Уральский индустриальный (политехнический) институт им. С.М. Кирова теперь стал Уральским Федеральным Университетом им. Б.Н.Ельцина.
А ведь я учился в упи в одно и то же время, что и Борис Николаевич.
В августе 1950 года нас, иногородних абитуриентов, поступающих в уральский индустриальный институт, разместили в аудиториях главного учебного корпуса. Мы сами таскали и расставляли в аудитории кровати, матрасы и постельное бельё. Посреди комнаты поставили 2 стола и стулья. В одну аудиторию я попал с одноклассником Славой Карелиным. Остальные были старше нас окончившие вечерние школы, техникумы и фронтовики.
При подготовке к экзамену по математике у кого-то оказался сборник задач для поступающих в ВУЗы. Для нас со Славой этот сборник был хорошо знаком, т.к. наш школьный преподаватель математики Волкова Софья Никифоровна широко использовала эти сборники, заваливая нас домашними заданиями.
Мне нравилось решать задачи по геометрии с применением тригонометрии и как-то так оказалось, что меня усадили за стол, окружили со всех сторон и я объяснял правила решения этих задач.
В это время в аудитории появился еще один парень. В кирзовых сапогах, поношенных галифе, выгоревшей гимнастерке, почти сросшимися на переносице бровями, небольшими усиками и огромными женскими ресницами. Он взгромоздился поверх всех и требовал от меня, чтобы я повторил все, что я рассказывал. Потом он буквально вытащил меня из-за стола и предложил поехать с ним.
По дороге я узнал, что он, Владимир Ефимович Шепелев окончил 10 классов в 1942 году и сразу ушел на фронт. Был водителем «Катюши» и только в 1950 году его демобилизовали. Живет он в Свердловске с дядей и тётей, т.к. его родители были репрессированы и пропали еще задолго до войны.
И вот мы на улице Сакко и Ванцетти на втором этаже деревянного двухэтажного коттеджа старой постройки. В последующие 5 лет я провел много часов в этом доме, спал за шкафом, съедаемый клопами и занимаясь с Володей перед каждой экзаменационной сессией.
На первом этаже главного корпуса института находились почта, сберкасса и столовая.
В первый же день пребывания, а нас абитуриентов поселили в одной из аудиторий главного корпуса, в которой поставили около 25 коек, я зашел на почту, стал в очередь к окошку, в котором выдавали почту «До востребования» и несмотря на то, что мне не от кого было ждать писем предъявил свой паспорт. Как и следовало ожидать, ничего в мой адрес не поступало. На следующий день, по дороге в столовую, я снова зашел на почту. Стал в хвост очереди. И тут мне показалось, что девушка, которая просматривала почту, кивнула в мою сторону и отрицательно покачала головой. Я не отреагировал на её знак и дождался своей очереди. Когда я подошел к окну, она сказала: «Нотик, я же сказала, что вам ничего нет». Я страшно удивился, как она запомнила с одного раза не только меня, но и мою фамилию. По моему расчету у меня было свободных 10 рублей, и я в сберкассе взял облигацию 3% займа. Так эта облигация и пролежала у меня все годы, пока родители не погасили её.
Когда все экзамены были сданы, и я был принят в институт, меня поселили в общежитие механического факультета. Двухместная комната, но нас поселили 4 человека. Рядом с нашей комнатой находилась общая на этаж кухня, в которой стоял титан, и всегда была горячая вода. На кухне были длинные столы и на стене розетки, в которые можно было включать свои электроплитки. Электроплитки в то время представляли собой примитивный каркас из жести, в который вставлялась керамическая плита с канавкой, в которую укладывалась спираль из нихромовой проволоки. Спирали часто перегорали и были дефицитом. Иногда на кухне появлялось объявление: «Кто нечаянно снял спираль с плитки, просим занести в комнату №…». Бывали и такие объявления: «Кто унес кастрюлю с пельменями, просим вернуть кастрюлю и плитку в комнату №…».
