Глава 2 Пою Александровича

 
   
    
     Новый 1951 год я  встречал  в Киеве, у своих родственников по маминой линии – Сапожниковых. Их старшая дочка, очаровательная девушка Нана,  училась на испанском отделении института иностранных языков и к тому времени уже закончила музыкальную десятилетку по классу фортепиано. Она была прекрасно музыкально образована, увлекалась музыкой (Несмотря на высшее лингвистическое образование,  закончила ещё и музучилище и всю жизнь преподавала, да и по сей день, живя в Канаде, преподаёт музыку).

       Новый Год мы встречали в её компании. Там  были студенты – иностранцы, с которыми она училась – поляки, немцы, чехи. Общество для  меня  непривычное: интересные,  доброжелательные, раскованные ребята, остроумные.  В компании царили беззлобные шутки, и музыкальность. Однако, когда запел я, они все умолкли  Я был в ударе и пел всю ночь под прекрасный аккомпанемент Наны. Она играла и по нотам, и по слуху – подбирала всё сходу.  Пел я свои любимые неаполитанские песни, исполняемые Александровичем,  которых знал  великое множество, а также украинские песни. Романсов тогда  ещё почти не знал. Ребята-иностранцы пели хором свои народные, национальные песни.  В общем, это была удивительная, музыкальная ночь, полная   импровизации. Она запомнилась мне надолго. Но сейчас я пишу об этом потому, что та ночь положила для меня начало  более серьёзному отношению к своему голосу.
 
      За стеной квартиры, где мы праздновали Новый Год и самозабвенно пели,  жил певец, народный артист, известный бас,  солист Киевской оперы.  К сожалению, фамилию его не могу вспомнить.  Он был хорошо известен всей стране – пел партию «возного» в экранизации оперы «Наталка-Полтавка». И пел, и играл эту роль прекрасно.  Так вот, наутро он  встретил Нану и спросил:

       -Що то за хлопець співав цієї ночі і спати  мені не давав?
 
       Нана извинилась за беспокойство, сказала, что пел я, её родственник из Харькова, студент юридического института, приехал к ней в гости.

          - У нього чудовий тенор, хай прийде до мене, я його познайомлю з Гмирей, ми його прослухаємо  (Гмыря -  всемирно известный бас, народный артист СССР, солист Киевской оперы, профессор Киевской  консерватории)

     Нана повторила, что я из Харькова, как же смогу жить здесь, в Киеве.  На что «пан возный» ей сказал:

     - Нехай кидає  свій юридичний, поступить в консерваторію,    буде мати стипендію, а головне, буде співать в хоровій капелі, там  получатиме в чотире раза більш, ніж  та стипендія!
 
     Этот  разговор  Нана взволнованно передала мне. Не скрою,  было  очень приятно, но даже и мысли  не возникло, чтобы к этому прислушаться. - ведь я будущий следователь, вот-вот буду таким, как Шерлок Холмс или советский Лев Шейнин. Ну, что такое пение – разве это профессия? Вот  Собинов, например,  известный русский и советский  тенор – так он же тоже был адвокатом, а потом подучился и стал оперным певцом. Да и многие другие занимались чем-то профессионально, а потом стали певцами (Лемешев, например, и др.) – Так я рассуждал. Поэтому  всю неделю в Киеве мы пели, пили, и никуда я не пошел. Но то, что меня отличил профессиональный оперный певец, да ещё заинтересовался моим голосом  «від щирого серця”,  меня возвысило в собственных глазах  и,  вернувшись в Харьков,  я твёрдо решил: буду учиться  пению.

      Но как же это осуществить? В консерватории ни заочного, ни вечернего отделения не было.  Непрофессиональных любителей пения, обладающих вокальными данными, учили   вокалу в клубах больших предприятий и организаций - для участия в хоровых самодеятельных коллективах, исполнения массовой музыки. Меня это не устраивало,  хотя в такие клубы меня приглашали,  даже  солистом – запевалой в хоре или ансамблях.

       Проходя однажды мимо Дома Учёных, что на улице Совнаркомовской, увидел афишу: „Объявляется набор в вокальную студию Дома Учёных”. Указана  и дата прослушивания.  Вот куда  мне захотелось  попасть!

