовоз может стать последним, если не дай Бог, работа не заладиться –встанет рама - и плановая норма в 40 кубов, останется недосягаемой. Водитель, изготовившись разгрузить лесовоз, находит утешительные слова, насколько они только возможны:
- Всего-то и один рейс с Балтийского лесничества, по два с других – Семёновского и Взморского. Там меньше осколочного…
- Это во Взморском-то меньше? – Кричит ему в ответ бригадир, заканчивающий крепёж пил. – ты мне рассказываешь?…
Брёвна, глухо тукаясь, валятся на вытертые до пота рельсы эстакады и затихают безжизненным покоем. Вот теперь и новичкам видны узловатые крупные метины на округлых боках древесины, прячущие узловатые блестящие железяки – грозу пил. Дня им хватит, чтобы мигом порыжеть и смешаться в мятой алюминиевой кастрюле, подвешанной под стрехой крыши с ржавыми предшественниками. Раскроенный пиловочник, точно расстегнутая душа солдата, тёплый на ощупь и пятнистый, как шкура ирбиса, уже ничем не напоминающий укомплектованного «солдата фюрера».
«Солдатами фюрера» осколочные деревья прозвали после того, как погиб на рабочем месте бывший фронтовик. Пилы напоролись на неразорвавшийся арлекон. Тогда ж и выяснилось, что человек с самой войны носил в своём теле рваное железо, как две капли воды похожее на то, что регулярно извлекается при распиловке осколочного леса.
Вот загудели шкивы, задрожал щербатый пол, ожили змейки опилок. В открытую зубастую пасть пилорамы пошло первое бревно… В мятой аллюминиевой кастрюле сразу оживились самые крупные экземпляры…будет ли пополнение?
Когда пришла война, этим деревьям, как и солдатам, было по 18-20 годков. Две стиснутые человеческие ладони могли без труда охватить талию ствола. Только люди пришли не за этим, таща на себе тяжёлые орудия, кромсающие и лес и небо. Березки и сосны, ели и липы видели, как яростно ругаясь, они падали, подобно им самим, словно скошенные снопы гигантским и огненным серпом. Целые кварталы и роты косил округ себя фугас, а его осколки затихали поровну, что в телах людей, что деревьев…Падали люди и падали деревья, но случалось и тем, и другим выживать, подниматься и нести под сердцем непримиримый груз, тёмную метку смерти.
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЕЛ БОГА
Бел Бог, как называли его наши пра-пращуры, отец всех индоевропейских народов, Бог Сварога и Бог Ра, согласно предсказанному, приготовился вернуться на некогда покинутую Землю…Его ясные и всевидящие очи пронзили ряд вселенных, прошли сквозь туманные зависи новых и старых звёздных строений, мириады вращающихся скоплений будущих лун, и вновь выбрали среди миллиардов светящихся икринок, одну единственную…Не нашёл Великий строитель Жизни никаких следов своего некогда славного трудолюбия, если не считать несколько каменных фигур и скрытых схронов Книг. Ухмыляющийся лик Чернобога, вечного противника, уже покинувшего избранные пределы, отразили меж тем грустные пейзажи планеты…
В тот день и час, когда его охватила печаль, мгновенно достигшая возлюбленной планеты, несколько её обитателей, как бы проснулись от наваждения, с удивлением посмотрев по сторонам…
Сначала это были археологи, потом революционеры, а потом – удивительная женщина, совершившая и революцию и самые глубокие погружения в прошлое человечества. *(8)
Конечно, в середине девятнадцатого века уже мало кто из ученых верил в непогрешимость религиозной хронологии, ограничивавшей прошлое человечества пятым тысячелетием до нашей эры, когда божество должно было лепить Адама из праха земного и заниматься разведением растений в Раю. Археологические раскопки слой за слоем вскрывали эпохи более древние и обширные. Границы истории расширялись, и мир древностей разворачивал перед наукой свои новые, прекрасные и величественные картины.
Но, несмотря на это, инерция общественных представлений о всемирной истории, сложенных, главным образом, по библейскому Ветхому завету, была велика. Откровения науки воспринимались осторожно и с оглядкой. Например, Джордж Смит сделал сообщение об открытии только после тщательного анализа своей находки. В декабре 1872 года на его лекции в Библейском Археологическом обществе научный мир впервые услышал словами первоисточника прототип легенды о всемирном потопе. Летописец древнего Шумера писал о том, как человек по имени Утнапиштим, чтобы спастись от наводнения, уготованного всем людям, построил корабль и взял на него свою семью и животных. Шесть дней и ночей длилось бедствие, после чего неслыханный ливень прекратился. Корабль пристал к склону горы, Утнапиштим раз за разом посылал ворона на поиски суши, и вот однажды ворон не вернулся, что явилось для героя долгожданным добрым знаком о близости земли.