Рядом с нашим корпусом находился стадион, а на первом этаже был гастроном. Когда я учился на первом курсе (1950/51 годы), В гастрономе все полки были полны продуктами. В больших блюдах лежала красная и черная икра, различные мясные, рыбные и овощные консервы, а так же рыбные продукты. Мы покупали в полулитровых стеклянных банках консервированную фасоль в томате и варили фасолевые супы, ели эту фасоль прямо из банок. Сахар стоял на прилавках в виде голов, напоминающих крупнокалиберные снаряды. И их кололи крупными кусками. Я не помню в то время сахарного песка. Когда стипендия подходила к концу, а мы получали по 127 рублей, мы покупали сахар, чай, много хлеба и красную икру. И бутербродами, с тщательно размазанной красной икрой, и чаем тянули до новой стипендии.
Недалеко от втузгородка была железнодорожная станция Шарташ-сортировочная. Там мы иногда подрабатывали. Мне нравилась работа по разгрузке леса, а вот однажды я согласился на разгрузку угля. Мы меньше заработали, чем угробили своей обуви и одежды.
А вот на втором курсе (1951/52 годы) полки магазинов как будто вымели. На полках стояли банки с китайской свиной тушенкой «Великая Стена». Похоже, что мясо оставалось в Китае, а нам доставалось одно сало. В столовых все блюда были из этой тушенки. В первых блюдах плавали куски сала, вторые – также сало. Единственное место в городе, где можно было съесть кусочек мяса, это была закрытая столовая горисполкома, куда мне однажды удалось проникнуть. И так продолжалось до 1953 года включительно.
И вдруг, к нашей радости, тушенка исчезла, как будто бы рухнула «Великая Стена».
Полки в магазинах опустели, рыбный магазин на площади Ленина-Толмачева, в котором в большом аквариуме плавала живая рыба, закрылся. А на полках появились в изобилии консервы «Крабы в собственном соку» и «Печень трески». (Это сегодня стало деликатесом, а тогда мы не знали, что это такое и откуда оно взялось) Соответственно и в столовых поменялся ассортимент блюд. Но что мы брали всегда – это оладьи со сметаной. Это было нашим обязательным блюдом во все годы питания в студенческих столовых.
Однажды в столовых появился хлеб, в котором были какие-то ароматные зерна. На столах лежали кучи крошек, т.к. все прежде, чем есть хлеб, выбирали эти зерна, на чем свет стоит, ругая тех вредителей, которые насыпали в муку эту гадость. А оказалось, что это был новый сорт: хлеб с тмином. Но об этом я узнал значительно позднее.
Все эти годы в Свердловске было много разнообразной молочной продукции. Я не помню, чтобы был кефир. По-моему, его тогда ещё не производили, но был ацидофилин, ацидофильное и шоколадное молоко, сметана.
На первом курсе в буфетах столовых можно было купить различные спиртные напитки (я этим не увлекался, т.к. занимался спортом). А в сентябре 1951 года ректора института Качко А.С. сменил Пруденский Г.А. В институте началась перетрубация. Одним из первых решений стал запрет на продажу спиртного. Но в столовой появился «спортивный напиток»: смесь 50х50 портвейн+вермут.
Первый семестр окончен. Экзамен по ОМЛ (основам марксизма ленинизма).
Захожу в аудиторию.
- Фамилия?
- Нотик.
И протягиваю зачетку. Преподаватель выхватывает её у меня из рук, швыряет на стол и кричит:
- Хам! Вон!
Я потрясённый выхожу из аудитории. Со мной ещё никто так не разговаривал. На глазах наворачиваются слезы. Подбегают ребята из нашей группы.
- Что случилось?
А я сам не знаю, что произошло. Пытаюсь объяснить. Володя Шепелев предлагает пойти на кафедру. А я не могу прийти в себя от потрясения. За что???
Наконец мы заходим на кафедру ОМЛ. Володя пытается, что-то объяснить, но зав. кафедрой предлагает зайти завтра.
На следующий день я захожу на кафедру и мне, без слов протягивают мою зачетку. Выхожу, раскрываю и вижу, что стоит оценка удовлетворительно и подпись зав.кафедрой.