     Настал этот день, и я переступил порог Дома Учёных.  Он находился  на улице Совнаркомовской  в прекрасном  старинном особняке, построенном  архитектором  Бекетовым. Несколько самых прекрасных зданий в центре города Харькова  построены по проектам этого знаменитого архитектора.  Восстановленные после повреждений, полученных при бомбёжках во время войны, они сейчас находяться в прекрасном состоянии и являються настоящим украшением моего любимого города, придают ему  праздничный, столичный облик.  До революции дом, где и поныне  размешается Дом Ученых,  принадлежал самому Бекетову. Что внешний его вид, что внутренние помещения и убранство – всё  там дышит стариной, безупречным вкусом и богатством. Прекрасный  паркет, лепной орнамент и богатая роспись на стенах и высоченных потолках.  Сверкающие хрусталём  люстры и светильники на стенах и  на перилах лестниц –  настоящие произведения искусства! Всё  создаёт ощущение прикосновения к прекрасному, к высокому. Главное же, что поразило меня в этом замечательном, дворцового типа доме, это  звуки музыки и пения,  доносившиеся  из-за   высоких белых  дверей с резным орнаментом,  украшенным золотом,  Всё это было и неожиданно, и необычно, и внушало какое-то  трепетное, приподнятое, торжественное настроение.
 
    Волнуясь, я осторожно приоткрыл дверь, указанную в объявлении..За столом в комнате сидели несколько человек.  Немолодые, хорошо одетые, но не по современной моде, женщины. Это были дамы, а не обычные, в моём понимании,   женщины ,  люди старой породы,  из другого времени, таких я встречал только  на сцене в театрах, да в фильмах о прежней жизни.  Были там и женщины помоложе, вполне современного вида,  и один мужчина.
Когда , спросив разрешения, я вошел и поздоровался, мне ответили, приветливо улыбаясь, пригласили проходить, заговорили. Спросили моё имя и начали распрашивать: какой у меня голос, давно ли  пою, учился ли пению  и где,  пел ли со сцены.
 
      Я сказал, что пою, сколько себя помню, а на остальные вопросы ответы были отрицательные.  На вопрос о моём репертуаре - что именно  пою? – я, ничтоже сумняшеся, с гордостью абсолютного неуча   ответил : „пою Александровича»”!

       Я уже  упоминал имя этого певца. Для многих сегодня оно мало о чём говорит. Но во времена, о которых  пишу, многим, кто интересовался музыкой, он был известен. Родившийся в еврейской семье, до войны Александрович  жил в Латвии. Петь  начал в синагоге, кантором. Какое-то время  пел в одной их больших синагог в Англии. Но всю жизнь мечтал быть светским, даже оперным, певцом. До войны был довольно известен и популярен в Европе, но оперная карьера у него не задалась, по-моему, из-за чисто физических данных – он был очень маленького роста и совсем не сценичен. Поэтому в основном концертировал. Пел он потрясающе. Голос  чистый, как горный ручей (но не очень бурный!) классический, лирический тенор, необычайно красивого, бархатного, я бы сказал, ангельского звучания. Учился он у известных итальянских мастеров, знатоков „бельканто”.  Владел голосом  мастерски, мог выразить им всю красоту музыки, не только лиризм песен, романсов, арий, но и драматизм, особенно оперных произведений. Главным в его репертуаре была итальянская музыка. Откуда я так подробно знаю о нём? У нас Александрович стал известен только после войны. Тогда его голос часто звучал по радио, и было много пластинок с его исполнением. Я слушал его всегда с замиранием. Услышав в трофейных кинофильмах  знаменитых итальянских певцов,  считал, что  Александрович поёт  почти  как они.

     Услышав мой ответ на вопрос «что я пою?», члены комиссии как-то странно переглянулись между собой, но любезно и доброжелательно предложили спеть, что угодно, на свой выбор. Спросили, нет ли у меня нот. Конечно же нот у меня не было, да и у них  таких нот не было,  как не существовало и „композитора Александровича”.  Тут же  из-за стола вышла  женщина, что была помоложе остальных, очень приятная. Идя к роялю мимо меня, она тихонько шепнула:

- - Не волнуйтесь, Володя! Всё будет хорошо.
 
