Энкиду не возвращается
Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 2002, №11
Валерий Липневич
Энкиду не возвращается
Александр Эбаноидзе. Брак по-имеретински. Романы. [Предисловие
Льва Аннинского]. М., Издательский дом “Хроникер”, 2001, 399 стр.
(“Мир современной прозы”.)
Два романа, составивших новую книгу Александра Эбаноидзе, разделяет не только
четверть века, но и тектонический разлом, совершившийся на наших глазах.
Соединяя разновременные и содержательно полярные тексты, писатель рассчитывает
на некий дополнительный смысл, возникающий, что неизбежно, между любыми так
или иначе соотнесенными явлениями. Этот дополнительный смысл, как мост,
соединяющий два берега, — с него просматривается несколько дальше и немного
по-другому все та же и вроде бы совсем привычная река.
Кстати, именно родной реке посвящены во всех романах А. Эбаноидзе самые
взволнованные и лирические страницы, а в первом даже целая главка. “Ее легкий,
веселый характер” чувствуется и в стиле писателя. Слово писателя мягко и
стремительно, как вода, приникает к вещам и явлениям мира, любовно перебирает
их, как гальку на дне, любуется ими. Очевидно, что именно река дала тот первый
чувственный импульс, который лег в основу эстетического отношения к миру.
“Два месяца в деревне, или Брак по-имеретински” — роман этот дышит счастьем
молодости и полноты жизни, избытком нерастраченных сил, верой в будущее, в
свое призвание. “Ныне отпущаеши...” звучит как реквием — по любви, по жизни,
по любимой Грузии. “Выгоревшие окна швыряют в ночь снопы искр. Пушка не
унимается. Трещат автоматы. Город горит”. Горит Тбилиси, уже столетия не
знавший подобного. В этом теперь чужом и страшном городе где-то валяется труп
убитого журналиста — героя повествования.
Второй роман написан по горячим следам грузинских событий, которые искаженным
эхом доносились до нас средствами массовой информации. Пожалуй, только с
появлением текста Эбаноидзе — он определил его как триптих (“Реквием”, “Версия
невменяемого”, “На пепелище”) — русскому читателю становится внятен смысл,
точнее, бессмыслица происходившего на улицах прекрасного и любимого не только
грузинами города. В романе “Ныне отпущаеши...” дистанция между подлинной,
“нетронутой словом жизнью” и “вереницей строк, имитирующей ее”, практически
исчезает.
В процессе превращения винограда в вино (Эбаноидзе дополняет знаменитую
формулу Грильпарцера упоминанием о зависимости конечного продукта от грунта и
климата) энергия и правда жизни — именно о них главная забота автора — обязаны
возрастать, в крайнем случае сохраняться. Если этого не происходит, значит,
что-то не так — то ли с виноградом, то ли с самим виноделом. А может, с почвой
и климатом. О творческом и жизненном тупике, в котором оказался
герой-писатель, повествует роман “Вниз и вверх”, появившийся в начале
перестройки.
Для меня знакомство с творчеством Эбаноидзе началось с романа “...Где отчий
дом”. Грузинская реальность, явленная в русской речи, впечатывалась в сознание
ярко и празднично. Она несла в себе энергию жизни, которой так не хватало в те
годы. Впрочем, солнце и радость в русской литературе были всегда в дефиците.
Чаще всего благодаря пишущим по-русски инонациональным авторам сохраняются в
нашей литературе солнечные островки оптимизма и мудрости. Достаточно назвать
имена Фазиля Искандера, Иона Друцэ, Чингиза Гусейнова. (Иногда кажется, что
всю историю русской литературы последнего столетия можно определить в двух
словах — прощание с мудростью.)
Бестселлер семидесятых, “Брак по-имеретински”, выдержавший десятки изданий и
переводов на иностранные языки, несколько экранизаций — неудачных, по мнению
автора, — я прочитал только сейчас. Он так и просится в руки Георгия Данелии.
После первого романа я перечитал и остальные. Безусловно, чтобы извлечь
максимум удовольствия, читать надо их в нашу русскую зиму, когда за окном тьма
и холод. Перечитывая, убеждался, что это литература не одноразового
использования. То есть попросту классика.