Ещё запомнился мне экзамен по ТММ (теории механизмов и машин) или как у нас называли этот предмет тэ-мэ-муть. Лекции по этому предмету вел доцент, к.т.н. Конвисаров. Читал свободно и увлеченно. Предмет он знал хорошо. А мы знали, что при нем нельзя упоминать имени профессора (впоследствии академика) И.И. Артоболевского. Они разошлись с ним в теории трения, и упоминание могло стоить плохой оценки. В аудиториях было по две широких доски, подвешенных через блоки так, что когда поднимаешь одну исписанную доску, вторая опускается и на ней можно продолжать писать. Конвисаров много чертил на доске схем и писал формул. Он с силой толкал вверх исписанную доску, она ударялась о верхний упор, а мел сыпался ему на голову. Он ходил весь перепачканный мелом и мог вытереться тряпкой, которой стирал с доски.
И вот экзамен. За столом сидит Конвисаров, а по аудитории ходит преподаватель кафедры по фамилии Волк. Ходила байка, что однажды Волк принимал экзамен у студента по фамилии Волкодав и со словами «посмотрим!», завалил его.
Я взял билет, и нарисовал на листке необходимые схемы и формулы, а Волк в это время в другом конце аудитории издевался над Манкевичем: «Что вы тут написали? Вы какой предмет сдаете? Вы ходили на лекции?». Я не выдержал и решил вызвать Волка на себя, громко сказав, что я готов отвечать. Волк подошел к моему столу, схватил мой листок и закричал: «Что вы тут написали? Проверьте и перепишите заново!» и снова пошел к Манкевичу. «Где ваша зачетка?» Взял её со стола Конвисарова, раскрыл и изменился в лице. И голос у него изменился. Мать Манкевича была доцентом кафедры ОМЛ. Он подошел к его столу, и мельком глянув на листок, сказал, что это другое дело, поставил в зачетке пять, вернулся ко мне и снова начал кричать. Конвисаров оторвался от своих дел и спросил, что там у вас. Я со своим листком направился к нему, а следом Волк, выкрикивая, что раньше я показывал ему другой листок. Конвисаров предложил мне подойти к нему завтра в аудиторию 324. На следующий день я зашел к нему. Он принимал «хвосты» у нескольких студенток, взял у меня зачетку, подсунул мне листок с вопросом, а в зачетке поставил «хорошо» и расписался. Я взял зачетку и направился к выходу.
Конвисаров: - «А вопрос?». Потом махнул рукой и сказал: - «Идите».
Лекции по физике нам читал мастер спорта, велосипедист к.т.н. В.В. Купровский. Его сын, наш ровесник, учился на энергетическом факультете.
Ко всем экзаменам я готовился с Володей Шепелевым. Володя увлекся авиационным спортом и с трех-четырех утра собирал курсантов, отвозил их на ДОСААФовский аэродром, летал сам, а домой возвращался к 9 утра. На лекциях и подготовке к экзаменам он постоянно засыпал. Я должен был следить и, когда его ручка начинала чертить в конспекте прямую линию, подталкивать его локтем. При подготовке к экзаменам это повторялось. Пока он спал, я успевал просмотреть несколько страниц, но он просыпался и требовал возвращаться к прерванным сном страницам. И так продолжалось бесконечно. В голове от такой работы у меня начиналась чехарда.
И вот мы заходим в аудиторию, для сдачи экзамена по физике. Берем билеты, садимся за стол рядом, и он начинает шептать мне свои вопросы. Купровский делает нам замечание, а затем и просит меня выйти. Володя сдал экзамен, а я остался с пустой зачеткой. На следующий день я узнал, где принимает экзамены Купровский, и пошел к нему. Экзамен принимал сам Купровский и его жена, тоже преподаватель физики. Я взял билет и сказал, что готов сразу отвечать. Она предложила сесть около неё, и когда я ответил на все вопросы, пошла к столу за зачеткой. В.В. спросил у нее, сколько она мне поставила и, когда она сказала, что 5, предложил поставить 4, не объясняя причину такого решения..
Лекции по истории черной металлургии читал Иван Михеич Серов – дедушка Серов. Читал он самозабвенно. Это была поэзия о черной металлургии. Он как глухарь прикрывал глаза и говорил. Сейчас я понимаю, что он входил в такое состояние, переживая те события, о которых он говорил.
