Если бы кто-нибудь спросил меня, люблю ли я сюрпризы, я бы растерялась. Конечно, без сюрпризов жизнь была бы предсказуемой и скучной, но, в то же время, любая, даже самая приятная неожиданность может выбить почву у меня из-под ног. А когда почвы под ногами не оказывается, можно или взлететь или упасть. Тут как повезёт.
По дороге в школу мне встречается очень любопытный прохожий, которого я сразу же воспринимаю как знак, что совсем скоро меня ждёт какой-то сюрприз или подарок. Это мужчина лет шестидесяти в чёрной кожаной куртке-косухе, потёртых джинсах и чёрных ботиках, которые почему-то называются «казаки». Его можно было принять за самого обыкновенного пожилого байкера, если бы не совершенно замечательная борода – густая, курчавая и абсолютно белая, как у Санта-Клауса из американских фильмов. Когда мужчина подходит ближе, я невольно всматриваюсь его лицо. У него румяные щёки и нос картошкой, а из-под густых белых бровей прямо на меня смотрят добрые светло-голубые глаза. Ну вылитый Санта! «Наверное, - думаю я, - вместо оленей у него теперь мотоцикл. – Или он маскируется до Рождества».
Поравнявшись со мной, странный Санта улыбается и, быстро заговорчески подмигнув, проходит мимо.
Именно поэтому я захожу в класс с каким-то смутным предчувствием и лёгким волнением. Как в раннем детстве, когда думаешь, что у тебя лежит подарок возле подушки, но точно не уверен. А если и уверен, не знаешь, понравится он тебе или нет…
Сперва мне кажется, что никакого подарка нет, мой взгляд бегло скользит по рядам, и я отмечаю только, что почти все уже пришли. И только когда я иду к своему месту, я понимаю: стоп, но ведь один человек здесь лишний!
За второй партой среднего ряда, вместе с Наташей Зайцевой, сидит Олег Грубин. Наверное, я настолько привыкла видеть его в одном со мной классе за все предыдущие годы учёбы, что не сразу сообразила, что здесь его быть не должно. Я резко разворачиваюсь и подхожу к его парте, в некотором ступоре глядя прямо на него. Олег смотрит на меня и улыбается. За то время, что мы не виделись, он почти не изменился, у него всё то же кукольно-детское лицо, светло-русые волнистые волосы, большие светлые глаза с длинными ресницами, он такой же худой и, наверное, такой же высокий. Даже свитер в яркую цветную полоску на нём почти такой же, как тот, что он носил в прошлом году.
- Так это вот что ты имел в виду, когда сказал, что мы увидимся раньше, чем я думаю? – спрашиваю я немного ошарашено. – А я вот вчера в гости тебя ждала… подозревала ведь, что что-то не то задумал!
- А ты не рада? - смеётся Олег.
Пытаюсь понять, рада я или нет, и с удивлением обнаруживаю: не знаю! До этого момента Олег казался мне частью прошлого, частью той школы и той жизни, которую я твёрдо решила оставить. Это, конечно, не значит, что мне не хотелось с ним видеться. Но снова учиться вместе, здесь, куда я сознательно пришла совершенно одна? Мне кажется, будто в этот самый момент сталкиваются две разные реальности. Может быть, это и к лучшему, но сейчас я не знаю, рада я этому или нет. Сейчас мне просто немного страшно.
- Не рада? – повторяет Олег уже не так весело.
- Ой! – говорю я. – Извини, я просто вроде как в шоке. Как ты вообще здесь…
«… оказался», - не успеваю закончить я. Звенит звонок на урок, и в класс заходит наша классная руководительница, Наталья Сергеевна. Я как можно быстрее возвращаюсь к своей парте, успевая услышать, как Наташа Зайцева растерянно спрашивает вдогонку:
- Вы что, знакомы?
Весь урок истории я не могу сосредоточиться, и думаю только о том, что наверняка обидела Олега своей реакцией. С каждой минутой моя растерянность кажется мне всё более нелепой: ведь мы всегда были друзьями, и то, что он решил поступить в ту же школу и тот же класс, что и я, должно было меня только обрадовать. «Дура, Карина, ты дура, ты дура!» - повторяю я еле слышным шёпотом. Сидящая рядом со мной Маша непонимающе поглядывает на меня, но так и не решается ничего спросить.
Вообще, уроки истории в нашем классе проходят довольно скучно. Раньше я любила историю, она казалась мне увлекательной и всегда оставляла какой-то простор для фантазии. Кроме того, у меня почти всегда было своё собственное мнение насчёт тех или других исторических событий, и учительница из моей прежней школы это очень ценила. А потому, когда я впервые увидела Наталью Сергеевну первого сентября и узнала, что она будет учить нас именно истории, я очень обрадовалась. С первого взгляда она показалась мне очень приятной и милой, к тому же, я знала, что она старше нас всего на десять лет, а значит, должна и понимать нас лучше, чем другие учителя. Но с каждым уроком Наталья Сергеевна кажется мне всё более раздражительной и резкой и, несмотря на то, что темы уроков она рассказывает почти всегда увлечённо и достаточно интересно, наши мнения её, кажется, совершенно не интересуют. Впрочем, я знаю, что могу и ошибаться на её счёт. Бывают моменты, когда она снова начинает казаться мне милой и даже весёлой, так что, возможно, она просто слишком сильно зависит от собственного настроения.