Слышу: непонятно, чей классик — грузинский, русский, московский? Да в чем
проблема: и русский, и грузинский. Вон украинцы приватизировали Гоголя, ну и
прекрасно. Из-за классиков воевать не будем. Тем более, как говорит одна из
героинь романа “Ныне отпущаеши...”, в России один хозяин — “строгий,
неподкупный, справедливый. И знаете, кто это? Не Горбачев, не Ельцин, не
Гаврила Попов. Это русская литература”.
Соединенные в новой книге по принципу контраста, романы высвечивают и то, что
раньше не бросалось в глаза. Сегодня очевидно, что наряду с репортажно-жгучей
современностью в них присутствует и вечность — мудрость просвещенного и
одновременно народного взгляда на вещи. Становится также заметно, что зерна
раздора и вражды рассыпаны уже и в первом романе. И поэтому стоит вернуться к
его анализу десятилетия спустя.
Безмятежное, неосознаваемое счастье юных героев — Нуцы и Ладо — еще в пределах
природного мира. Оно обеспечивается запасом энергии, дарованной при рождении.
Река и горы, родники и виноградники, животные и деревья, люди — все явлено для
молодых героев в своей природной особости и несомненности. И Красный Симон,
председатель колхоза, и бывший поп Касьян, пьяница и шутник, и Бесо Ниорадзе,
деятель теневой экономики, — все дети одной и той же земли, равно достойные
жизни и счастья, хотя и понимают они его каждый по-своему.
Молодой скульптор Ладо воспринимает своих земляков, в сущности, как давно
привычные детали пейзажа вроде Синего камня или любимой реки. Между собой эти
герои в пространстве первого романа также никак не сталкиваются, мирно
располагаясь каждый в своей нише. Агрессивного противодействия не происходит,
отчасти и по богатству земли, щедро вознаграждающей за труды любого; но
главное, конечно, благодаря наличию силы, многократно превосходящей каждого,
имя которой — власть. Кстати, демонстрации этой силы в романе отсутствуют. Не
пахнет ни парткомами, ни райкомами, ни даже участковыми милиционерами.
Реальный ее представитель — Красный Симон — кажется всего лишь старшим
родственником.
В почти идиллической деревенской жизни торжествует стихия естественных начал и
общинной солидарности. Правда, в период становления новой власти Симон получил
пулю от кого-то из односельчан, чуть было не ставшую роковой. Но это было
давно. День за днем катится по пробитым колеям обычаев и сложившихся норм
поведения, всосанных с молоком. При любой власти доля земледельца всегда
одинакова: однообразный, тяжелый, отупляющий труд. Поэтому крестьянство, или
слой людей, работающих на земле, остается самым консервативным классом. Все
перемены для него — только к худшему. В какой-то мере обаяние первого романа
возникает и за счет идиллически-патриархального фона. Но это не нарочитая
лакировка действительности, а лишь взгляд на нее глазами молодых и
переполненных жизненной энергией героев, пребывающих еще в природе, вне
социума.
В эту самодостаточную жизнь традиционного общества вторгается незаметно чуждый
элемент. Им оказывается не кто иной, как внучек уважаемой Теброне, живущий в
Тбилиси. Он получил высшее образование и стал — подумать только! —
скульптором. Надо же! За это, говорят, даже и деньги платят. И хорошие. По
крови, по детству, проведенному в деревне, он, конечно, свой. Поэтому так
радостно принимает деревня дорогого Ладо — своих она умеет любить. Одобряет
она и решение Красного Симона поручить земляку создание скульптуры, которая
украсила бы площадь перед правлением. Все-таки не какому-нибудь чужаку
отдавать кровные денежки. Да заодно и посмотрим, чему он там научился, в этом
своем городе.
Правда, почему-то вместо Симона, заслужившего честь быть изваянным (на что тот
и сам надеялся), внучек Теброне выбирает дочку соседа-спекулянта Бесо Ниорадзе
— Нуцу. Ох уж этот Ладо! Ясное дело — на девушку приятнее глядеть! А Ладо, то
бишь Владимир, перебивавшийся в Тбилиси случайными заказами на памятники,
отощавший, обнищавший — нелегок хлеб свободного художника при любой власти — и
на занятую десятку приехавший в родную деревню, уже видит в худенькой
смуглянке образ своей родной Имеретии. “Я видел, — повествование идет от лица
героя, — что именно она должна быть моей натурой — только юная красота девушки
давала мне возможность выразить всю любовь и нежность к моей земле”.