Рассказывали, что три года назад, во время лекции студент Юра Евтифеев сказал:
- Иван Михеич, что Вы все время про иностранцев и про иностранцев. Вот опять Грумгжимайло.
Дедушка чуть не упал с кафедры.
- Милые Вы мои! Русской он, русской!!!
Он никогда не ставил плохих оценок. И вот рассказывали, что на спор один студент пришел к нему во время экзамена и сказал, что он ничего не знает. И.М. спросил, был ли он у него хоть на одной лекции.
- Ну, на одной, может и был.
И.М. с радостью и облегчением – «Значит, на тройку знаете!»
Лекции по металловедению нам читал Штейнберг. В коридоре химфака стоял бронзовый бюст его отца. Во время лекций у него на столе рядом с кафедрой всегда лежало несколько шлифов, и он часто вызывал к столу или к доске студентов, что обычно не делали другие лекторы. Однажды, когда он спустился с кафедры и выбирал, кого бы пригласить к доске, в аудитории все загудели. Он развел руки: «Наука требует жертв». А из задних рядов раздался писклявый голос: «А жертвы не требуют науки!».
Экзамен он принимал своеобразно. Вокруг стола, на котором были разложены шлифы, и за которым он сидел, собиралась группа студентов, в руках у которых были и конспекты и учебники. Он брал шлиф и просил описать его. Определить, хотя бы ориентировочно марку стали и её состояние: Закаленная, отпущенная или отожженная. Тот, кто успешно и полно отвечал, получал тут же оценку и отходил от стола. Толпа редела, а оценки понижались.
Я убежден, что на всех экзаменах нужно разрешать пользоваться справочной и любой другой литературой, а также шпаргалками.
Ведь в жизни мы должны уметь пользоваться всем этим, в том числе и своими конспектами и записными книжками (читай шпаргалками или как теперь говорят шпорами). Необходимо уметь пользоваться любой справочной литературой (словари, тел. справочники, различные таблицы, а теперь и поисковые системы в Интернете).
А жизнь нам ежедневно устраивает экзамен и мы должны достойно выйти из любой создавшейся ситуации. А экзаменатор, запрещающий всем этим пользоваться, только создает стрессовые ситуации, а не определяет способности человека мыслить и действовать.
Это моё личное мнение. Готов его отстаивать.
Лысьвинский металлургический завод
После 2-ого курса я проходил практику на Лысьвенском металлургическом заводе в Молотовской (Пермской) области.
Меня прикрепили к слесарю в листопрокатном цехе «жесть 2». Этот слесарь, мужичек невысокого роста, помимо работ по ремонту оборудования, выполнял ещё работу по свободной ковке различных изделий: клещи для вальцовщиков (катающих листы на двухвалковых ковочных вальцах) и другие изделия. В углу цеха была кузнечная мастерская. Мы разжигали горнО, нагревали на нем заготовки и вот он клал нагретую заготовку на наковальню и бил по ней молоточком на длинной ручке, а я бил по указанному месту тяжелым молотом. У меня не сразу получался точный удар, но он меня подбадривал, и дело у нас пошло.
Однажды потребовалось отрегулировать тормоз на тележке мостового крана в отжИгательном (так произносят в Лысьве) отделении. Он дал мне валенки и рукавицы, а сам надел, кроме валенок, брезентовую куртку и войлочную шляпу. Меня предупредил, чтобы я ни к чему не прикасался и гаечные ключи держал в руках. Кран стоял над площадкой, на которой стояли остывающие короба с листами жести. Короба этот кран снимает с тележек, выталкиваемых из печи при температуре 800С. Температура наверху соответствующая.
Сама отжИгательная печь длиной около 30 метров. Нагрев производится газовыми горелками, расположенными по бокам печи. Днищем печи являются массивные чугунные тележки на колесах, проталкиваемые толкателем по рельсам, проложенным под печью. На каждой тележке с двух сторон закреплены стальные листы, которые двигаются по желобам, заполненным песком, образуя затвор, предотвращающий выход горячих газов под печь. На всю длину печи внизу проходит смотровая яма глубиной около полутора метра для контроля и обслуживания. Периодически стальные листы обрываются и заклинивают в желобе.
