Много после полудня я пробуждаюсь ото сна под мерный шум дождя за окном.
Дом залит полусумраком, пуст и тих; только приблудный кот, которому ты специально ловишь мелкую рыбу с подъемной сети, свернулся у меня в ногах. Он приподнимает голову и широко зевает, когда я, такой же сонный, столь же подверженный непогоде, встаю с постели и подхожу к столу, чтобы приготовить себе чай; наблюдая за моими действиями сквозь слипающиеся глаза, он несколько раз лениво проводит языком по толстому пестрому меху, а затем тяжело и медленно спрыгивает с койки, чтобы подойти к моим ногам уже с высоко поднятым хвостом.
Дверь заперта. Ты уплыл давно, подсказывает мне что-то, когда я стою перед слепым окном, мутным от дождя, невидяще глядя перед собой. Вверх от рук парят полынь и крапива, под столом урчит над рыбой кот; я смаргиваю цветы и яростных медоносных пчёл из своих снов и делаю большой глоток, чувствуя на ресницах пустую соль.
Мы здесь одни: на горьком берегу вечного седого моря, наша пристань стоит на серых песках и стелющихся к нему травах, на камнях и острой осоке, но в своих снах я вижу совершенно иное: я вижу жару и голубое небо, тяжелые багровые маки, покачивающиеся от гудящих внутри бархатных шмелей, белые шелковые вьюнки с нежными стеблями, которыми я правлю каждый из своих венков, сплетенных в безымянной задумчивости, вижу головокружительной синевы васильки и восковые сокрестия горицвета, каждое из которых меньше щепотки; я вижу себя, проводящего рукой по налитому тугому золоту уводящих в горизонт колосьев, лежащего в зелени мягчайшей травы под полуденным солнцем, глядящего на радужных стрекоз, длинноногих кузнечиков и бабочек, что ярче окружающих меня цветов; я вижу июнь и длинные белые ленты, приколотые к маяковым сваям у причалов, но каждый раз возвращаюсь сюда – туда, где под сонной полынью медленно и беззвучно плывут усатые карпы, где безмолвие близких рощ четвертью часа уходит в тяжелые болота, где острые камни и пристань, стоящая на серых песках.
Что-то безнадежно утерянное, чего я не могу вспомнить, незримо покачивается перед моим внутренним взором, когда я спускаюсь со ступеней нашего дома, высоко поднимая воротник длинной куртки из черной плащевины. Когда я ложусь затылком на гладкие травы, у которых колючие горькие корни и режущие лопасти стеблей, перед моими глазами снова небо, бесконечно далекое тому, что я видел: вечно холодная, вечно молчащая серая грозовая ткань.
Лежа на дне твоей лодки, спиной и лопатками слушая темную воду сквозь серые доски, свесив одну руку с борта так, чтобы пальцы едва касались стеклянной глади, я слышу чей-то голос внутри собственной головы: и он говорит мне, что ты любил меня в своей прошлой жизни; там, где солнце сквозь узор молодой листвы падало на белую сталь самым искусным из витражей. И ты любил меня множеством жизней до этого: там, где в черных полыньях рвали блесны гибкие страшные северные щуки, и там, где с лещиных и сомовьих глубин поднимали жемчуг, и там, где хмурая серая степь скорбила и плакала по утраченному дому десятками голосов, и там, где в одночасье расцветала кроваво-красным беспощадная ночь, и там, где на высоких освещенных полуднем холмах цвели корица и клевер, где руки, пропахшие лечебными травами, собирали цветы в изящные клети из медного ясеня.
Выдыхая вертикально вверх солоноватый дым, я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз видел кого-то живого, кроме тебя, пытаюсь понять, почему острота моей памяти моментально и беззвучно растворяется, подобно этому дыму, стоит мне только приблизиться мыслью к чему-то бесконечно близкому, но безнадежно утерянному. Лодка покачивается на воде, и мне кажется, будто я слышу, как под моей спиной плавают, лениво изгибаясь, донные язи, как где-то очень далеко ударяют об воду одинокие весла, как над ними вскрикивает белая чайка.
Я пытаюсь вспомнить самого себя, когда ты возвращаешься домой с моря, и твой кот, громко мяуча, выбегает из дома на причал, топорща длинные белые усы: тяжело вздохнув, ты всё-таки треплешь его по загривку, щедро чешешь ему роскошный белый воротник, и он, насытившись лаской, тут же убегает, согнув крюком гибкий толстый хвост, взрывая когтистыми лапами рыхловатый песок – убегает прочь в камыши, из которых пришел безвестное количество дней назад. Я не сдвигаюсь с места и не произношу ни слова, продолжая молча глядеть в небо сквозь изредка выдыхаемый дым; лодка покачивается на воде, и мои пальцы, замершие без движения, пускают по ней долгие круги. Я не пытаюсь услышать, что ты говоришь мне, когда садишься рядом на помост, протягиваешь руку и отодвигаешь с моего лица надвинутый на него воротник, но, кажется, на секунды прочитываю твою собственную память, когда всё-таки перевожу на твоё лицо взгляд.
Наступившая ночь черна настолько, будто глотает откуда-то злую густую мглу каждым резким порывом ветра, от которого гнутся и шумят деревья, шумит и бьется о камни вода, бьются и стучат о помосты крепко привязанные к ним лодки; я стою один на самом высоком из утесов, на самом сильном ветру, мои собственные волосы, путаясь и свиваясь в косицы, застилают мне взгляд, и наконец сквозь становящийся страшным шум волн я в самый последний момент перед обрушивающимся на землю ливнем понимаю, что будет со мной, с этой мглой и этим ветром после того, как я обернусь на твой практически неслышимый из-за него голос, произносящий моё имя.
