Моя бабушка Шура до двадцати лет была турецкоподданой…
Что это вы улыбаетесь? Так и знаю, сейчас спросите: «Как папа Остапа Бендера?». Да? Очень смешно. А вот и была! И звали ее до двадцати лет Айша. А уже потом Шура.
Нет, видно, придется начать с самого начала, с тех самых пор, когда моя бабушка Айша, которая не была еще Шурой, девчонкой приехала вместе со своими родителями из Турции в СССР, в шахтерский город Горловку. Знаете такой у нас в Донбассе?
Айше было десять лет, и на дворе были двадцатые годы, когда большевики немножко потеснили свой завоеванный в боях социализм, чтобы капиталисты помогли им навести порядок. Все это называлось НЭП – Новая экономическая политика. Тогда из-за границы к нам приехало много специалистов и богатых людей, которым временно отдавали производство в концессию. А в Донбассе какое производство – шахты. Вот так в Горловке и объявился состоятельный турецкий капиталист (между прочим, мой прадедушка, улавливаете?) с матерью, женой и выводком маленьких турчат, старшей из которых была Айша.
Папа Айши - кем он мне приходится, вы уже знаете - был человеком европейского воспитания, хоть и мусульманин. Женщин своих не прятал, а наоборот всячески подчеркивал, какие они у него красавицы и умницы. А в дни советских праздников, годовщина революции, например, или День Красной Армии, сидел со своей семьей на первых местах в шахтерском клубе, а иногда даже в президиуме под портретом Ленина.
И вот на одном из таких праздничных собраний - а было это уже в году тридцатом - Айша, выросшая обалденной красавицей, познакомилась с шахтерским ветеринаром Николаем. В годы гражданской Николай служил Айболитом при самом Буденном, а после работал по своей ветеринарной части в горловском шахтоуправлении. Машин тогда было мало, в шахтах работали лошади, и они часто болели. Вот и приходилось Николаю колесить с шахты на шахту, чтобы лечить их.
Николай тоже был хоть куда - синеглазый, широкоплечий, бравый, с орденом Красного Знамени на туго перепоясанной кавалерийской портупеей застиранной гимнастерке, которую он принципиально продолжал носить с времен гражданской для демонстрации своего боевого прошлого...
Словом, Николай и Айша встретились, взглянули друг на друга и влюбились со страшной силой. Турецкий папа даже представить себе не мог, что учинит его непокорная дочь. А она взяла и убежала со своим Айболитом. Потому что знала: никогда и ни при каких обстоятельствах ее папа-мусульманин с широкими взглядами не разрешит им соединиться.
Поймали беглецов в далекой Бухаре. Представляете, куда добрались? ЧК по заявлению папы-турка искало их везде и настигло в Средней Азии. Когда Айшу и Николая привели под конвоем красноармейцев к главному бухарскому чекисту Саиду, он аж тюбетейку сдвинул на затылок - вот какая моя будущая бабушка была красавица! Строго спросил по-русски: «Ну, ханум, что делать собираешься?», на что Айша дерзко соврала по-тюркски: «Рожать!». На том дело и окончилось. Тогда шла кампания по освобождению женщин Востока от шариата. Беглянка из Турции оказалась очень даже кстати.
Их расписали в местном загсе, и Айша, получая фамилию моего деда (вы, конечно, давно догадались, что это именно он и был?) пожелала стать Александрой. Александра - Шура… Так собственно, все и произошло.
А однажды ночью в тридцать седьмом в их окно стукнул чекист Саид, который все-таки крепко запал на освобожденную от гнета шариата беглянку, и прошептал: «Даю три часа, чтобы скрыться. В четыре утра придем забирать вас как турецких шпионов». И понеслись полустанки, вокзалы, города, пока наконец Николай с Шурой и тремя их детьми, мал-мала-меньше, не обосновались в Одессе.
Разноликую, разноязыкую Одессу мало интересовало, каким образом у курносого славянина Николая появилась чернявая жена со статью уроженки южных краев. Соседки по двору, правда, иногда любопытничали: «Ты кто, молдаванка? Болгарка? Еврейка? Цыганка?», на что Шура неизменно отвечала: «Да». И кумушки, заметив такое несообразие, дружно решили: «Видно, цыганка! Ушла из табора и скрывает это. Да и акцент странный…».
Так и закрепилась за моей будущей бабушкой Шурой слава цыганки. А она и не опровергала это. Первое время на просьбы погадать отмахивалась: не умею, мол. А потом достала колоду карт и стала вдохновенно врать на вечерних дворовых посиделках, ублажая собиравшихся на лавочке под раскидистым каштаном соседок. Все любили эти ее гадания, потому что Шура обещала только счастье и благородных королей с деньгами и любовной постелью. А что еще женщинам надо? Послушают, посмеются. А у кого-то сердечко-то и замрет: вдруг правда?..