Так однажды произошло и в нашу смену. Сварщика одевают в войлочный костюм и вдвоем со слесарем они лезут под печь (подачу газа выключают). Там электросварщик срезает заклинивший кусок листа, а когда тележка выходит из печи, её ремонтируют.
И вот в этот раз сварщику стало плохо. Его вытащили из-под печи и усадили на свежем воздухе. Пока слесари занимались сварщиком, я залез под печь и срезал заклинивший лист. Вылезаю из-под печи, а слесари на меня: Ты что туда полез в своей чаплыжке (на мне была тюбетейка и х/б комбинезон на голое тело). Я говорю, что я отрезал лист и можно проталкивать тележки. Слесари еще долго ругали меня за нарушение правил техники безопасности. А на животе у меня еще некоторое время оставался красный след от соприкосновения с рельсом.
В Лысьве я впервые почувствовал вкус пива. И после жаркой смены в столовой мы брали вместо первого бутылку пива.
Один из моих однокашников Саша Телицын (Александр Дмитриевич 1919 года рождения) ушел на пенсию с должности главного механика Лысьвенского металлургического завода. Если у кого-то есть эмалированная посуда, посмотрите на днище с наружной стороны. Клеймо ЛМЗ, говорит, что она изготовлена на этом заводе.
После Лысьвы вторую половину практики мы проходили на Чусовском металлургическом заводе.
Август 1953 года
Производственная практика в мартеновском цехе Магнитогорского металлургического комбината. Я прикреплен к слесарю ремонтной службы. Ночная смена. В 24 часа спустились в подвальное помещение, сняли крышку редуктора, проверили уровень масла, состояние зубьев шестерен закрыли редуктор. Слесарь говорит: «сядь отдыхни», а сам куда-то уходит.
Проходит час, другой. От безделья и неритмичного шума там наверху клонит ко сну. В 5 утра появляется мой наставник и предлагает гаечным ключом и ветошью протереть гайки крепления крышки соседнего редуктора, что я тщательно выполняю и готовлюсь открывать второй редуктор, но тут возвращается наставник, предлагает собрать весь инструмент и подниматься наверх в мастерскую. Там я вижу, что он в сменном журнале делает запись о выполненной ревизии двух редукторов.
В очередной ночной смене мне и Лёве Боянскому поручили взять трубу из пачки, уложенной на крыше мастерской, набить её песком и, нагревая в горне, гнуть из нее змеевик для охлаждения стенок мартеновских печей. После каждого изгиба приходится нагревать следующий участок трубы. Чтобы не терять впустую время, мы сняли с крыши еще трубы, набили их песком и пока гнем один змеевик, у нас на горне нагреваются очередные участки будущих змеевиков. Итак, к утру у нас была куча змеевиков, а на крыше не осталось больше труб. Когда бригадир пришел, он устроил нам разнос: оказывается, мы выполнили месячную норму изготовления змеевиков, и велел нам прятать все, изготовленные нами змеевики на крышу. В сменном журнале велел записать, что нами изготовлен один змеевик.
Правда бывало и жарко, когда обрушивался свод мартеновской печи. Мы вместе с бригадой надевали валенки, войлочные куртки, шляпы, войлочные рукавицы и лезли в печь для разборки завалов и восстановления охлаждающей системы змеевиков. Под ногами кирпичи обрушившегося свода, а под ними раскаленный «козел» - металл, который не успели слить из печи. Валенки дымятся. Лица обжигает жар. А бригада каменщиков уже восстанавливает кладку печи.
Вот так нас учили вкалывать на Магнитогорском металлургическом комбинате.
* * *
Для многих на первом курсе было проблемой сдавать «шрифты». Это на листе 11 формата (А4), нужно было начертить (написать) алфавит, выдерживая все размеры чертежного шрифта. Для меня это не составляло труда, и я легко выполнил это работу для себя и по просьбе товарища. Через некоторое время он просит еще написать шрифт. Я сделал, но его просьба еще несколько раз повторялась, когда мы уже учились на старших курсах. Оказывается, он знакомился в библиотеке с первокурсницами и обещал им помочь написать шрифты.
