Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 2001, №12
Валерий Липневич
Невозможность любви
Мишель Уэльбек. Элементарные частицы. Роман. Перевод с французского И.
Васюченко, Г. Зингера. М., «Иностранка», «Б.С.Г.-Пресс», 2001, 412 стр.
Ален Роб-Грийе когда-то окончил тот же агрономический институт, что и Мишель
Уэльбек. Тем не менее классик уже давно не «нового» французского романа не
смог осилить книгу своего молодого двойного коллеги: «Это из тех книг, где
главное — содержание. Я думаю, что литература его вообще не слишком
интересует». Помимо такой, естественной в литературе, непохожести этих двух
выпускников с полеводческим образованием сказалась, конечно, и разница во
временнбых полях, на которых авторы произрастали, — сорок лет для литературы —
срок вполне исторический.
Да, у автора имеются идеи, которые он хочет выразить и выражает весьма
академическим языком. Да, нет никакой структуры, да, он обращается к
общественным проблемам, точнее, к собственным проблемам в обществе, — но
читатели, в отличие от Роб-Грийе, не скучают, а с непонятным энтузиазмом
раскупают эти самые «Элементарные частицы» — на родине автора разошлось более
трехсот тысяч экземпляров. «Новому» роману такие цифры и не снились — он
прославился отсутствием читателей. А тираж в десять — пятнадцать тысяч «у них»
считается уже вполне приличным, позволяющим вести существование
профессионального литератора. Очевидно, что собственно литература и читателя
не очень интересует — это занятие для писателей. Можно сказать, что его
интересует читература — то есть то, что читается.
Случай с Уэльбеком интересен, в частности, тем, что бестселлером стал
достаточно серьезный, растянутый и, в сущности, совсем не французский роман.
Он написан с немецкой педантичностью и хотя в русле первично французских идей
— контовский позитивизм, — но развитых скорее англичанами. То есть роман
Уэльбека — явление наднациональное, касающееся судеб всего западного мира.
Можно сказать, что он завис, как летающая тарелка, где-то между Г. Гессе
(«Степной волк», «Игра в бисер») и О. Хаксли («О дивный новый мир», «Обезьяна
и сущность»). В детстве главный герой Уэльбека восхищался Черным Волком,
индейцем-одиночкой, который без конца странствовал по прериям. Напоминает о
Гессе и отрешенно-созерцательная, внешне бесстрастная манера повествования.
Главный герой романа отчасти и Степной волк, и Йозеф Кнехт. Он тоже слуга
своей Касталии, своей науки, с высоты которой — вместе с автором —
разглядывает современную ему эпоху, вполне «фельетонную», также угрожающую
всем основополагающим человеческим ценностям. Сходна и гибель героев — в
водной стихии, — вызывающая рождение посмертного мифа, этакого жития,
претендующего на религиозную значимость.
О. Хаксли присутствует в паре со своим братом-ученым Джулианом (Гексли — в
принятой у нас транскрипции), и не только как автор влиятельных книг, но и как
живой персонаж, «отупевший от наркотиков». С братьями Хаксли как-то
соотносится и пара героев-братьев Уэльбека — Брюно и Мишель. Брюно — южанин,
пылкий, нежный, постоянно озабоченный и жаждущий «детумесценции» (так Хаксли
называет снятие напряжения). Он представитель среднего класса, преподаватель
литературы, сам периодически примеряющий маску писателя. Мишель — северянин,
волны плотских страстей не смущают его душевный покой, он давно отдал науке
всего себя. Он подлинный интеллектуал, в то время как Брюно — всего лишь
«образованщина».