Открытия следовали одно за другим, библейские предания о сотворении мира и даже жизнеописания некоторых героев еврейского народа представали теперь перед учеными как дополненные деталями копии с более ранних исторических легенд. Так рождалась ассириология, посеявшая многие семена сомнения в буквальной достоверности святого писания. Археологи, приезжая с раскопок в Европу, не могли сдержать эмоций, описывая грандиозность древних городов. Шумер, Халдея, Ассирия, Вавилония - все это теперь как эпохи многих цивилизаций, сменивших одна другую, связывалось с Междуречьем - долиной между двумя реками Тигр и Евфрат в Юго-Западной Азии.
"Вообразите себе площадь в десять раз обширнее, чем весь Париж со своими пригородами, протяженностью больше, чем департамент Сены, окруженную стеной в 80 футов толщиной и от 105 до 328 футов высотой, ... это и будет Вавилон" - делился открытиями перед коллегами Жюль Опперт, ведущий французский ассириолог. Он со своими помощниками обнаружил в безжизненной пустыне точное подтверждение рассказа о Вавилонии греческого историка Геродота, жившего в пятом веке до нашей эры. Геродот, видевший уже закат цивилизации Междуречья, ходивший по останкам некогда великих городов вавилонян и беседовавший с их жрецами, утверждал: "Пирамиды Египта выглядели бы карликами в древнем Вавилоне"…
Так это было, когда ещё не пришли мы, уборщики свалок ментального мусора и чистильщики мутных зеркал сознания…
С Т А Р Ы Й К О Р А Б Л Ь
Над простором большого речного канала стелется вечернее солнце, мягкое, ласковое. Танкер под финским флагом рассекает надвое золотисто-багряную гладь, волны дробят её, но далеко за кормой она вновь смыкается и пылает ещё ярче. Опускаясь всё ниже и ниже, солнце вскоре скрывается за игольчатой кромкой портовых нагромождений, воздух густеет, наливается синью.
Короткие вспышки кар с противоположнго элеватора-причала выхватывают из темноты поручни шлюпочной палубы, вентиляционный стояк, антенный раструб…
Всё это видел одинокий старик с выправкой бывалого моряка, оказавшийся на причале правой Набережной, в районе мелькомбината, где с утра был пришвартован старый корабль. Он привлёк моё внимание тем, что слишком пристально вглядывался в надстройки списанного на утилизацию сейнера и никуда не уходил в течение нескольких часов. Я уже смотал удочки и готов был покинуть опустевший берег, а старик, казалось, собирался остаться тут на всю ночь. Как и два и три часа назад, он всё также прохаживался вдоль ржавого борта, не отводя от судна пристальных глаз. И эта сцена вызвала в моей душе целую бурю противоречивых раздумий о судьбах бывалых моряков, в одночасье ставших забытыми стариками. Веет памятью и почтением от таких встреч, но только для тех, кто сохранил и то и другое. Благотворно действует на человека сам дух встречи старых знакомых. Распространяемый запах старинных вещей, приятно поражает не только обоняние, но и разум. Гонит прочь досадное одиночество. Что такое абсолютное одиночество? Отрешиться от звуков и запахов, ещё не одиночество. Не испытывать ни холода, ни жара, когда притуплены болевые ощущения кожи,- тогда одиночество коснётся лишь органов осязания. Отстраниться от забот, отринуть мысли – и тогда не испытатать его. Потребность со стороны, краем глаза увидеть, как возле тебя кружит смерть, и впервые осознать, что нет аргумента против неё,- здесь и начинается нечто новое, близкое священному понятию вечности…
Часто, однако, боль и счастье и меня самого захлёстывали единой волной. В иные мгновения старое и новое, боль и веселье, страх и радость поразительно смешиваются. Если ты – верующий человек, тогда тебе легче подключиться к трансцендентному. Но будучи атеистом, а большинство моряков и были ими, лишает себя удовольствия переживать райские, а равно и адские состояния…
Блага преклонного возраста – те, что может дать лишь старость. Так говорил сам себе, неутешенный никем Хемингуей, так же пытал себя сейчас пожилой моряк, внушая ту же сентенцию старому кораблю на правой Набережной Преголи, осуждённого на гильотину резки. И вглядываясь в пустые глазницы иллюминаторов, как в фотографии личного альбома, всё ещё хранящего восторженные и печальные лица каждого члена команды, воскрешал и тем самым уводил с обречённого судна дорогих людей, силясь продлить историю мгновений жизни.
В ту ночь, мне стороннему человеку, лежащему в тёплой постели, почему-то почудилось, и даже привиделось, как там, на холодном причале мелькомбината, душа человека вошла в душу корабля и обе они, став неким цельным и обретшими небывалую силу, увлечённые фантастическим замыслом, вдруг двинули сюда какие-то гигантские океанские лайнеры, вопреки всем законам физики и человеческого рассудка, чтобы втиснуть их в самую серёдку города порта-приписки со всех четырёх сторон света и ночи, дабы своими сияющими корпусами, они смогли накрыть разом всю мелкоту людской жизни и такого же масштаба печальные гримасы времени.