    Конечно же я очень волновался, но  её слова как-то немного успокоили.  Она спросила, что я хочу показать? Я сначала не понял, стал вертеть головой: что тут можно  показать? Потом сообразил:  она  спрашивает, что я буду петь?. Надо было привыкать к новым выражениям, манерам, правилам. Я назвал неаполитанскую песню „О, Мари!”, которую знал из репертуара  Михаила  Александровича.
 
    Женщина, которая вышла к роялю, без нот, по памяти начала воспроизводить мелодию и аккомпанемент и старалась попасть в тональность, в которой я начал сразу и очень громко петь.  Моё пение было выслушано  явно с интересом -  это я понял по заинтересованным и даже удивлённым лицам  присутствующих. Затем к роялю подошла другая дама, которая стала наигрывать гаммы, проверяя звучание моего голоса на низких, средних и высоких регистрах.
     Естественно, наибольший интерес у них  был к моим теноровым возможностям, к „верхам”, то есть,  к высоким нотам. Очевидно, прослушивание их удовлетворило, и мне тут же объявили, что я принят в вокальную студию Дома Учёных при Харьковской консерватории.
 
     Счастью моему не было предела!

Хочу более  подробно рассказать о фигурантах  происшедшего действа. Акккомпанировала мне известная всему городу концертмейстер Алла Молчанова. Она была главным концертмейстером Харьковской филармонии и оперного театра, где работала с ведущими солистами, зачастую аккомпанировала  и приезжим, столичным,  гастролёрам.   Была блестящим  музыкантом., а главное,  могла, умела работать с певцами, для чего, кроме всего прочего, нужно было иметь титаническое терпение, чтобы добиться звучания разучиваемого музыкального произведения  в строгом соответствии с тем, как его задумал композитор,  при этом, выдерживая всяческие „выбрыки” певцов -исполнителей. Она была  с хорошим чувством юмора, терпеливая, но и абсолютно непреклонная. Вольности, искажающие авторскую идею, у неё не проходили. Я Аллу просто обожал. У нас с нею установились тёплые, дружеские отношения, которые сохранялись много лет, тем более, что впоследствии мы жили  по – соседству.

Мои вокальные данные проверяла Людмила Евгеньевна Куриленко - доцент  кафедры вокала Харьковской консерватории. 
      Мужчина, сидевший в центре „президиума” всего этого „синклита” – заведующий  вокальной студией Войтенко Б.А. – оперный певец, заслуженный артист Украины. Как сейчас, помню его узкое, одухотворенное лицо с очень гладкими,  зачёсанными наверх темными волосами. Сейчас мне кажется, он был похож на знаменитого тогда артиста Николая Гриценко. Вначале он несколько раз занимался со мной, а потом всех своих учеников-студийцев передал Людмиле Евгеньевне.
 
      Присутствовавшие в тот момент в студии -  актив самых опытных певцов,  ветеранов,  вокалистов студии Дома Учёных.  В числе студийцев  были  жёны известных харьковчан.  Каждая из них  по-своему красива,      благородной,  далеко не на каждом шагу встречающейся  красотой.

     Уже немолодая   Марчевская, мецо-сопрано.   Её лицо - аристократически благородной красоты  с гладкой,  мраморно-белой кожей и крупной, выпуклой родинкой на щеке,  пышные, иссиня седые волосы. Всегда богато, но строго  одетая, с немыслимыми  украшениями – брошами-камеями на белоснежных блузках из тонких прозрачных тканей с рюшами и складочками, а в  ушах и на руках  --.   крупные , сверкающие драгоценные   камни. Внешность –герцогини! Таких я никогда раньше не видел, и потому её образ  так ярко врезалось в мою память. Она была женой професора  Харьковского университета  Марчевского, Он иногда  сам аккомпанировал ей на рояле.