А потом грянула война. Николай ушел на фронт и опять попал в кавалерийскую часть по своей ветеринарной специальности. Шура с тремя детьми осталась в оккупированной Одессе. Ох, и натерпелась она. Соседки прятали ее с ребятишками на чердаке почти два года. Евреев и цыган забирали. Что с ними творили гады оккупанты, страшно даже рассказывать.
А чернявая Шура, с ее внешностью и непонятным происхождением, тянула и на цыганку, и на еврейку.
Весной сорок четвертого Одессу, наконец, освободили. Жизнь понемногу начала налаживаться. Пришли письма от Николая. Шура стала получать аттестат за мужа-фронтовика и рабочую карточку на себя и детей, потому что устроилась работать на пошивочную фабрику. Шили парашютные и санитарные сумки для армии.
А в Рождество нового 1945 года случилась история, к которой я так долго подбираюсь.
Шуру обокрали. Тогда сильно грабили и квартиры, и случайных прохожих. А нищую Шурину каморку, в которой она оказалась с детьми после того, как в их дом на Молдаванке прямым попаданием угодила бомба, и грабить-то было нечего – все пропало. Но воры нашли карточки и продовольственный аттестат, которые Шура, завернув в платочек, прятала на ободранном шифоньере, доставшемся ей после румына-денщика, обретавшегося в этих стенах во время оккупации.
Потеря карточек в то время означала голодную смерть. Шура поняла это сразу. Продавать или менять на продукты было нечего. Сердобольные подружки-соседки сами со своими детьми жили впроголодь. А тут еще три рта, которые, как галчата, никогда не наедались…
И Шура придумала. Все-таки авантюризм был у моей бабушки в крови всегда! Уж не знаю, следствие ли это ее турецкого происхождения или влияние свойственной ей артистичности, но экстравагантных поступков она в своей жизни до глубокой старости совершала очень много. Взять хотя бы уже известный вам побег от папы-турка. Он, кстати, свою беспутную дочь тогда проклял и отлучил от семьи. Так что о своих турецких родственниках мы ничего не знаем. В советское время это было и не нужно – мало ли как могло аукнуться такое родство с капиталистами, а сегодня чего уж искать? И где?..
Так вот, моя бабушка Шура обошла соседок и, подсобрав у них одежонку поярче, обрядилась цыганкой, взяла свой ребячий выводок, сунула за пазуху колоду карт и отправилась аккурат в сочельник ворожить на село.
Мороз стоял непривычный для наших южных мест. Мело. Спасибо, шофер полуторки, шедшей в Чабанку, пожалев мать с ребятишками, довез их до Дофиновки. Шура постучалась в первый попавшийся дом.
Дверь распахнулась, и молодица в нарядной вышиванке удивилась: «О, цыганча, откуда вы здесь?». «Давай, красавица, погадаю, всю правду скажу, разложу на прошлое и будущее, только пусти погреться», - заканючила Шура. «Заходите!», - решительно сказала та, и Шура с детьми очутились в теплой хате.
Пахло вареной картошкой. На столе стояла макитра с солеными огурцами, бутылка с темным густым подсолнечным маслом и штофик с самогоном.
«Сейчас девчата придут на Святвечер, - пояснила молодица. – Поворожишь нам?». Она усадила продрогших детей за стол, щедро полила дымящуюся картошку маслом да еще и поставила перед каждым по кружке молока: «Кушайте, дети, кушайте…».
Постепенно потянулись «девчата» - селянки разного возраста, уставшие, измученные войной бабы, солдатки и вдовы, каждую из которых по-своему отметило военное лихолетье. Выпили по чарке. Закусили. Хозяйка водрузила на патефон единственную пластинку, с которой грянуло: «Широка страна моя родная!!!». Все согрелись, разрумянились, постепенно разговорились. И Шура поняла, что пора начинать свой цыганский бенефис.
Она раскинула карты и по обыкновению начала вдохновенно врать: про любовь до гроба и счастливое возвращение мужей, про нашу скорую победу и смерть всем фашистским супостатам, про новую счастливую жизнь и светлые перемены… Дети, разморенные теплом и едой, давно спали на печке вперемешку с ребятишками хозяйки. «Широка страна моя родная!!!» патефон орал в сотый раз, а Шура все гадала и гадала, повторяясь и не очень следя за логикой своих обещаний. Все хотели счастья и счастливой жизни без войны – разве трудно было пообещать все это?
