…Выглянуло солнце, мелкий холодный дождь притих, я повеселел, - после неудачи на мебельном комбинате я решил погулять по красивым осенне-декоративным улочкам старинного городка; и опять – наваждение! – высокие и неприступные – форпост ликёро-водочного – ржавые заводские ворота; постучал по глухому железу, но никто не отозвался, и я настойчиво-весело постучал ещё и ещё; ворота вздрогнули, натужно заскрипели, в образовавшуюся щель опасливо просунулась сонная морда.
- Чего тебе ещё, чего?.. – недовольно жмурясь, зевнула она и тут же убралась назад, - запели-задребезжали, сдвигаясь в судороге, ржавые ворота.
- Эй, стерва! – весело позвал я и неожиданно был атакован обидным матерным упрёком, - морда открыла окно и злорадно светилась в нём широким расплывчатым блином. – Вот дура! – рассмеялся я и блин исчез, испуганно растворился в сумрачном вакууме коридора – окошко захлопнулось и форпост превратился в надёжную ликёро-водочную крепость.
Через неделю морозным осенним утром я грузил в вагоны тяжёлые ящики с водкой.
- Чего встал, мерин! – приласкал меня рябой долговязый грузчик, и я посторонился, но тот жестоко ткнул ящиком в бок и я полетел с машины в открытую пасть вагона, - чтобы не разбить бутылки – рефлективно подбросил увесистый ящик и прокинул его на свободное место, просунул в ячейку третьего ряда, заполнил-замкнул высокий штабель складируемой водки…
В короткий обеденный перерыв я выжатым лимоном сидел в опрокинутой цистерне – прокуренной бочке-бытовке; думал о новой своей судьбе – профилактически-временно мать отказалась финансировать мою самостоятельную жизнь, хотя и предоставила отдельную жилплощадь – оставшийся после смерти дедушки сруб – с комнатой – кухонькой, сенями, сараем и маленьким двориком-садом: с малиной, черешней, смородиной, колючим терновником и двумя роскошными разлапистыми яблонями.
Как-то раз всей бригадой устроили грандиозное попоище. В раскрытом настежь окне монотонно шумел серый ливень; бригадмильцы скоро припьянели, затихли и, на музыкальном фоне щедро плещущего дождя, молчаливыми манекенами застыли на своих местах. Меня же поразила своей неожиданной беспощадной силой сплошная льющаяся стена, - в палец толщиной проволочные бесконечные струи чертили воздух, бомбили и корёжили землю, монотонно барабанили в бочку-бытовку, - она гудела, создавая тревожный нарастающий фон; я почуял неладное, ощутив в душе почти забытый интерес к жестокой ливневой музыке – как некой недоброй силе, добравшейся до меня и сюда. «Что, Иосифом Прекрасным решил отсидеться в грузчиках?!.» - и эта – случайная?.. шальная?.. – мысль примирила меня с уже приевшимся надоевшим чувством безысходного сиротства и слухово нейтрализовала для меня льющуюся дождевую музыку, урезонив-ослабив частоту её диапазона до обычной средней звуко-шумовой градации, но зато утвердила и усилила во мне пьянящее ощущение высвобождения гротесковой свободы. В открытом окне я заприметил пьяного расхристанного типа, - бесконечный ливень гнобил его свинцом, пытаясь свалить на раскисшую землю. Мужик пробивался сквозь плотный ливень, пытаясь выдержать единоборство ещё и со своим вмесительным намокшим рюкзаком, - увесистый, он тянул хозяина к земле и мужик падал, но всё же вставал и с маниакальным упорством рвал из жадной чавкающей грязи тяжёлую рюкзачную кладь, пытаясь ещё и забросить её на плечо, но упрямый рюкзак неумолимо брал своё и жестоко ронял хозяина на землю, а ливень его добивал…
Расстреляв, наконец, свою мощь, ливень затих, а рюкзак победил, утянув-таки мужика в холодную раскисшую грязь. И музыка Природы сразу сменилась – беспощадные монотонно-хлёсткие ливневые тона растворились в умиротворённой postдождевой капающей тишине. Выглянуло солнце, но я не скумекал, не ощутил: сколько же физического времени утекло от сцены с падающим мужиком до выглянувшего из ненастья солнца. Неожиданно вне бочки что-то треснуло-громыхнуло и чередой сухих рассыпчатых раскатов далеко прокатилось эхом. Свет в окне погас – затянул мелкий сеющий дождь – он мерно косил за гружёные водкой вагоны к приземистым деревянным складам. Окно бытовки дрожало и неприятно двоилось. Из грязи восстали два знакомых расхристанных типа – они синхронно кинули на плечи тяжёлые рюкзаки и параллельными раскисшими тропами исчезли из моего двойного поля зрения. В моих глазах уже прочно двоилось, - два Гамадрила – обезьянолицых грузчика – беседовали с близнецами-бригадмильцами, а Тухломордые – кои накануне приласкали меня «мерином», улеглись на лавки и тут же захрапели; в двойных квадратных окнах шумели два косых дождя и мне почудилось, что их шумы разделились надвое – один косил с более тонким, что ли, вибрирующим звуком, чем другой, и теперь они шумели взаимными отщепенцами, враждуя-диссонируя между собой где-то в малую секунду. «Прямо интереснейшие вещи открываются! – в пьяном восторге зашёлся я. – Всё кругом мучительно раздвоилось и никак не уловить, логически не домыслить значения не просто известного пьяного раздвоения, а раздвоения – как категории Времени!!!»…