Успех романа М. Уэльбека вполне канонический — с судебными процессами, с
потоками восторженных и уничтожающих рецензий, с лавиной слухов и скандалов. И
все это — не без тонкой рассчитанности, заставляющей работать отлаженный
механизм современного литературного процесса на пределе возможностей. Ведь
Мишель Уэльбек (род. в 1958 году) не новичок в литературе, уже предыдущий его
роман — «Расширение пространства борьбы» — был отмечен вполне престижной
премией Общества литераторов. Начинал он как поэт и эссеист. Впрочем, в
последнем романе представлена вся его творческая родословная — он не расстался
ни с чем. Сам роман можно определить как «универсаль беллетристик» — тип
повествования, достигший своих вершин с помощью Достоевского и призванный
привлечь к себе — не мытьем, так катаньем — благосклонность читателей самого
разного уровня. Поэтому в книге Уэльбека присутствуют и стихи, и порнография,
и эссеистика, и семейный роман (с бабушками и дедушками, с родословными до
третьего колена), и роман воспитания, и криминальная история, и лавстори —
даже две, и научная фантастика, и евангелие от позитивизма. Все это сдобрено
фирменной иронией Мишеля Уэльбека. Она-то, возможно, раздражает больше всего:
ставит автора в неуязвимую позицию, а читателя — на всегда обидное место
простака, разъяренного, как бык красной тряпкой.
Однако за «круглым столом» с французскими писателями Уэльбек — вполне обычный,
без всякой иронической амбивалентности, пресноватый студиозус, более Вагнер,
чем Фауст. В списке значимых для него имен — апостол Павел, Паскаль,
Достоевский, Бальзак, Бодлер. Очевидно, роднит с ними автора прежде всего
профетический пафос, который оказался также одним из слагаемых успеха
(«Уэльбек — герольд конца света» — типичный заголовок рецензий). Этот пафос,
пожалуй, все-таки перевешивает иронию, которая порядком поднадоела даже
интеллектуалам, а у обычного читателя никогда и не была в особой чести. Как
замечает один из героев романа, «можно долго с юмором относиться к явлениям
действительности, это порой продолжается многие годы; в иных случаях удается
сохранять юмористическую позу чуть ли не до гробовой доски; но в конце концов
жизнь разбивает вам сердце. Сколько бы ни было отваги, хладнокровия, юмора,
хоть всю жизнь развивай в себе эти качества, всегда кончаешь тем, что сердце
разбито. А значит, хватит смеяться». Впрочем, по слову одного известного
критика, писателю труднее всего, когда он серьезен.
В список важных для писателя авторов почему-то не попал маркиз де Сад. Между
тем его присутствие в романе даже более очевидно, чем присутствие Гессе и
Хаксли. По количеству оргазмов на единицу текста южанин Брюно может
соперничать с либертенами пресловутого маркиза. Но все это — в рамках
сексуальной свободы среднего класса, не дотягивающей до садизма элиты. Как
сказано основоположником, «все то, что называют преступлениями либертинажа,
может подвергаться наказанию лишь в рабских кастах». Впечатляющим образчиком
садизма становится в романе Давид ди Меола, сын проповедника этой же свободы,
так и не взошедшая рок-звезда. Абсолютная свобода в сексе, подрывающая
способность к любви и в физическом, и в духовном плане, приводит к свободе в
ненависти, в насилии и убийстве. Вполне невинные «хиппи» довольно быстро
преодолевают эту дистанцию. (Об этом, напомню, свидетельствует и опыт «семьи
Мэнсона», совершившей в 60-е годы кровавые ритуальные убийства.) Садизм у М.
Уэльбека — «американский», именно оттуда приходит все, разрушающее жизнь
героев. Свобода же секса — родная, французская, невинно-бытовая,
уик-эндно-развлекательная. Роман, в сущности, дает рекламу полного набора
доступных и невинных удовольствий, всегда ожидающих обывателя. Секс — такой же
товар, как и все остальное. Платишь — получаешь. Единое природное чувство
цивилизация сумела расщепить на телесную и духовную составляющие. При этом с
сожалением отбросила последнюю — как нерыночную. Свобода быть товаром,
дарованная обществом потребления, отменяет все, что товаром быть не может. И
прежде всего любовь, которая не может быть свободной по определению.
Однако порнографический пласт романа работает не только как реклама
сексуального туризма, но, конечно, выполняет и определенную роль в
художественном пространстве сочинения. Ведь роман Уэльбека прежде всего — о
невозможности любви в современном мире. Сегодня человек — не атом, связанный
определенными валентностями с другими атомами в химии жизни, но всего лишь
элементарная частица, продукт распада того же атома, входившего когда-то даже
в состав молекулы. Психологическая, онтологическая и социальная
раздробленность лишает его всякой надежды на возможное слияние с себе
подобными. Брюно и Мишель — два варианта этой невозможности.