C Е Р Е Б Р Я Н Ы Й А Н Г Е Л
Вряд ли я сумею рассказать, как всё было на самом деле. Надеюсь, что вы дополните мои слова собственной долей воображения и тем самым позволите размышлениям стать собеседованием.
Впрочем, предмет нашего исследования не так далёк от каждого из нас, и даже внешнее событие, которое мы воспроизводим с вами в это мгновение, не что иное, как результат настройки на собственное автономное следствие. Ведь Ангел Серебряный продолжает существовать, и готов к общению…
Ангел жил в очерченных пределах двухмерного пространства, что, однако, не мешало ему, незаметно для досужих обывательских глаз незаметно перемещаться из одной реальности в другую. Случалось, правда, это чаще всего тогда, когда кто-то оставался с ним наедине и при этом впадал в некоторое душевно-томительное раздумие. Вероятно, одним из первых это почувствовал сам автор*(9) художник, создавший свой шедевр в предновогоднюю ночь 1957 года. Но он не сказал о своём открытии никому и даже другу, переезжающему из одной провинциальной столицы в другую, а друг во что бы то ни стало, собирался взять на память именно эту работу. Так грустный и аристократический лик обитателя нездешнего мира оказался путешественником в мире человеческом. Впервые феономенальное открытие сделала прежняя обладательница картины, выкупившая портрет Ангела у одного капризного человека, усмотревшего в ней несоответствие православному канону. Женщина не считала себя ревнительницей догмата, ей просто нравилась эта работа, как составная часть её личной гордости за оскорблённое родословие. Она повесила картину в своей опочивальне, оформив тем самым легкомысленным поступком бессрочное бдение Ангела возле своей кровати. Когда же Он, выдержав деликатную паузу в десять лет, всё же отважился заговорить, хозяйка сразу же оказалась пациенткой популярной в прежние годы больницы.
Третий номер вытянул я, выкупивший Ангела за жалкий грош у безутешного и спивающегося вдовца, отказывающегося понимать, как здоровая женщина и, главное – врач военного санатория, так быстро угасла.
Как сейчас отчётливо помню каждое междометие минувшего сеанса. Ночью шёл дождь. Шумный грозовой ливень пузырями отскакивал от земли. Вдалеке Балтрайона погрохотывало. Я широко раскрыл окно, меня разбудил шум дождя. Отвесным водяным занавесом обрушивался он вниз, я слышал его удары по перилам лоджии.
Я зашёл в комнату дочери и закрыл окно. Дождь туда не заливал, и приближающаяся гроза не была достаточной причиной…В три года девочка ещё не ребёнок, который достаточно определился в своей жизни. Кроме того, она боится грозы, как боялась прежде…
Я зажёг свечу и взглянул в глаза Ангела. И тотчас вспомнил, всё, что хотел сказать оппоненту, нанёсшему накануне сокрушительный удар по моей призрачной мечте сеять вечное, разумное за счёт городского бюджета…
Мне, показалось, что отвечает мне моё собственное Альтер Эго, мистический Христос, сидящий внутри каждого из нас…Но это только казалось. Слова, рождаемые в моём сознании, отдавались звуками в пространстве, впечатываясь осязаемыми строками в физический мир, как если бы это был диктант, который мгновенно фиксировал расторопный секретарь-машинист, ловко управляясь с печатной машинкой прошлого века. И ещё ритм дождя. И удивительное спокойствие, охватившее моё тело.
Серебряный Ангел сказал:
«О, вы, блуждающие в зарослях испорченных религий и скитающиеся в ущелиях противоречивых учений, вы, счетшие свободу отрицания вернее оков подчинения, а луга сомнения надежнее оплотов подражания, – изберите религией красоту и поклоняйтесь ей как Господу. Она проявляется в совершенстве творений, обнаруживается в выводах разума. Бросьте тех, кто представляет веру забавой и соединяет свою жадность к богатству со страстью к благому исходу, уверуйте в божественность красоты; началом вашего восхищения будет жизнь и источником вашей любви – счастье. Затем обратитесь к ней: она приблизит ваши сердца к трону женщины, зеркалу ваших чувств, и укажет путь вашим душам на ристалище природы, где отечество вашей жизни.
О вы, гибнущие среди ночи разноречий и тонущие в пучинах догадок! Ведь в красоте ~ истина, отрицающая подозрение, отгоняющая сомнение, и блистающий свет, который охранит вас от мрака лжи. Присмотритесь к пробуждению весны и наступлению утра – ведь красота – удел присматривающихся!
Прислушайтесь к пению птиц, и шороху ветвей, и журчанью ручьев, – ведь красота – доля прислушивающихся! Взгляните на кротость ребенка, и нежность юноши, и силу мужа, и мудрость старца, – ведь красота – восхищение вглядывающихся!
