Дура, дура непроходимая, овца тупая, коза, лахудра – вот ты кто! Известно же: кроме как зависать у моря, то есть на южном берегу – ну, там, загорать, купаться и всё такое – в Крыму этом вообще делать нечего! На кой ляд потянуло тебя в этот дурацкий Бахчисарай?! Что ты там не видела? «Фонтан»?! Тоже мне, фонтан – херня полная, а не фонтан! На Поклонке, и то круче. Особенно, когда на роликах и с Машкой. С Машкой вообще не пропадешь, хоть с роликами, хоть без. А тут… Не, главное, чего было-то – бутылка «Ркацители»? Слезы девичьи! Но факт: развезло тебя, подруга, растащило, и когда этот сладенький Алик с его загадочными глазами предложил скататься в Бахчисарай, – повелась на раз, дура несчастная… А-а-а! Стыдуха-то какая… На машине, с ветерком, ага, ага. А там, понятно, массандровские вина да коктебельская мадера, и вот уже Алик бесстыдно лапает, а ты тупо лыбишься. Овца московская. Шлюха бестолковая! И ладно бы, только Алик этот: ну, подумаешь, бухнули-трахнулись-разбежались, дело житейское, в первый раз, можно подумать. Так два его другана тоже болты подоставали! Насилу отбилась, орала так, что соседи вломились, накостыляли Алику с друганами, а тебя спасли. Так и провалялась без сна всю ночь, трясясь от страха – черт знает где, хрен знает с кем под одной крышей…
Громкоговоритель чихнул и прогнусавил что-то малопонятное на украинском. Помолчал, потом сжалился и повторил по-русски: «Электропоезд на Севастополь прибывает по первому пути. Просьба отойти от края платформы». Вон она, электричка. Только бы место было, только бы сесть! Ноги не держит, и дрожь колотит – не то со страху, не то с похмела.
Электричка хрипло свистнула, и самые отчаянные сделали-таки полшага за угадывающуюся кое-где белую линию. Ух, ну, хоть в чем-то повезло: двери вагона почти напротив. Пропускаем толпу жаждущих увидеть знаменитый фонтан – и вперед, на штурм! Ох, мест не сказать, чтоб много… О, сюда! Ох, дядя, ты бы мылся хоть изредка… Но ладно, больше сесть уже некуда, придется терпеть.
Машинист сообщил, что какой-то там километр поезд проследует без остановки, и следующая станция – Сирень. Двери закрылись; лязгая и погромыхивая какими-то деталями, электричка поехала в эту самую Сирень. Смешное и дурацкое слово. Кэт закрыла глаза и вспомнила Москву, Сиреневый бульвар, май – и кучу этой самой сирени, именно что сиреневого цвета, и тошнотворный сиреневый запах и вообще все бесконечно сиреневое, включая пиджак Анварчика… Нет, дальше вспоминать расхотелось. Ну ее, сирень эту клятую – и без того плохо, хуже бывает ли? А немытый сосед шевельнулся, завозился, задвигался, забормотал скрипучим голосом:
- Ох, Мася, и что тебе, гангрена, не спится? Сиди, где сидишь, дура! До Инкермана доедем – нагуляешься ещё. Сиди, сиди. Сейчас люди, знаешь, какие нервные? Убьют моментально. А меня опять побьют. Ты сиди там… Ох, горе ты моё, горе! Куды ж ты лезешь, дубинушка… Вот, правильно, Мась, правильно, посиди, посиди пока. А я покемарю чутка.
Колеса стучат как-то вразнобой, и тем убаюкивают, расслабляют. Тоже покемарить тебе, что ли? А и поспи, подруга дурная, дальше Севастополя не уедешь. Ещё бы бритый бычок в проходе потише общался с кем-то по телефону – совсем счастье. Да и вообще, многовато голосов вокруг.
- …я ноги тебе выдерну, тварь! И глаза вытащу – по одному, чтобы надолго, сука, запомнила! Мне по сараю, что ты там, дура, думала! Я сказал… Опа! Вот я не понял… Ну-ка, еще раз… Телефон выключила! Падла, сука, мразь! Откуда столько мразей на мою, сука, голову?!