Получив у отца Нуцы разрешение позировать и превратив старый сарай с козой в
мастерскую, со всем пылом художественной натуры Ладо принимается за работу.
Тем более что о хлебе насущном думать не надо: вино, хлеб и сыр доставляют ему
ежедневно, а лобио готовит, конечно, бабушка, старающаяся откормить сильно
отощавшего внука. Нуце за то, что стоит и ничего не делает, — оказывается, это
тоже работа, — Красный Симон пообещал выписать десять трудодней. Чего только
не выдумают в этом городе!
Ладо увлечен своим замыслом, доволен своей прелестной и послушной натурщицей,
отец которой довольно легко согласился отпускать ее в сарай-мастерскую.
Ничего, кроме будущего шедевра, молодой скульптор не видит. Эйфория
творчества, в которой пребывает наш герой, выглядит со стороны всего лишь
откровенной влюбленностью. Это очевидно для всех — и для старой Теброне, на
глазах которой в порыве творческого восторга Ладо обнимает и целует Нуцу, и
для деревни, лазутчики которой подглядывают через окно в крыше, и главное, для
Бесо Ниорадзе. Ну что ж, парень образованный, с перспективой, свой — не
какой-нибудь кот в мешке. Бесо согласен отпускать ее в сарай. Разрешение было
отпраздновано как помолвка, с привлечением всех родственников, с шумным и
веселым застольем, с бесконечными тостами, с мужским хоровым пением. Умение
превращать в праздник каждое движение по дороге жизни — черта, безусловно,
национальная.
Суть происходящего во время поистине раблезианского — или, вернее, грузинского
— пиршества ускользнула только от будущего жениха. А тут еще и ежедневные
прогулки после работы — на глазах у всей деревни. Это для Ладо Нуца — прежде
всего модель, а для деревни она — прежде всего девушка, которая гуляет с
парнем. Смысл этих прогулок и времяпровождения в сарае для деревни очевиден —
скорая свадьба, радость для всех. Да и Нуца увлечена городским восторженным
краснобаем, так не похожим на мрачно преследующего ее Комода. В какой-то
момент она даже готова убежать с ним — умным, красивым, щедрым.
И вот после всех творческих исканий и мук работа закончена. Бегущая Нуца, Нина
Виссарионовна Ниорадзе, явленная в глине, осторожно укутана в рогожи. Дней
пять Ладо на радостях бражничает с дедом Касьяном и со всеми, кто
подворачивается. Он совсем не подозревает, что вот-вот станет героем иного,
уже трагикомического, действа. После праздника, последнего в мире полной
свободы и всеобщей любви, он вдруг оказывается в мире насилия и ненависти.
Совсем неожиданно для себя Ладо узнает, что все ждут его женитьбы. “Если бы я
женился на всех натурщицах, которые мне позировали!..” — в сердцах восклицает
наш скульптор. На что бабушка справедливо возражает: “Нуца не каждая!” Тем
более не натурщица. Она из другого мира, где это слово ничего не значит.
Просто девушка, на которой ты собираешься жениться, может тебе кое-что
позволить, как бы одолжить. (Помнится, что в свое время то ли Ван Гог, то ли
Сезанн жаловался, что провинциальный городок не позволит им иметь натурщиц.)
Возникает неожиданная ситуация, в которой свободный художник, готовый ради
своей свободы голодать и нищенствовать, вдруг оказывается в состоянии грубого
принуждения. Деревня, излучавшая еще недавно токи любви и уважения, теперь
едина в своем гневном порыве: от мала до велика все требуют женитьбы героя.
Опять же потому, что все еще считают его своим, которому надо просто
подсказать — забыл в городе, — как себя вести в подобных ситуациях. Ведь
пострадала честь девушки — теперь даже Комод не женится на ней. “Но я же ее
пальцем не тронул!” — упорствует в своем заблуждении Ладо, демонстрируя полное
непонимание законов такого вроде бы привычного и милого его сердцу мира.
Суть в том, что молодой скульптор соединен с миром своей деревни только
наполовину — лишь через красоту природы, волнующей сердце художника. Для него
кормящий ландшафт — явление только эстетическое. Он — выходец из деревни. И
этим словом все сказано. Как у всякого, даже локального, социума, у деревни
свои законы, которые помогают ей выживать в экстремальных условиях. Законы эти
неписаные, а потому и непреложные. Кто не признает ее законов — чужак. А
чужаков деревня умеет ненавидеть так же сильно, как и любить своих. Молодому
художнику довелось испытать и то и другое. Да, чужак. Жестоко избитый на
прощанье Комодом, с изуродованным лицом, возвращается Ладо в свою городскую
каморку.