Воспойте нарцисс глаз, и розу щек, и анемон рта, – ведь красота прославляется воспевающими!
Восхвалите ветвь стана, и ночь волос, и слоновую кость шеи, – ведь красота радуется похваляющим! Посвятите тело, как храм, красоте и посвятите сердце, как жертвенник, любви, – ведь красота воздает поклоняющимся!
Ликуйте вы, которым ниспосланы откровения красоты, и веселитесь, ибо нет страха над вами и не будете вы опечалены.» *(9)
«Мы павшие на землю ангелы, забывшие о великом мире совершенства и утратившие крылья во многих скитаниях земных. Они мешали нам идти, цепляясь за камни горных троп и задевая за острые шипы колючих кустов, принося нам невыносимые страдания. Но время вернуло дары утраченные, и снова дух высоты, дух Беспредельности заставляет пульсировать область оплечий. Огненные лучи, пробиваясь, вызывают острую боль под лопаткой. Высшие центры сердца начинают вращаться. Лишь на пределе высших напряжений происходит нахождение новых энергий. Открывшийся однажды канал для принятия огненной росы станет руслом потока пространственной мудрости, но лишь по вехам можно найти твердый путь и не погибнуть…» *(10)
Так говорил мне Ангел, когда я был готов его слышать…
Е С Е Н И Н
Когда в местечке Ломзе, более известном нам, как остров Канта, неожиданно разбили парк, среди высаженных аккуратно лип и клёнов, сверкнули скульптурные силуэты. Оказалось, что этакую щедрость проявили к нам запасники столичных музеев, освободив из своих подвалов десятка два заключённых там памятника искусства. Такая амнистия выпала им по случаю 60 летней годковщины страны. Среди многих именитых персон вышел на волю и бюст белоснежного мрамора с изображением Сергея Есенина. Он был точной копией, а возможно и оригиналом той работы, что и поныне украшает могилу великого поэта на Ваганьково. И именно к нему ( не в обиду Блоку и Горькому ) потянулись безродные и одинокие литераторы. Наконец, пришёл и я. Так случилось, что день выпал самый подходящий. С городского центра звучали отголоски октябрьской демонстрации, тихо стекающей на молчаливые окраины. Но мне были милее звуки, которые извлекал семилетний человек, демонстрируя семейную традицию почитания именитого земляка:
Нивы сжаты, рощи голы,
От воды туман и сырость,
Колесом за сини горы
Солнце красное скатилось…
И когда я рассказывал сыну о том, как мог выглядеть город во времена пребывания в нём Есенина, словно поддавшись воображаемой игре, бывший Кнайпхов*(11) неожиданно стал проявляться в воздухе, на всём пространстве острова. До сих пор не могу понять, как это могло случиться. Как и откуда взялась туманная дымка, словно с засвеченного фото, медленно проявившая слабые очертания средневековых домов, слепившихся башен, крыш. Может быть, тому причиной было присутствие ребёнка, пожелавшего видеть невидимое. Ни раньше, ни позже ничего подобного с нами не повторится. Но в тот день…мы отправились, сопровождаемые воображаемым Есениным, гулять по несуществующему немецкому городу, проникаясь историей неповторимых чувств. Эти чувственные вибрации ожившего прошлого способны очистить зеркала времён. И сегодня приходится слышать дикие истории о том, как, например, советские воины уничтожили город, но фактически он был стёрт с лица земли англо-американской авиацией августовским днём 1944. К чему бы мы не прикоснулись, всё имело информационное проявление. По мере того, как парк заполнялся голосистыми калининградцами, призрак Ломзе растворялся в мареве ноября, нам захотелось, чтобы одна из теней прошлого, может быть, одна из самых светлых необъятного загробного мира, ещё какое-то время сопровождала нас, позволяя ощущать помимо духовной близости, вполне ощутимую притягательность памяти. И только когда парк окончательно заполонили хмельные берендеи, мы обнаружили, что бредём по абсолютно «сжатому» и голому островному Кнайпхофу, в тесных улочках которого с нами прощалась тень Есенина. И самые первые строки стихов рязанского златоуста опять нашли утоление в отверстых сердцах. Они как-то органично легли на окружающее, будто мазки художника на раннее исполненное полотно. « Рощи голы…» -парковые деревца сыпали последней листвой. «Туман и сырость» - прегольская проникающая влага, заставляли думать о горячем обеде. Даже кумачовый диск солнца в след есенинскому сюжету готовился скатиться за синюшный и пустотелый Дом Советов, пытающегося безуспешно набросить зловещую вуаль на всякие вдохновенные лица.