    Не такая красивая, но не менее благородная,  с большим вкусом  одетая и тоже с богатыми украшениями  В.М. Кулешова – драматическое сопрано, жена академика Н.Н. Кулешова. Обе эти дамы  в Дом Учёных всегда приезжали на легкових автомобилях, что  выделяло их на фоне остальной публики. Эти удивительные, аристократического облика  дамы были конечно „из бывших”. 
 
    В числе студийцев  супруги Гордиевские – преподаватели университета и професор – медик Сперанский. Ещё   тенор (имени не помню) немолодой, с вечно закутанной в тёплый шарф шеей – берёг свой голос, да настолько тщательно, что очень редко пел.

    Фамилии  и инициалы  многих из упомянутых  студийцев  мне удалось установить с   помощью  Юрия  Бровера  -  автора Прозы.Ру -  из  его  книги «Записки советского харьковчанина», а также    из личных контактов.
     Именно он  рассказал мне, что членом  студии Харьковского Дома Учёных была его родная  мама – Клара Львовна Розенштейн. И я вспомнил её  - весёлую, симпатичную, общительную  Кларочку со звонким, как серебрянный колокольчик, голосом – колоратурным сопрано. Коронным номером в её репертуаре  была ария Чио Чио Сан из оперы Пуччини «Мадам Баттерфляй».
 
Само Провидение ввело меня , юношу, совершенно неотёсанного в музыкальном плане, да и вообще, в плане общей культуры, в этот удивительный круг – интеллигентных людей высокой духовной,  в первую очередь музыкальной, культуры.

  Они  беззаветно любили и знали национальную и зарубежную  классическую, и народную музыку,   
     В  студии часто бывали и профессиональные оперные певцы, которые в свободное время охотно, для души,  занимались  там и вместе с нами    участвовали   в концертах, которые устраивались в Доме Учёных.

      Меня окружали   не только интересные, красивые, образованные люди, но и люди с нелёгкой судьбой, для которых эта студия, кроме занятий музыкой, была ещё и  просто отдушиной  в те времена. Среди них я был самым  молодым. Они относились ко мне  хоть и покровительственно, но очень тепло, с большой симпатией и пониманием  моего юношеского максимализма, самоуверенности, и прощали мои иногда  очень озорные выходки.  Для меня это была прекрасная школа не только музыкальной, но и общей культуры и   удивительно приятного человеческого общения, без всякого высокомерия,  возрастного, или  статусного,по отношению ко мне.

     Прошло наверное не меньше года, пока хорошенько „пообтесав” меня, они рассказали , как хохотали тогда,  после первого моего появления в студии с этим гордым  заявлением, что я „пою Александровича”!  Ведь ни единым намёком не выказали тогда  своего отношения не только к этому безграмотному заявлению, но и их собственного мнения о творчестве моего кумира. Это мнение определялось конечно их  музыкальным снобизмом: ни его самого, как певца, ни исполняемых им произведений они не считали  выдающимися.   Но я и раньше не всегда был с ними  согласен, и теперь не считаю абсолютно правильным, утверждение: „ О вкусах не спорят!” Спорят, да  ещё и как, и правильно спорят!  И своей  любви  к пению Александровича, как и  к неаполитанским песням,  я остался верен по сей день. Однако это никак не умалило в моих глазах уважения к музыкальным вкусам и пристрастиям этих моих первых учителей  пения.

      Итак, началось  это обучение. На каждое занятие я летел, как на крыльях, хотя, по правде говоря,  они были довольно скучные. Гаммы, поторяемые  в разных вариантах  бесконечное число раз, объяснения, как опирать дыхание на диафрагму, направлять звук в резонатор, не допускать „белого звука”, держать осанку, оптимальное звучание голоса в низкой, средней и высокой тональности, округлять звук и не допускать крикливости на верхних нотах, ну, и т.д., и т.п. Всего не перечесть в этой трудной науке.. На словах вроде бы всё понятно, но как это осуществить  „организму” –  большой, большой вопрос!
 
    Тем более, что время моего обучения вокалу совпало с шизофренической  борьбой советской власти со всем западным. Это касалось абсолютно всего, в том числе, теории и практики вокала. Во всём русские первенствовали: первыми изобрели паровоз, радио, открыли все законы электротехники. Народ, как всегда, безмолвствовал, лишь шопотом рассказывали анекдоты, типа: „Россия- родина слонов”; или: „Лучи Рентгена первым открыл простой русский мужик, он ещё в ХVII веке по пьянке сказал своей жене: я тебя, сука, насквозь вижу». И т.п.