Толстый и трусливый Брюно с неутомимой жаждой любви и нежности, никак не
реализуемой в сексуальных отношениях и только бесконечно возрастающей,
заканчивает свои дни в психиатрической больнице. Вся «порнография» связана
именно с ним и вызывает жалость и сочувствие, граничащие с брезгливостью.
Читатель постепенно ощущает весь ужас тупика, в котором оказался Брюно,
ставший заложником своей сексуальности. Обилие секса не приносит ему счастья.
А надежда на любовь, которая мелькает перед окончательным крахом героя,
исчезает так же быстро, как и появилась. Брюно не способен к любви — к тому,
чтобы как-то тратить себя на другого. У него не было перед глазами
спасительного примера родительской любви. Ему досталась лишь привязанность
бабушки — гипертрофированная, однобокая, приучающая к постоянному потоку
любви, не требующему ни малейших ответных усилий, и готовящая тем самым своему
любимчику психоэмоциональный крах.
Единственным источником любви у Мишеля тоже была бабушка. Но у него,
северянина, сексуальность очень рано сублимировалась в интеллектуальный
интерес к миру. К тому же он не испытал тех издевательств и унижений, которые
выпали Брюно в пансионе и резко повысили потребность в любви и нежности, так
неожиданно — со смертью бабушки — покинувших его. Эмоциональная атмосфера, в
которой рос Мишель, была намного ровнее. Но он тоже оказался обделенным. Даже
любовь прекрасной девушки не могла открыть ему мир этих волнующих и
изматывающих Брюно чувств. Только ее смерть спустя годы дала Мишелю некоторое
представление о любви. «Через посредство Аннабель... он получил возможность
понять, что любовь в известном смысле, в еще неведомых формах может иметь
место». Мишель «под углом зрения постулатов квантовой механики сумел
посредством интерпретаций, правда немного слишком дерзких, заново возродить
условия возможности любви».
Мишель и Брюно — единоутробные братья, так и не получившие спасительного
материнского тепла. Но если Брюно — это уровень эмоционально-чувственного
отношения к миру, на котором человек, очевидно, почти всегда проигрывает, то
Мишель — уровень интеллектуально-опосредованный. На этом уровне поражение
может казаться победой. Мишель побеждает, он мстит жизни, создавая свой
вариант человеческого развития — без мучительной и ненадежной зависимости от
любви. Он делает материнство и отцовство абсолютно ненужными, разводя в разные
стороны наслаждение и воспроизводство, усиливая результативность и того и
другого. После его открытия «любой генетический код, сколь угодно сложный,
может быть перезаписан в стандартной, структурно стабилизированной форме,
недоступной для нарушений и мутаций». Таким образом герой Уэльбека подарил
человечеству бессмертие.
Наконец, человеческое сообщество — точнее, его психологически активная,
верхушечная часть — в сущности, «вечная образованщина» — от бесплодных и
кардинальных попыток изменить мир или изменить собственное сознание пришла к
спасительному, хотя и вполне безумному решению: перемена свершится не в умах,
а в генах!
Собственно, по нашим временам, фантастики тут не так и много: все мы
современники овечки Долли. А к приходу сверхчеловека готовы со времени Ницше.
Наконец-то его появление поставлено на твердую материальную основу. Тем более,
что сама идея бессмертия, будущего воскрешения, заложенная в коллективное
бессознательное, постоянно извлекается оттуда всеми религиями. Правда, там же
присутствует коллективное бессмертие, бессмертие рода человеческого,
поддерживаемое и обновляемое смертными индивидами. Но в эпоху агрессивного
индивидуализма и самый архетип родового бессмертия преобразуется в
эгоистические устремления ограниченной личности. И дьявольски услужливая наука
тут как тут: желаете бессмертия? Будет исполнено. Но бессмертие единиц лишает
ресурсов жизни многих — вместо того чтобы совместными усилиями направлять
действия живущих на постоянное совершенствование их реальной и сегодняшней
жизни, на то, чтобы передавать ее в целости и сохранности следующим
поколениям.
Уэльбек с очевидностью подыгрывает вкусам и мнениям толпы, ее эгоистическим
потребностям и ожиданиям — как в сфере секса, так и в отношении бессмертия.
Увы, рынок — надо продаться во что бы то ни стало. Но не это обычное и
рутинное потворство вкусам определяет успех книги, хотя и аккомпанирует ему.