П Р О Р О К
Когда мне сказали, что открыто местопребывание нового русского пророка, я, конечно же, не поверил ушам, потому что держался некогда открытой тайны интервала явлений Божьих посланников. Равнялся он ста годам, или веку. И так и так выходило, что сейчас прийти ему, как бы рановато. Но с другой стороны, мог ли я знать ход часов циферблата самого Всевышнего, имеющих превосходную степень отличия от ходиков всех человец, да и, признание обстановочки вокруг бытия-жития нашего, не самая ли, что, называется, классическая проекция мировой эсхатологии?
И стал я думать о встрече, обрастая вкусовыми подробностями, точно пень в тёплый октябрьский день гроздьями опят. Перво - наперво, я решил, что это должен быть мужчина лет 55-ти богатырского телосложения, подобно Святому Сергию, имеющему силу одного супротив двоих и непременно, по-гумилёвски голубоглазого. Жить ему надлежало вдали от агонизирующих городов и пресмыкающихся по любому поводу их обитателей, например, возле какой-нибудь белоснежной горы. Вокруг его жилища должны вольно пастись коровы и лошади, а из-за решётчатых хозяйственных строений мудро выглядывать гладкошерстные кролики и козырные фазаны. Под старой мшистой крышей жил бы лучеглазый котофей. А всех встречных-поперечных надлежаще встречал безродный пёс белого окраса.
И стал я думать о наших беседах, как о самых лакомых блюдах насыщающих и плоть, и душу. И его неторопливая речь, была б как горный ручей в полуденный летний зной, охлаждающая мой запальчивый пыл. От дальних разумных миров до самых тонких сфер души протянули бы мы серебряную нить, обеспечивающую жизнь всего сущего. И все непонятки, используемые шарлатанами в корыстных целях, лежали б, как леденцы на ладони…
И стал я думать о наших совместных трудах косьбы росистой травы и заготовки душистого сена, прополки и окучивании буйного картофеля, неистовой борьбы с колорадским жуком, качанием цвета янтаря рамок мёда, колкой дров…
И стал я думать о походах к святым местам, где ему являлся Бог, где теперь ангелы подбрасывали бы нам сюжеты самых правдивых сценариев жизни, играючи подкладывали терафимы*(12) и сыпали зашиворот на время сна герметические загадки…
И стал бы я думать о резьбе по дереву, когда б наточенные резцы сами подсказывали сюжеты и вели интуицию по беглому следу нездешнего образа, обнажая в каждом берёзовом полене открытые взору души стихий…
Я бы хотел, чтоб тихими вечерами, после праведных трудов и жаркой баньки, он мог поведать о том, о чём не говорил ещё никому. Как был растерзан неиствующей толпой, прикрывая Зороастра, как отстреливался от разбойников, настигающих некий караван, как в самый жуткий мороз держал дозор и дня и ночи. Как сложил самую лучшую песнь песней своему господину. И как ещё много веков подряд изумлял простолюдинов искусством и силой слова, почерпнутого в одном персидском оазисе, донесённом им до самых дальних мест и окраин зачумленной Европы…
Как был свидетелем явления самой Матери всех Богов и всех Владык Жизни, и пал ниц пред её сошествием, храня молитвы оберег…
Так думал я, всё ещё надеясь встретить его, одного из тех, кто недавно шагнули на небеса, а другие только изготовились ступить босыми ножками в каком-нибудь тихом уголке планеты.
Б Л У Д Н Ы Й С Ы Н
Кто знает эти тропы, по которым ходит, петляя, словно заяц в заснеженном саду, мой сын?
Возможно, что его грустный след взяли бы домашние собаки, умеющие в отличии от нас глубоко заглядывать в человечьи глаза, но и они уже умерли, каждая на своём пути вечности, так и не дождавшись его возвращения. Постепенно умирает всё, к чему некогда касался он: предметы, вещи, фотографии, словно спешащие свернуть печальный свиток нашей кармы, свиток его рокового отступления…
Но жив ещё я – долгожитель библейского сюжета, терпеливый блюститель его надлежащего исполнения в пространстве и времени. Его отец, знающий непреложность того, что никого нельзя научить Истине, к которой каждый следует своим путём. Путём собственных чувств, путём собственных мыслей, осознание добра и зла в себе и только в себе…
Стоит ли говорить кому, о том, как я жду с ним встречи?
Стоит ли объяснять кому, протяжённость их исполнений?
Об этом лучше всего знает Отец единый, назначивший цену всех земных ожиданий, трепетно поглядывающий сейчас на их течение, как Харон на скользящие под ладьёй ясные волны реки Вечности.