Не миновала чаша сия и певцов, которые имели несчастье учиться пению в конце 40-х – начале 50-х годов. Дело в  том, что во всём мире абсолютно непревзойдённой всегда считалась  итальянская школа пения «бельканто», где певцу, прежде всего, ставили дыхание, звук, а затем, когда он мог петь абсолютно свободно, «как дышать,  как говорить», он начинал разучивать какие-то вокальные партии, да и то, очень осторожно. Певцы со всего мира ездили учиться, или совершенствоваться  только в  Италию.  А у нас  давно уже существовал «железный занавес», за границу никого не пускали.  Знаменитые певцы, которые блистали в то время, уже имели итальянскую школу: либо  успели выучиться там раньше, либо их педагоги владели школой «бельканто» и  научили   нормально петь до появления всех этих советских  бредовых «школ».

     В СССР  в преподавании пения господствовала  теория не «от звука к слову, а от слова к звуку». Объяснялось это тем, что западная школа - безыдейная, а наша  наполнена идейным смыслом, поэтому главное – текст, осознание смысла, правильные слова, они «оплодотворяют» красивый звук. Вот и учили  педагоги: вокалу  как-нибудь, а главным было    – донесение  «глубокого» смысла разучиваемых  произведений - песен, романсов, арий до слушателей. А результат был такой: в консерваторию  (в Харьковскую, например) певцы поступали с прекрасными от природы голосами, а по окончании  куда что девалось - и красота голоса, и свобода пения. Пели натужно, с напряжением, а с верхними нотами была просто беда. Мне рассказывали, как профессор Михайлов объяснял певцу, как взять высокую ноту:

- Представь, что у тебя топор в руках, и тебе нужно расколоть большой пень. Ты набираешь воздух, взмах топором и… у-ух!. Или (пардон!): ты присел  пос…ть,   и тебе нужно натужиться – и изображает, как именно нужно это сделать, какие усилия приложить, чтобы вытянуть  верхнее «ля», или «си», не говоря уж, «до»!
        Такой вот немудрящий,  натуралистический приём обучения!
        Считалось даже, что великие русские тенора – Собинов, Козловский -  это яркие представители «русской школы»  пения.  Гнусная ложь!  Собинов многие годы учился в Италии, а Козловский – у нормальных педагогов, другие тогда просто ещё не появились. То же самое можно сказать и о других выдающихся советских певцах.  Но сколько было загублено талантов! Лишь, когда приоткрылся «железный занавес», сразу  группу талантливых молодых певцов выпустили из родной страны на стажировку в Италию: Магомаева, Атлантова и других. Немного позже туда же поехал  прекрасный украинский тенор  Соловьяненко.  В общем,  прорвались!  Впоследствии многие, кто прошел стажировку в Италии, стали всенародно любимыми певцами.

          В  вокальной студии Дома Учёных я получил элементарную музыкальную подготовку: нужно было знать ноты, уметь считать «целые», «половинки», «четвертинки», «восьмушки», понимать , что такое «форте», «пиано» и прочие премудрости. А затем работа над конкретными музыкальными произведениями. Мои педагоги и старшие товарищи – певцы открыли передо мной, любителем оперетки, неаполитанской и лёгкой классической музыки, неисчерпаемый кладезь серьёзной, в том числе, и оперной, русской и западноевропейской, музыки: Варламов, Гурилёв, Булахов, Глинка, Чайковский, Даргомыжский, Рахманинов, Мусоргский, Балакирев,   Бетховен, Шуберт, Шуман,  Дворжак, Григ; украинские – Гулак-Артемовский, Лысенко - всех не перечислишь!