Небо! На мое плечо ложится ладонь, которая намного сильнее моей собственной, и в этот миг я как будто теряю собственное тело. Мои ноги кажутся мне чужими и ломкими, когда я делаю первый шаг вниз с утеса и последний раз оборачиваюсь на черный горизонт и черную воду, как будто взбунтовавшую с самого своего дна; в моей груди стремительно растет, бесконтрольно раскручиваясь все более широкими и резкими витками, тревога. Следуя за тем, кто ведет меня куда-то сквозь тьму, я жмурюсь и наклоняю голову, защищая лицо и глаза от ветвей, и каждый шаг я бесконечно удивляюсь тому, что под моими ногами каждый раз всё-таки оказывается твердая почва. Когда я впечатываюсь лицом в спину резко остановившемуся, а затем меня крепко хватают за плечи обеими руками и поддергивают вверх, я совершенно не успеваю опомниться – и под моими опущенными веками в тот же миг проносятся десятки прежних снов, вечная мерзлота, башни белого золота, поднебесные скалы и мои руки на покачивающихся колосьях ускоряются, сшиваясь в одну бешеную пеструю ленту, стремящуюся в электрическую высоту на непознанной ни одной птицей скорости, а потом – ветер и мгла внезапно стихают, и она, последний раз взвившись под очередным порывом подобно летучему гаду из чужих древних легенд, плавно падает вниз, на последнем мгновении растворяя все свои цвета в безупречный белый, приколотый к маяку у причала.
Рано утром я пробуждаюсь ото сна под громкое надоедливое урчание кота.
Дом залит легким солнечным светом, пуст и тих; только этот приблудный кот, высоко задрав хвост и широко расставив коренастые лапы, усердно переминается по моему тонкому покрывалу молочным шагом. Заметив, что я проснулся, он торопливо лезет мне на грудь и тычется мокрым широким носом в лицо, щекоча меня усами и рыбным духом; я поднимаю его на руки и спускаю на пол, чтобы встать самому, и он, мяукая и почти танцуя от возбуждения, тотчас спешит под стол, где стоит его пустое блюдце.
Дверь отперта. Обернув вокруг бедер жесткое белое полотенце, я, продирая сонные глаза и мысленно беззлобно ругаясь на урчащего над молоком кота, заливаю горячей водой травы в маленьком горшке и выхожу на крыльцо, спускаясь со ступеней нашего дома.
Передо мной вечное море: голубое и синее, с пристанью на серых песках и стелющихся к нему травах, на камнях и острой осоке. Я молча гляжу в горизонт, щуря глаза на солнце, подгибая босые ступни - а затем ухожу на мол и сажусь на край помоста, складывая лодыжку на лодыжку. Когда мимо меня пролетает, грозно гудя, тяжелый бархатный шмель, совсем рядом всплескивает хвостом толстый живой язь, а кот у дверей начинает сыто блажить, подняв широкую морду по легкому ветру – я не могу удержать улыбки.
Крапива и полынь парят вверх от рук, ветер перебирает пряди волос, и я чувствую себя совершенно бодрым, когда делаю первый большой глоток. Я привык к тому, что здесь мы иногда просто не здороваемся по утрам, поэтому не оборачиваюсь, слыша за спиной шаги, но, кажется, на секунду прочитываю обнаруживающий меня взгляд.
Скрипят половицы крыльца, а затем что-то гремит на полках стенных ящиков – чуть громче, чем следовало бы, замечаю я сквозь попытки полностью погрузиться в прохладу воды и солнечный свет; снова задрав хвост, любопытный кот проскальзывает в дом.
Когда я наконец открываю глаза, ты стоишь уже рядом со мной, и мне, чтобы всё понять, не нужны ни твой голос, ни твои интонации, ни пальцы рук, совершенно неестественно лежащие на большом тяжелом ремне.
Я не пытаюсь услышать, что ты говоришь мне, когда намеренно и явно с определенным усилием удерживаешь взор на какой-то далекой неясной точке; я просто слушаю, повернув голову вбок и вверх и прищурив один глаз. Молчание; когда, наконец, после усталого выдоха ты всё-таки обращаешь лицо ко мне, я не сдвигаюсь с места и не произношу ни слова: и ты уходишь обратно, подарив мне последний медленный взгляд в глаза.
Что-то безнадежно утерянное, чего я не могу вспомнить, невидимой тяжелой ладонью ложится на мою грудь пониже ключиц, сдавливает мне легкие и сердце; я закрываю глаза и перевожу дыхание, вдыхая и выдыхая полными легкими, и воздух вокруг наполняется запахом самых прекрасных цветов.
Падая в пустоту назад спиной – я клянусь, я знаю, в чем дело!...
Это я рвал в первобытном гневе подледные блесны, вспенивая вокруг себя воду головокружительной синевы, я запускал пропахшие мятой и шиповником пальцы в густой хвощ, прячущий единственный ценный стебель, я в бессилии выл на безмолвное небо, вжавшийся в камни, мучимый тоской и мигренью, я выныривал с лещиных и сомовьих глубин с единственным сокровищем в руках, на шпиле башни белого золота – я, я судорожно хватал глазами свободу, ошеломленный светом и свежестью; я читал это, до боли напрягая глаза в темноте, при свете тусклой масляной лампы, с распрямляющей иглой и архитекторской лупой, эти строчки на потертой ветхой бумаге, ловя стремительно исчезающие буквы, точно круги на воде, точно собственное имя, серой лисицей пластающееся к земле и ускользающее в узчайшую расщелину между камней – я, недвижно лежащий на узкой койке с больной испариной на висках и между лопаток, я, о вечное небо, я…
Кто я,
Чтобы задавать вопросы