S P I R I T U A L T R A I N
В самую тоскливую ночь всеобщего неведенья, когда город объят обыкновенно изнуряющей тьмой и пленён слезливой грустью осени, никому не придёт в голову обратиться чутким сердцем к пространству, скрывающему движение далёкого Поезда. Но если найдётся такой чудак, то верно он тоже придёт туда, где давным-давно поселился и я. Маленькая пригородная станция, где днём грохочут и несутся во всю мощь грузовые и пассажирские поезда, а по ночам слоняются бездомные собаки, да ложатся на узор брусчатки тени сутулых фонарей. Мне, наверное, придётся у него спросить, как далеко и с кем хотел бы он в такую пору уехать? И зачем? Не страшно ли ему будет возвращаться? Ведь, возможно, поезд совершит не один виток вокруг земного шара, прежде чем опять окажется здесь? И самое главное – знает ли он, что красота мышления соединяет миры?… Столько много вопросов не следовало бы никому задавать, но мне важно, чтобы встречающий этот поезд специального назначения, сохранял душевный трепет и известную толику сердечного совместного почтения.
Ничего удивительного в том не будет, если случайный прохожий, спросив закурить, решит, что я – сумасшедший и, осторожно оглядываясь по сторонам, молча удалится. А может быть и не удалится, только сделает вид, спрятавшись в ближайшем теневом затоне, чтобы пронаблюдать оттуда за мной и убедиться в своей правоте. И если и тогда у него хватит терпения, то, скорее всего, он и станет свидетелем того счастливого мгновения, ожиданием которого я скрашивал всю свою жизнь. Он увидит как из ночного сумрака, дыша парами и сверкая росами, выплывая из рамы ночи, и наяву возникнет на всём просматриваемом дистанционном пути заветный поезд моей мечты, поезд Духовного назначения. И распахнуться разом двери всех тамбуров, и из каждого мне знак будет дан войти и, пока я буду идти, а потом бежать по перрону, жадно всматриваясь в номера вагонов, раздастся нетерпеливый гудок машиниста и, боясь отстать, я прыгну в самый ближний, успевая сообразить, что это и есть тот самый, и искомый, и единственный…
Он не увидит больше моего лица, его закроют плотные шторы. Он не услышит стука моего сердца, его заглушит бег железных колёс. Но он живо будет себе представлять, как непринуждённо встанут со своих мест все пассажиры моего вагона, лица которых, такие разные я знал всегда, стремясь несказанно сблизиться.
Когда утихнет в далёком мраке последний стыковой стук рельса и слабый вздох шпал коснётся слуха сердца, этот человек выйдет из оцепенения и навсегда заболеет тоской ожидания, но уже своего поезда специального назначения, двинувшегося ему навстречу…
Т И Л Ь У Л Е Г Е Н Ш П И Г Е Л Ь
Когда-то его знали под именем Ульгеня. Только состарившие древние горы могли бы рассказать об этих удивительных человеческих днях. Потом его называли Улисс, при этом путая божественное имя с неким заядлым адьюлтерщиком Одиссеем.
«Скажи, как зовут пославших, тебя?» Так приветствовал на пороге дворца госпожу Сабейской империи самый мудрый царь земли. И царица оазисов назвала имя матери – Умай и отца именем Ультека, чем вызвала заметное замешательство в душе Соломона. Пройдут тысячелетия, прежде чем люди вновь произнесут сокровенные имена и обретут почтение…
В память об удалых речах, делах, походах, одного из Ульгениев, наконец, решат создать памятник в прусском Кёнигсберге. Его изваяют в лёгком камне и выставят перед именитой Ярморочной площадью. Таким, каким его и описал Шарль де Костер. Высоченным бродягой, в гетрах и панталонах, с нехитрым скарбом за спиной. Всех спешащих на рынок горожан и гостей города он, возвышаясь над стеной Башни Врангеля, будет пытать единственным вопросом: «Стучит ли в твоём сердце пепел Клааса?»
Возможно, что почтенные бюргеры не успели прочесть эту книгу, а может быть, на тот момент их головы были заняты другим, во всяком случае, когда началась война и первые бомбы посыпались на их город, заметили, что Улегеншпигель…пропал. Никто не видел его осколков. Никто не знал ни о каких перемещениях скульптур в безопасные места хранилищ. А потом и вовсе стало не до него. Так никто и не ответил на его вопрос…
А Улегеншпигель и не думал пропадать, просто в отличие от других памятников и истуканов, он имел счастливую возможность оживать и бродить среди людей. Кто знает, может быть и сегодня он где-то ходит по Калининграду, и всё ёще спрашивает об огне сердца? Или терпении ожидания…
Если прислонить чуткое ухо к оставленному им постаменту, то можно услышать ответ на чисто русском.
«Уметь ждать без нетерпеливости и раздражения - величайшее достижение. Ждать так, как ждет Учитель ученика у Врат Огненных, - с невыразимым милосердием и любовью, без упреков и окриков. Ждать, как дозорный ждет на сторожевой башне, - не смыкая глаз даже во тьме, перенося все натиски стихий и ночных страхов. Ждать, как ждет всегда мать своих заблудших детей, забывших о доме родном, - тихонько молясь за их благополучие, здоровье и удачи. Ждать, как ждет поэт вести, - мгновение за мгновением удерживая наготове перо. Огонь ожидания нагнетает свет терпения, и возможности притягиваются, как железные опилки к магниту, выстраивая узор судьбы тонко и продуманно. Факел сердца отыщет потерянные вещи даже глухой ночью. Искомое притягивается духом. Лишь бы задача была возвышенной.»