- Ну-ка, пацаны, дернем винчика по чуть. Санёк, наливай. Чё? Отвали, на. Вали лесом, клюшка древняя! Ты своё уже отсидела, дай молодым оттопыриться. Не видишь – отдыхаем, отпуск у нас…
- …лично я считаю, что, пока он не купит мне ноутбук, айпод и машину, давать ему как-то глупо…
- Мася, сидеть! Сидеть, Мася! Ах, дура ты неугомонная! Что ж ты делаешь-то!
- Ааааааааааааа!!!!!! Мама!!!
- Боже мой…
- Уберите! Уберите это сейчас же!!!
- Мася, на место! На место, ну, пожалуйста, Масенька…
Что ж там такое происходит-то? Придется открыть глаза…
Ох, лучше б я этого не делала! Везет мне, как утопленнице: едва глаза открыла – так дурно стало, хоть в обморок падай, блин! По вонючему деду, что рядом сидел, ползла огромная сороконожка! Как ее – сколопендра, что ли… Мерзость неописуемая! Лучше среди ночи встретить на кухне два десятка тараканов, чем увидеть, как прямо перед твоим лицом из-под воротника неопределенного цвета рубашки выползает этот ужас! Да много чего лучше!
Сижу, зажав рот, чтоб не завизжать только, - а другие визжат, - и скулю тихонько. И не могу, не могу не то, что отвернуться – глаза закрыть, и то не могу! А эта тварь медленно ползет по его шее, вползает на щеку, и я вижу каждый миллиметр словно металлического тела. Он, мужик этот безумный, сидит неподвижно, лишь улыбка печальная, да слезы в глазах. И медленно, невозможно медленно поднимает руку, чтобы снять сколопендру с лица. Уф! Хоть так… грязная ладонь наконец прячет от меня бронированное страшилище.
- Ты меня укуси, укуси, если хочется, - бормочет безумец, но тут откуда-то сзади протягивается огромная рука, и отбирает у него сороконожку, причем едва не роняет ее на меня! Нет, я точно сейчас умру, это невозможно. Невозможно на все это смотреть!
- Вот так с ними надо! – гремит тот же голос, что только что предлагал «дёрнуть винчика», а потом я слышу самый, наверное, гадостный хруст на свете.
- Мася! – вскидывается мой сосед. – Гад! Убийца! – Он с неожиданным проворством вскакивает на деревянный диван и даже перепрыгивает его, рушась на сидящего ко мне спиной толстяка.
- Ты чё, дед? Сдурел? Остынь! На, винчика хошь?
- Мерзость! – срывая голос, орет несчастный, и бьет по протянутой руке со стаканом. Вино выливается на спортивный костюм здоровенного шкафа, тот бьет деда в лицо. «пацаны» немедленно включаются в потеху, валят сумасшедшего наземь, ногами его… А он все хрипит:
- Мерзость! Мерзость! – и народ брезгливо отодвигается, и вообще, все делают вид, что ничего не происходит, а если и происходит, то их не касается.
Мне очень, очень плохо. Я, кажется, тоже что-то кричу, и последнее, что вижу перед тем, как действительно потерять сознание, - это стоящая в проходе невысокая, смуглая, невзрачно одетая женщина с покрытой головой. На руках ее младенец, он не спит и не кричит, и взгляд у них – один на двоих, полный молчаливой боли…
Я очнулась, а его все били, и тогда я вскочила, закричала, и меня тоже ударили, и все завертелось, и я не видела больше женщины с младенцем, и ничего не видела вовсе, а потом, наверное, опять очнулась…
Мы все-таки смогли вырваться из этого вагона. Проползли два следующих, перед нами все расступались. Как-то задержались в пятом или шестом по счету тамбуре, там и доехали. Вышли в Инкермане. Выползли…
Вчера и сегодня шли дожди. Нашла канаву, умылась, умыла его – досталось дядьке крепко, в чем жизнь-то задержалась…
- Спасибо… - хрипит.
- Было б за что… Не горюй, - говорю, а саму трясет сызнова, - мы тебе новую поймаем: их тут под каждым камнем, наверное, с полсотни сидит.
- Нет… - стонет, - нет, не в том… дело.
- А в чем?
- Мерзость…
И я понимаю его, только от этого понимания выть хочется в голос – от муки, от стыда, от безысходности; и я падаю в выжженную крымским солнцем траву, и бессильно плачу…