    Первые вещи, которые я разучивал в студии, это: романсы Глинки- «Гуде вітер вельмі в полі”; Варламова – „На заре ты её не буди” , , „Серенада” - Шуберта и  некоторые романсы– Булахова, Гурилёва, например,  „ Я Вас любил, любовь ещё , быть может...”,  . .. Это были напевные,  ”кантиленные” вещи. Затем пошли более сложные, например,  романсы Чайковского, Глинки, Даргомыжского  – „Я помню чудное мгновенье”, „Средь шумного бала”,  ну  и т.д. И сколько же труда вкладывалось в разучивание, оттачивание, совершенстование каждой вещи, каждой ноты в ней, каждой интонации. Не допускалось никаких отклонений от авторского замысла. Одна  и та же музыкальная фраза  могла десятки, сотни раз повторяться, пока не достигался  желаемый результат (хотя, всё на свете относительно, и особенно в искусстве!) Это продолжалось месяцами. Педагоги занимались со мной с полной отдачей, как будто это была не любительская студия, а профессиональная, консерваторская подготовка.

    За  мою вокальную жизнь репертуар  накопился большой - сотни самых различных песен, романсов, арий, дуэтов. Привитое мне в годы учёбы в студии  строгое  отношение к авторскому замыслу, недопустимость каких-либо отклонений от него, ни в тональности, ни в ритме, ни в чём другом, в моей будущей вокальной практике и помогало, но иногда и мешало. Строго относясь к себе самому, я, уже как слушатель, с такими же строгими мерками подходил и к другим исполнителям. И это сыграло со мной злую шутку.

      Крайности во всём  неконструктивны. У меня выработался некий снобизм  в восприятии даже известных или модных певцов. Из-за этого  поначалу не воспринимал или недооценивал многих талантливейших певцов – современников, например, Высоцкого, Муслима Магомаева и других, а также   современные, прекрасные эстрадные группы, и наши, и зарубежные. Но, слава Богу, со временем прозрел и давно уже  получаю наслаждение от всех музыкальных направлений,  включая  и некоторые вещи из репертуара известного «Шансона»,  разумеется,  кроме  пошлой и безвкусной «попсы».

Не порывая со  своей любимой итальянской музыкой, я очень скоро стал просто обожать, боготворить абсолютно ни с чем не сравнимые  русские романсы, русскую оперную  и балетную музыку.  На моё счастье с моей невестой, а вскоре женой Лилей, мы оказались заединщиками в музыкальных (как и во многих других)  вкусах. Как я уже упоминал, она лучше меня и разбиралась   в симфонической музыке  и  чувствовала её.  Мы не пропускали ни одного симфонического концерта, в том числе, и с участием гастролёров – дирижеров и солистов. Это было удивительное,  замечательное  время:  интересная учёба  в институте, погружение в искусство и,  конечно же,  любовь!
   
Параллельно с обучением вокалу я неоднократно участвовал в концертах,  которые давались силами студийцев Дома Учёных. Нам за них никто,  ничего не платил. И  для тех, перед кем мы выступали, они были бесплатными.  С такими концертами мы выступали не только  в Харькове, где  это всегда было особенно  волнительно и приятно. Нам  приходилось  разъезжать и по Харьковской области, по колхозам и фермам, выступать в убогих и нищих сёлах.  И к каждому из этих выступлений, независимо от аудитории слушателей,  мы все тщательно готовились, подбирали соответствующий репертуар,  обязательно  включали в него серьёзную музыку.   При хорошем, душевном исполнении  люди, любые, даже, как говорится, «от сохи», «от станка»,  всегда очень хорошо её воспринимали. Особенно это характерно для украинцев. В большинстве своём, они  сами прирождённые певцы, и фальшь сразу чуют.
 
    Участие в этих концертах было для меня прекрасной  школой певческого мастерства, очень пригодившейся  в дальнейшей жизни.
 И последнее, что хотелось бы сказать о  приобщении к искусству.

    Учёба пению на таком высоком, почти консерваторском,  уровне никаких материальных затрат от меня не требовала. И не только от меня . И не только пению. И дети, и молодёжь, и взрослые люди в то время в той стране могли свободно развивать свои таланты. Возможностей для этого была масса: музыкальные, театральные, литературные , художественные,  всех видов спортивные   -, кружки, студии , секции, клубы, школы.  Было бы желание, приходи и занимайся. И всё это бес-плат-но!
( Продолжение следует).