Б У Н Т П О Т Е Р П Е В Ш И Х
Почему в закрытом помещении гуляет ветер? Может быть, оно не так герметично?
В такие минуты вспоминаются потерпевшие. Потерпевшие это окружающие меня люди, по внешнему виду которых и не сказать, что они чего-то там терпят. Наоборот, они вовсю жмут жизни соки, сыпят остротами, не сходят с экранов…Но их выдают глаза, ещё походка и … голос. Голос души, уже испытавшей весь ужас предстоящей агонии тела…
Когда потерпевшие ещё не были таковыми, они позволяли себе пренебрегать правилами жизни. Правила хорошего тона им также были чужды.
Беда подкралась неожиданно, как раз тогда, когда они только собирались жить. Но глупо ждать зимой лета, и совсем неумно засевать репейником райские поля, в надежде получить манго.
Осенний ветер донёс до меня скорбь и плач потерпевших Я подумал, что вряд ли смогу их утешить, если даже это не могли сделать Великие Учителя….А потом подумал, что может быть катаклизмы, о которых они узнали только сейчас, являются своего рода стимуляторами к эволюционному скачку большинства человеческих особей, оказавшихся в категории потерпевших? И подобно нерадивым студентам, откладывающим сессионные задачи на последний день…
Т Р О П О Ю Н Е В Е Д О М О Г О Б О Г А
Есть два знака в моём городе, от встречи с которыми не уйти никому. Вот и мне пришла пора проникнуться мистическим смыслом заговорённого камня. Первый – на месте почитания немецкого поэта-антифашиста Эрнста Вихерта, что перед строительным колледжем. Второй – Иммануила Канта -на спуске Старой башни к Московскому проспекту. В огромной океане мировой литературы имя певца Неведомого Бога, едва ли отзовётся признанием благодарных потомков. Да и Кант – столп агностицизма и религиозного диссиденства пост-лютеранской Европы, почти неведом своим почитателям как раз с этой стороны.
С первых времен Четвертой Расы*(13), когда поклонялись только Духу, и тайна была явлена, и вплоть до последних дней расцвета греческого искусства, на заре христианства, одни лишь элины дерзнули открыто воздвигнуть алтарь "Hеведомому Богу". Какое бы представление ни возникло в глубоком уме Ап. Павла, когда он объявил афинянам, что этот "Hеведомый", которого они почитали в неведении, и есть истин¬ный Бог, проповедуемый им - это Божество не было ни "Иеговою", ни "Творцом мира и всего сущего". Ибо не "Бог Израилев", но "Hепозна¬ваемый" древних и современных пантеистов "пребывает в нерукотвор¬ных храмах". *(14)
И, став Павел среди ареопага, сказал: Афиняне! по всему вижу я, что вы как-бы особенно набожны;
Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: "неведомому Богу". Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам:
Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворных храмах живет*(15)
Всё это я вспоминаю во время очередного стояния перед мемориальными знаками двух именитых кёнигсбержцев, сумевших постичь суть апостольского речения и дать нам свой шанс подвижки духоразумения грядущего. Вязь букв, как два венка из двух языков, проходящих мимо потомков двух великих народов, столь отличных друг от друга, настолько и близких в поиске точки схода вопроса и ответа, всё ещё длящего зова Всевышнего: познания истины, которая и сделает нас воистину свободными!
Т И М У Л Ь Ч И К
Сквозь крону ильма просматривалась только черепичная крыша этого дома, почти примыкающая к старому городскому кладбищу. При приближении же вся нищета и разруха вылезли из всех щелей, как тараканы при запахе спец. обработки, лишив меня всяких надежд на добрые вести. И вот я останавливаюсь, силясь прогнать недоумение: что же могло такого случиться с хорошим добротным домом и его обитателями, одним из которых был флотский товарищ со странной фамилией Пашигорев? Как могло, случится, что я не заглядывал сюда более двадцати лет! И что ищу ныне?
И дураку - ясно, что дом брошен и заселён либо бродягами или мигрантами. На панцирных кроватях, исполняющих функцию ограждения сушатся пахучие постельные принадлежности. Провода, как опущенные поводья, висят тут же. Из внутренностей жилища хрипло звучит радиоточка с неуместным оптимизмом ведущего. На летнем ветру полощятся детские рубашки. Скребётся в закрытую дверь плешивый котёнок, испуганно оглядываясь назад.
Я уже прошёл мимо, подавляя горловой ком: как же могут тут жить люди! Как вдруг, в совершенной минутной тишине, ( котёнок сумел, таки, запрыгнуть в окно, опрокинув или отключив ненавистно глумящее «лафрадио») меня настиг детский вопрос:
- Ты мамку ищешь? Или Луслана?