Мировая Деревня и мировой Город — вечные полюса истории, неизменные при любом
социальном строе, обеспечивающие соблазнительное движение и катастрофические
перемены. Город, отгораживаясь от природы высокими стенами, рождает живопись и
скульптуру, науку и технику, несметные богатства и нищету, комфорт и свободу,
утонченность чувств и грубость разврата. Сегодняшний исламский фундаментализм
— яростное сопротивление мировой Деревни, но вооруженной последними
разрушительными достижениями городской цивилизации. Тем не менее каждый народ
обречен пройти свой собственный путь от деревни до города. И далее: когда
деревня снова, как трава, заполоняет площади былых городов. Вечное движение от
простого к сложному, от сложного к простому.
Мотив “Гильгамеша”, с пастухом-богатырем Энкиду, увлеченным в город, автор
исключил из последней редакции романа. Но мотив не исчез, он возник в романе
“Вниз и вверх”, герой которого, писатель, поражен не архаичной красотой
сказания, а тем, “что, едва ступив на путь цивилизации, едва „отвернувшись от
стад”, человечество усомнилось в правильности сделанного шага и, с
первозданной, первобытной силой высказав это сомнение, запечатлело его на
глиняных табличках. Часть табличек уцелела, и теперь мы знаем, как длинна
цепь, протянувшаяся от безымянного создателя эпоса до Руссо и Толстого. Выбор
был сделан, точнее, предопределен, но сомнения никогда не покидали
человечество”.
Выбор Ладо также предопределен — его душевной природой, тонкостью и глубиной
восприятия, уже не совместимой с благополучной жизнью в привычной среде. Для
этой среды такие, как Ладо, — свидетельство вырождения. Для желанной
стабильности деревенского мира от всех подозрительных особей следует
избавляться. Роль деревенского чудака вроде вечного книгочея Коли Катамадзе —
вот тот максимум, на который мог рассчитывать наш Ладо в родной своей деревне.
Ну, малевал бы еще афиши да вырезал кукол соседским девочкам.
Ладо — первый интеллигент в своей фамилии. Уже не деревенский житель, но еще и
не вполне горожанин. Ведь корни его там, в родной деревне. Только питаясь от
них, он начинает плодоносить. Его чувство природы еще свежо и остро. Пластика
природных форм радует его и волнует. Поэтому вполне естественно, что он
скульптор. Ведь первым искусством, достигшим вершин в городском мире, и была
скульптура. Но крона нашего героя уже в городе, тянется к высокому небу
мирового опыта, культуры. Кстати, все главные герои Эбаноидзе — интеллигенты в
первом поколении, располагающиеся — от романа к роману — на шкале градации
(деградации) природно-незамутненного начала: скульптор, актер, писатель,
журналист. Одна из героинь романа “Ныне отпущаеши...” замечает: “Какая мелкая,
какая мерзкая наша профессия... И сколько же мелочного любопытства в
человеческой природе, если журналистика обрела такое влияние!” Очевидно, что
именно журналистика и есть блудница, увлекшая сегодняшнего Энкиду.
Как видим, писатель зафиксировал ситуацию, типичную для современного мира,
независимую от места обитания и политического строя. Всюду на земном шаре
город отрывает от деревни ее сыновей и дочерей. Хотя в Советском Союзе процесс
урбанизации был наиболее стремительным и наиболее мучительным. “Два месяца в
деревне” — именно такова первая половина названия — понадобилось Ладо, чтобы
испытать на собственной шкуре одно из самых фундаментальных и болезненных
противоречий современности.