Бабы хорошели на глазах. Разулыбались, напрягая отвыкшие от улыбки обветренные губы. А две самые молодые, совсем девчонки, видно, еще незамужние, подхватились танцевать танго под «Широку страну мою родную»…
В разгар веселья неожиданно открылась дверь, и вместе с морозными клубами в хату ввалился однорукий старик: «Танцуете, шансонетки? – въедливо поинтересовался он. – А там Нинка уже неделю с горя сдыхает… дети по людям пошли… Хороши подружки!». Хозяйка резко остановила пластинку, и все уставились на старика. А он внимательно разглядывал Шуру: «Цыганка?» - «Сам видишь!» - «А ну, пошли со мной!» - «Куда это?» - «Не бойся, не обижу».
И он повел Шуру по ночному темному селу в самый его конец, к застывшей хате, перед порогом которой сказал: «Там это… Нинка... Мужа у нее убили – семь дней как похоронка пришла. Любила она его шибко, пять детей родила. А сейчас жить не хочет. Лежит в мерзлой хате, не ест, не пьет, не говорит... Ты это… поворожи ей по-хорошему. Ей надежда нужна, вера. Иначе не выживет. И детишки пропадут…».
Шура вошла в черную комнату, чиркнула спичкой и увидела на кровати съежившееся женское тело. Женщина лежала, уткнувшись лицом в стенку. На появление в доме цыганки никак не реагировала.
Шура подсела к ней поближе, провела ладонью по пышным разметавшимся волосам и тихо сказала: «Давай, милая, я тебе всю правду скажу. Где твой суженый-ряженый сейчас и как вы дальше жить будете…».
Нина не отзывалась. Шура в темноте начала перебирать карты и завела свое обычное: «На сердце у тебя, дорогая, благородный король, военный, герой. Сейчас он в дальней и опасной дороге. Испытания на пути его…».
Нина не реагировала. И Шура, стремясь расшевелить ее, заставить вслушаться в свою ворожбу, вдохновлялась все больше: в ее рассказе были и военные подвиги благородного короля, и его ранение, тяжкое, но не опасное для жизни, и потеря памяти, и умелые лекари, которые непременно поставят его на ноги, и близкая встреча, и обязательное счастье, которое уже на пороге… Она врала от сердца, от комком стоявших в горле слез, от своей собственной тяжкой женской доли, от войны и от беды, свалившихся на огромную страну, от желания противостоять им хотя бы словом, своим убеждением и силой цыганских чар… Врала и не могла остановиться.
- Шу-у-у-ра-а-а! Лешу убили-и-и-и!!! – это кричала, захлебываясь в рыданиях Нина. – Убили-и-и-и! Понимаешь? Убили-и-и-и!..
И Шура, прижав к груди наконец ожившую женщину, с удивлением узнавала в ней свою бывшую соседку по двору на Молдаванке, Нинку-морячку, которая, выйдя замуж за своего обожаемого старшего механика сухогруза «Анапа» Лешу Коноваленко, так расцвела и так светилась счастьем, что все даже дивились ее откровенной и выставляемой напоказ любви.
Леша на жену тоже наглядеться не мог. Были они красивой и счастливой парой. Друг без друга страдали до слез. Поэтому он вскоре и ушел из торгового флота. Обосновались Коноваленки в селе, где Леха был нарасхват по ремонту тракторной техники. И все у них, вроде, складывалось хорошо. Пока не пришла война.
- Не убили… а вот и не убили… раненый он… Слышишь, Ниночка? Раненый. Без памяти он... карты не врут…. Я же знаю, его вылечат и он тебе напишет. А потом и приедет… скоро… Войне ведь скоро конец, – бормотала Шура, гладя Нину по растрепанным волосам.
И та, перестав плакать, начала прислушиваться к ее словам.
Они просидели, обнявшись, до рассвета. Шура говорила и говорила, а Нина, как доверчивый ребенок, начала верить ее ворожбе и просила погадать про чудесное выздоровление Леши снова и снова.
А когда день совсем уж вступил в свои права, в дверь хаты забарабанили. Стучалась местная почтарша, вместе с которой прибежали почти все бабы села.
Утром, оказывается, прибыла почта, и с ней пришел солдатский треугольник от Леши, который – что бы вы думали? – действительно оказался тяжело раненным и был в коме, а как только чуть оклемался, сразу чиркнул любимой жене, что, мол, все нормально, он жив и скоро будет здоров, чего и ей от всего сердца под Новый 1945-ый год желает.
Вот какова сила ворожбы не для денег, а от чистого сердца! Особенно под Рождество. Да от цыганки… Ой, это уж я трошечки наврала, как бабушка.
Но хотите верьте – хотите нет. Все так и было. Так и рассказывала нам об этом не один раз моя бабушка Шура. Правда, выдумщицей она быть не перестала. И даже мне передала свою тягу к сочинительству разных историй. Только ворожить, как она, я не пытаюсь. А что, может, стоит попробовать?