Своим успехом, самой шумной и скандальной частью его, писатель обязан прежде
всего острому и безжалостному взгляду — из будущего — на современное общество,
на Францию после 1968-го, вырвавшуюся, вслед за Америкой, на простор
индивидуального гедонизма, не терпящего никаких ограничений и преград.
Жанин-Джейн, мать Брюно и Мишеля, — одна из первых ласточек сексуальной
революции, полной свободы, уничтожившей любые обязанности по отношению к
другим — мужьям, детям, родителям. Если личность имеет право на все, то как
может существовать общество? Этот вопрос актуален в сегодняшней Франции.
Впрочем, как и в России. Или все-таки мы должны признать, что эта свобода, как
всегда и было, — не для всех? Ведь поначалу она утверждалась для избранных. Но
любой опыт высших жадно усваивается низшими. Негативный опыт намного легче для
усвоения — ведь он по нисходящей, в русле энтропии и поэтому не требует особых
усилий для массового воспроизводства. Тем более, что всегда и во всех классах
есть, как замечает основатель общины хиппи, отец садиста Давида, определенное
число «недоумков, взыскующих новых ценностей». Идет постоянный процесс
выпадения в группы риска, выводящий неустойчивых особей из круговорота
природы, бракующий их. Алкоголь, наркотики, секс — естественная, а впрочем, в
значительной мере искусственно подогреваемая реакция на перенаселенность
планеты, на все возрастающие трудности обычной жизни. Отсюда вполне понятное
стремление как можно быстрее и как можно больше выжать из этого малого,
отпущенного только тебе тела. Но свободный секс рождает ожесточение и
некрофильскую жажду уничтожения. А долгожданный прорыв в бессознательное с
помощью психоделических наркотиков погружает в новое, и последнее, уже
недолгое, рабство.
Уэльбек фиксирует в современном обществе тот предельный уровень личной
свободы, следующим шагом которой будет всеобщая гибель. Общество потребления
производит анархизм в таких объемах, что это уже создает реальную угрозу
прекращения не только культуры, но и западной цивилизации в целом. Достаточно
напомнить, что существуют американские клубы ядерного уничтожения,
объединяющие тех, кто предпочитает именно такой вариант Апокалипсиса.
Мир, в котором невозможна любовь, неудержимо катится к отрицанию жизни и
человека. То, что именно французское общество и является таким миром, стало
для многих читателей романа болезненным открытием. «Сегодня (то есть еще
десять лет назад), — замечает немецкий христианский публицист Г. Рормозер, —
центр вражды к разуму уже не Берлин, как это было во времена Веймарской
республики, а скорее Париж. Постструктурализм, деконструктивизм в лице своих
представителей — Деррида, Фуко и других — с такой ненавистью атакуют разум,
что перед ними побледнел бы радикализм Ницше». Уэльбек также поминает и Фуко,
и Лакана, и Деррида, и Делёза, труды которых «после десятилетий бессмысленного
почитания внезапно подверглись вселенскому осмеянию». И с тех пор — во времени
романа — «во всех областях мысли необратимо вошли в силу деятели науки».
Уэльбек, очевидно, имеет в виду исчерпанность постмодернистского сознания,
лишающего возможности мыслить идею единства и всеобщности. В романе
чувствуется реальная жажда разрыва с XX веком, его имморализмом, его
индивидуализмом, его анархистскими, антисоциальными пристрастиями. Вероятно,
эта жажда созрела и в головах читателей, иначе в принципе нечитабельный —
умствующий, идеологический, моралистический — роман не стал бы национальным
бестселлером. Вот до чего доводит авторов опасное, по мнению того же А.
Роб-Грийе, желание, чтобы их читали.
М. Уэльбек задел самые болезненные точки либерального сознания среднего
класса. «Страна... переходила в категорию среднебедных государств, а люди...
живя там зачастую под угрозой нищеты, ко всему прочему проводили дни в
одиночестве и горьком озлоблении. Чувства любви, нежности, человеческого
братства в значительной мере оказались утрачены; в своем отношении друг к
другу его современники чаще всего являли пример взаимного равнодушия, если не
жестокости».
Скромного обаяния буржуазии уже не оказалось в наличии.