Что касается хеппи-энда, заявленного в начале романа, то это отчасти некая
уловка, придающая повествованию еще и детективный интерес. С другой стороны,
желанная женитьба героя переводит всю историю в некий
развлекательно-водевильный ряд и снимает все вопросы. Хотя очевидно, что
всерьез женить Ладо на его прелестной модели никак нельзя — это люди разной
породы. Но и бросать полюбившегося героя одного в зимнем городе — тоже
жестоко. Читатель не простит. Поэтому поневоле приходится сыграть, как говорит
мудрый учитель Ладо, некую “травестию невинности” и сделать вид, что
возвращение Энкиду возможно. Именно через женитьбу на чистой и юной девушке —
противоположности блудницы Шамхат, увлекающей на путь цивилизации. Но Энкиду,
возвращенный в первозданность, к своим стадам, уже не Энкиду. Поэтому, сделав
вид, что женит героя, писатель был вынужден исключить и древний мифологический
мотив.
И все же взрослеющему и социально прозревающему — от романа к роману — герою
от судьбы не уйти. Можно утверждать, что в прозе Эбаноидзе мы имеем дело с
одним типом героя, опирающимся на психофизиологический фундамент личности
автора и всегда находящимся в центре повествования. Очевидно, что произведения
писателя носят лирико-эпический характер. (Это подтверждается и его
экспрессивным стилем, схватывающим суть характера или пейзажа. Писатель может
только заметить, что “туман вдыхает и выдыхает дом на склоне горы”, а у
читателя сразу возникает живая картина...)
Как и в первом романе, герой “Ныне отпущаеши...” возвращается в Тбилиси в
декабре. Зовут его Лаврентий — отец работал в ведомстве борца с социализмом и
первого демократа (каковым рекомендует себя периодически оживающий восковой
манекен Лаврентия Павловича Берии). Фамилия героя говорящая — Оболадзе. В
переводе — “осиротевший”. (“Автор сигналит нам, что органичные связи отрезаны,
и всю эту драму герой проводит на подмостках в роли, которая ему навязана” —
Л. Аннинский.) Он не скульптор, а журналист. Приехал из Москвы, где живет уже
давно. Конечно, куда еще было податься нашему Энкиду, как не в Москву, — в
Тбилиси он деревенщина, в деревне — горожанин. Обретает относительную
идентичность только в многонациональном городе — просто грузин. К тому же
только там в наличии полный набор соблазнов цивилизации. Работает на
телевидении. (Это уж настоящая Шамхат.) Его ценят за смелые и правдивые
репортажи. Семейная жизнь не сложилась. Пользуется успехом у женщин. Но все
еще любит девочку из своего детства, двоюродную сестру, живущую в родном
Тбилиси. Она все эти годы замужем. Такой же холодный и слякотный декабрь, как
и в конце первого романа. До отвращения очевидно, что разум не залог
разумности мира, но лишь свидетель его безумств. Жениться больше не на ком.
Остается, как мифическому герою, только умереть.
“Реквием” — первая часть триптиха — посвящен апрельским событиям, когда
советское руководство Грузии разгоняло мирную демонстрацию. В центре история
юной жизни, оборвавшейся в те дни. Отнюдь не случайно, что она, как и героиня
первого романа, — тоже Нина, имя классическое для русской литературы со времен
Грибоедова. Только по-домашнему зовут ее — звали! — не Нуца, а Нино.
Эта часть сделана подчеркнуто журналистски — встречи с людьми, разговоры,
видеозаписи. Русский парень, послушник Паша, также участник тех событий, тогда
еще в солдатской форме. Выносил пострадавших из побоища. Теперь истово
замаливает не им совершенные грехи. Журналист не тычет пальцем в виноватых.
Ткань бытия пестра и многоосновна. Кто в этом мире без вины? Ведь часть ее и
на нем, оставившем свою родину.
Даже в этом самом политизированном романе Эбаноидзе остается вне политики.
Цель его — создание картины, сохраняющей все пропорции реальности. Он
обеспечивает фон народной крестьянской мудрости, который выявляет все безумие,
совершающееся в Городе. “Ныне отпущаеши...” — роман без хеппи-энда. Потому что
написан в другое время и о другой жизни. Поставленный рядом с первым, дает
представление о течении жизни, таком же извилистом, как река, упрямо
пробивающая русло в скальной породе времени.
...Когда перед глазами героя, летящего из Москвы, возникает родная речка, с
разгону налетающая на Синий камень, последние сомнения исчезают: все-таки
“брак по-имеретински” не состоялся. Энкиду не вернулся. Его тело, то есть тело
журналиста Оболадзе, ищет под пулями на улицах родного города неистовая Луиза,
девочка из его детства, проведенного возле родной реки, — всегда любимая Лу.
Шамхат?
Нуца?