Дожди закончились. Проступили ранние осенние сумерки. Отдохнувшие бригадмильцы потянулись к выходу. На свежий воздух. Очнувшись, я усилием воли поднял чугунную голову со стола и, удобно прищурив податливый левый глаз, восстановил вокруг себя оптическое status quo, - я бессердечно лишил бригадмильцев их братьев-близнецов, окинув их циклопическим полутрезвым взглядом…
Я остался в бочке один…
Некий фарватер жизни-судьбы был сейчас очерчен! – некий кризисный средне-возрастной итог был прочерчен ярко-беспощадно! – подвёрстан-подведён... - я решительно смахнул с широкого дощатого стола – полетела посуда, бутылки бились в крошево – остатки еды летали по пространству бочки-бытовки… - на широких – вместо скатерти – листах – была расписана пулька – карандаши сиротливо блестели жалами нечищеных грифелей… - я схватил карандаш и – пьяновато-судорожно стал писать свою жизнь– судьбинушку-судьбу… - почему-то я вспомнил о всех-всех ливнях-дождях – пролитых на прошлую прошедшую жизнь мою… в них была сокрыта какая-то таинственная тайна - правда-матка… дожди были чисты – как моё утраченное отрочество-детство… и я – вспомнил Ваську Фонарёва – несостоявшегося первоклашку!.. – он – умирал и – мечтал о школе и – продолжительной живой судьбе… он странно ненасытно любил дожди и – умирая – был вывезен на коляске – в ненастное предсентябрьское утро и – подставлял измученное – в слезах – лицо – дождевым струям-потокам!.. - Васька плакал, но был омыт – дождём и был – сейчас – розов и чист – как ангел-херувимчик!.. - он был в форме первоклашки и – радовался, видимо, дождю, как наступающему желанному первому сентябрю!.. - и сейчас – я – описывал – Васькину – краткую, но – яркую гениальную комету-жизнь!.. – он горел как свечка и – таял в дожде на глазах! - непродолжительно – но – мерцательно – стробоскопично-ярко – вспыхивал и – уходил-угасал! – согласно сливаясь трагедией-судьбой с божественной агонией бешеного – шумного дождя… - и я – продолжил давно ушедшую жизнь Васьки – и сейчас – резко и ясно – ощутил, что Васька был поэтом-музыкантом – иначе он не умер бы внезапно в празднике-дожде, а был бы попросту засушен-заточён в сухом сучковатом гробу!.. - и сейчас – я-то и был – видимо – Васькой - Фонарёвым – ибо продолжил жизнь его в себе – я жил сейчас за него и – получил право на исповедь-правду… - я исписал весь стол и – перевернул промасленные грязные рулоны – я – перелицевал бумагу и – записал всю – несуществующую Васькину жизнь – я – описал его подвиг – его мужество – стойкость-противостояние и – остро осознал – я ощутил его музыку-любовь – к бешено-льющему празднику-дождю… - я развернул исписанные листки и стал читать – как свиток – как некий раритет – всё написанное мною… - и – странно – бочка-бытовка – вдруг? – загудела – словно отозвалась на мой внутренний отклик-плач! – в бочку забарабанило и я услышал Васин предсмертный плач-клич?!. – начавшийся дождь поддержал меня – и – направил в единоправильную – чуткую сторону!.. - «и я – Вася Фонарёв – вечный первоклассник – незабвенный герой-одиночка Васька Фонарёв!..» - прошептал я холодными трезвыми губами… - «но я и – Диоген – сейчас - проживающий – временно – в бочке – своей – бытовке!..» - Васька Фонарёв – Диоген!.. – он – среди дня был выкачен – в коляске – с фонарём - сердцем-огнём - и искал людей, а нашёл свою правду-ливень-дождь!.. - я раскручивал свиток и – читал написанное, словно чей-то чужой документ!.. - Васька Фонарёв – Диоген-страдалец и – счастливец-дождь!.. – «Дождь» - озаглавил я рассказ и – раскатал свой свиток по столу… - манускрипт - промасленным пергаментом – таинственно отливал на столе и – незримо звучал во мне – на фоне – бьющего в бочку шума-дождя… - это были – видимо – Васины слёзы – и прорыв их – падение их на меня – на бочку – на Иосифа-Диогена – был ознаменован колоссальным апофеозом – взмётом-вспышкой молнии и – широчайшим апокалиптическим громом-раскатом – не менее – чем – во всю Вселенную!.. – и рассказ – зазвучал – заплакал исповедью страдальца-невидимки – и – Васе Фонарёву – мне - был дарован слёзный дар и – дар чудодейственного бога-слова?!. – я оставил рассказ на столе и – было – странно-сладостно ощутить себя сиротой-Диогеном – брошенным – заключённым в бочку-бытовку – но не законопаченным в ней – а – лишь загоститься в ней странником, простым постояльцем-жильцом, и Диогеном был, видимо, Вася, а я – вошёл в него временно-судьбоносно и – парадоксально – так как был отщепенцем-Иосифом – проданным судьбой – пусть и временно – в грузчики-рабы!..