За моей спиной оказался малыш лет пяти в каком-то мешковатом балахоне в калошах на босу ногу. Кучерявый такой кладбищенский Маугли с недетским выражением голубых глаз и улыбкой искалеченного Карабасом Арлекина, вырос, как вьетнамец в тылу врага, можно сказать, из под обугленной земли.
- Ты кто, сам-то будешь?
- Тимулька,- не выговаривая «р» привычно ответил малыш.
- Значит, Тимур!
- Тимул был мой блат, но он умел, а я – Тимульчик!
- А где же, Тимурчик, твоя мама? И кто это Руслан?
-Мамка пошла за едой на могилки, а Луслана менты замели.
- А ещё кто с тобой живёт? Может бабушка или дедушка?
-Не-а! Иголёк блатик, но он за мамкой ушёл, котик Лысик, собаська Лекс…а бабушки и дедушки у меня нету!
Последнюю фразу малыш произнёс с явным равнодушием, совсем как и взрослые произносят слова за которыми нет смысла.
- А есть ты хочешь?
- Хочу. Но только не печенья или конфеты, от них у меня зубы болят, а пиложки люблю…
Пока мы шли в ближайший ларёк и разговаривали, как заправские товарищи, моё сознание стало переполняться мироощущением отчаянья и тревоги за будущее, прежде всего меня самого ( имею ли я право пройти мимо судьбы Тимульки?), этой семьи ( скорее человечьей стаи, живущей ниже уровня домашних животных), общества ( переставшего чувствовать вину за происходящее в родной стране), человечества ( давно не реагирующего на чужую боль и юдоль). И самый короткий путь никак не хотел заканчиваться…
Е Щ Ё З В У Ч И Т Е Г О П Е С Н Я
Когда мне случается услышать его голос, мой слух, мою душу помимо извлечённого из памяти звучания, всё существо моё начинает наполнять пронизывающий своей пронзительностью и чистотой серебряная песнь иволги. И в какой-то момент они следуют унисоном: Валерий Ободзинский и луговая птица печали.
И словно выходишь в бесконечный путь, обставленный и берёзовым белоствольем и золотоносным акатником или нефритово-малахитовым кедрачом, благословляемыми ветвями и качаниями листвы, цветов и хвои. И приходишь к подножью величественных вершин, уже озарённых рассветом, где из-под кучевых облаков нарождающегося дня вторит многоголосая флейта то ли Леля, то ли Кришны, а то и самого Аполлона Гиперборейского.
Чистый голос певца снимает с моих глаз пелену длящейся ночи самой тёмной из эпох, проясняя окружающий меня мир, проявляя его подлинную безлобную сущность.
Песнь иволги, как веретено, на котором тает нежно кудель фонотеки природы, вылечит и извлечёт все соринки и занозы любой усталой души.
Флейта Горнего мира, промытая росой, опять возьмёт верх над всем разнообразьем хоровых и изысканных симфонических звучаний, чтобы вдохнуть силу во все уголки и поры бодрствующего сознания, открытого ему человека.
Ободзинский бы мог сказать о своей судьбе словами любой песни, но лучше всех строк, на мой взгляд, просятся есенинские:
«Я пришёл на эту землю,
Чтоб скорей её покинуть…»
Иволга – птица редкая, она вновь прилетит в берёзовые рощи средней русской полосы, чтобы заставить прислушаться всю округу.
И хочется искренне верить, что весь наш мир, как преддверие более гармоничного и нравственного мира, испытывает неодолимую тягу чистоты возвращающегося чувства, охваченного голосом человека, песней птицы и вибрацией волшебной флейты Всевышнего, уже оправдан днём грядущим!
ГЛОССАРИЙ
1- Листы Дневника Е.И. Рерих, т.1
2- Пол Саймон и Гарфуинкиел, Джон Лорд, Клиф Ричард – звёзды рок-культуры.
3 - Лондонский аэродром.
4 - Антуан Сент Экзюпери «Маленький принц».
5 - Духовные центры планеты.
6 – Скупой рыцарь Ордена, вечный собиратель янтаря.
7 – Иисусова молитва.
8 – Е. П. Блаватская, автор более 80 томов трудов по сравнительному антропогенезису и космогенезису.
9 – Н. Шувалов «Голова Ангела»
10 - мотив стихотворения Дж. Х. Джебрана.
11 – Шлока книги К. Устинова.
12 - Кёнигсберг составляли три города. Кнайпхов один из них. Занимал пространство вокруг Кафедрального собора.
13 - конденсаторы Психической энергии.
14– Периоды антропогенезиса – четвёртый соответствовал материку Атлантида 4млн.лет – 9 тысяч. д н.э.
15 – Е. Блаватская «Тайная Доктрина» т.1, часть 2, гл.33
16 - Новый завет, Деяния, гл. 17, 23-27
* * *