Во время зимней сессии были организованы показательные выступления штангистов в фойе главного корпуса. Я тогда учился на втором курсе. Возвращаюсь я после выступления в общежитие, а ребята мне говорят: «Ну, ты попал. Тебя на помосте увидел Грошев». Грошев вел у нас курс высшей математики. И точно. На экзамене он мне несколько раз повторил, что надо больше заниматься, а не отвлекаться на посторонние дела. И поставил мне удовлетворительно. В институте он прослыл, как враг спортсменов.
Декан нашего факультета и заведующий кафедрой «механическое оборудование металлургических заводов» Пальмов Евгений Васильевич читал нам курс «Доменное производство». Во время занятий передним лежали пожелтевшие от времени листочки его конспекта лекций. Старшекурсники нас предупреждали, что когда он во время лекции будет писать формулу по скорости движения скипового подъемника, чтобы мы указали на ошибку в его формуле. Что мы и сделали. Е.В. поблагодарил нас, исправил ошибку на доске, а мы сообщили об этой ошибке следующему за нами курсу. Вообще мы очень уважали Евгения Васильевича Пальмова.
На 5-ом курсе в одной комнате со мной жили Лёва Куролесов, кандидат в мастера спорта по стрельбе из пистолета, Боря Тареев трубач и Сережа Пасынков. У Сережи Пасынкова отец и братья работали машинистами на железной дороге. А в то время это была престижная и высокооплачиваемая работа, Серега жаловался, что если бы не зрение, то он тоже стал бы машинистом. Он рассказывал, что, когда он был пацаном, и ехал на паровозе со знакомым машинистом, то, во время передаче жезла, на полном ходу, выпал из паровоза, получил сотрясение мозга и, как следствие, у него испортилось зрение. Дороги в то время были, в основном, одноколейными. Чтобы выехать на перегон, нужно было передать жезл (кольцо из проволоки диаметром около 50 см), о перегоне который проехал, и принять жезл о перегоне, на который выезжал. Все это делалось, не сбавляя скорости. Когда он выпал, машинист даже не мог остановить состав, т.к. остановка грозила ему расстрелом. Вставал Серега раньше всех и с учебниками уходил в институт. Занимался там, в библиотеке, а после лекций был свободен. Иногда мы с ним заходили в магазин. Однажды он примерил костюм, который стоил несколько месячных стипендий и попросил завернуть его. Мы такое себе не могли позволить, а его неплохо подпитывали родители и браться. Он часто ходил в оперный театр. Однажды нам открылась его любовь к опере. Он вернулся после спектакля чем-то недовольный и ворчал, что стоят в разных концах сцены, и каждый поет что-то своё. Ничего не понятно! Мы догадались, что он слушал «Евгения Онегина». Оказалось, что он ходил в оперный театр только потому, что это было единственное место в Свердловск, где в буфете всегда было пиво.
Когда Боря Тареев открывал шкаф и доставал свою трубу, Серега вскакивал, и выбегал из комнаты. Минут через десять он возвращался с бутылкой водки (на первом этаже нашего корпуса был гастроном), наливал стакан и предлагал его Лёве Куролесову. Тот отказывался. Сережа залпом выпивал стакан, затем остатки и ложился на кровати лицом к стене. А Боря открывал форточку, выставлял в неё трубу и начинал играть. Эта картина повторялась весь год, пока мы жили вместе.
Школа жизни
Первый хлопок по попе и мы научились кричать.
Первый и дорогой нам учитель – мама. Она научила нас брать титю, пи-пи-пи и мы пописали, ка-ка-ка – покакали. Баю-баюшки баю и мы уснули.
Папа научил держать молоток. Ударили по пальцу – больно, надо бить по гвоздю. Наступили на грабли – это больше не повторится.
Хороший учитель учит нас думать и самому находить правильное решение.
И так мы постоянно учимся до последних дней своей жизни.