В самом начале урока Наталья Сергеевна представляет Олега классу, не забывая упомянуть и то том, что он пришёл к нам из той же школы, что и я. Она объясняет, что у нас не принято брать учеников посреди учебного года, но для Олега решили сделать исключение. Во-первых, в нашем классе было очень мало мальчиков – всего пять из шестнадцати учеников, а во-вторых, потому что он прекрасно показал себя на импровизированном вступительном экзамене, который принимали Вера Васильевна и Елена Олеговна. Мне хочется узнать, почему его не экзаменовала Нина Александровна – ведь она присутствовала в приёмной комиссии летом, когда поступала я – но спросить об этом я не могу. Наталья Сергеевна объявляет, что мы будем писать «небольшую» проверочную работу. Как ни странно, она, действительно, оказывается довольно лёгкой, но как назло вместо событий и дат в моей голове вертятся только те слова, что сказала учительница и те, что я сама сказала Олегу перед уроком. К тому же, ко мне постоянно поворачивается кто-то из ребят и шёпотом пытается выяснить, почему мой бывший одноклассник решил поступить к нам. В результате Валя Горцева, Наташа Зайцева, Денис Лапченко и Александрина Колодинская получают устные замечания от Натальи Сергеевны, а я пишу в своей тетради «Сталин перед смертью заверещал» вместо «завещал».
На перемене я убеждаюсь, что Олег не хочет со мной разговаривать. Он демонстративно заинтересованно спрашивает что-то у Маши и делает вид, что просто меня не замечает. Зато все остальные, наоборот, уделяют мне даже слишком много внимания. Похоже, никому не дают покоя вопросы, почему Олег пришёл к нам следом за мной, знала ли я об этом, какой он сам, какие у нас отношения…
Следующим уроком у нас белорусский язык, и перед началом занятия Олег, к моему величайшему удивлению, подходит к Оксане Петровне и просит посадить его с Машей Малеевой. Она относится к его просьбе с внезапным пониманием и просит меня (очень вежливо!) пересесть к Наташе Зайцевой или на любое другое свободное место. Бросив на Олега выразительный взгляд, я без особой радости сажусь к Наташе, которая на протяжении всего урока продолжает атаковать меня расспросами, правда, теперь уже шёпотом.
С Олегом мне удаётся поговорить только на большой перемене.
- Вот ты и попался, - говорю я, подкараулив его в столовой, когда он, наконец-то, расплачивается за булочку с чаем.
В ответ мой бывший и нынешний одноклассник театрально закатывает глаза и цедит сквозь зубы:
- Ну, говори, только быстро.
- Во-первых, ты этим не наешься, а когда сможешь поесть в следующий раз, неизвестно. Поэтому срочно купи обед.
- А второе? – спрашивает он, неприятно поджимая губы.
- И первое, и второе купи, - не выдержав, улыбаюсь я. Если бы он просто обиделся, а не пытался меня поддеть, я бы до сих пор чувствую себя виноватой, но после его показательных «выступлений» этот конфликт кажется мне надуманным и смешным. – А вот во-вторых, перестань дуться, я рада, что ты пришёл в наш класс. Рада-рада-рада! Просто удивилась и всё.
И, не дожидаясь ответной реплики, быстро обнимаю Олега, пока он не успел опомниться, и даже слега щекочу его, как когда-то в детстве.
- Дура, Лисовская! Я же чай разолью! – говорит он, но всё же смеётся.
В нашем шумном перемирии плохо одно: из-за безумного потока болтовни, беглых рассказов о школе, где ему теперь предстоит учиться и, конечно, не прекращающегося смеха, я так и не успеваю пообедать. Это досадное упущение я замечаю только тогда, когда слышу звонок с большой перемены. В итоге на сцен-речь я отправляюсь не только с тяжёлым сердцем из-за того, что мне не удаётся «Касыда о розе», но и с пустым желудком.
- Я не хотел оставаться в том классе, - по дороге на занятие объясняет мне Олег. – Там после твоего ухода совсем стало паршиво. Во-первых, нас расформировали и почти половину отправили в физ-мат. Во-вторых, я же тебе говорил, что классная у нас там теперь уже не Лариса Фёдоровна.
- Я рада, что ты теперь здесь! – на этот раз абсолютно искренне уверяю его я.
Когда мы проходим мимо театральной рекреации, я замечаю, что Дима Кривощёкин как-то странно смотрит на нас: то ли с неприязнью, то ли, как будто бы даже разочарованно. Но сейчас у меня нет времени на то, чтобы пытаться разгадывать его взгляд или выражение лица, и я как можно быстрее прощаюсь с Олегом и поднимаюсь на третий этаж.
Я сразу понимаю, что Нина Александровна не в духе. Она здоровается с нами непривычно сухо и сразу же отправляет переодеваться для дыхательных упражнений. Переодеваемся мы теперь прямо в учебном театре, за небольшими раскладными ширмочками, обтянутыми чёрной тканью, как и всё в этом, кажется, почти волшебном месте.
В какой-то момент я замечаю, что на последнем ряду зрительного зала сидит какая-то девочка, и, присмотревшись, узнаю в ней Дашу Красовскую из 10 «Т» класса. Замечаю её, конечно, не я одна: Леня и Настя уже недовольно перешёптываются, и я успеваю услышать что-то вроде: «…ещё ничего не выучила, а тут уже зрители!»
- Я разрешила Даше сегодня посидеть с нами, - очевидно, услышав последнюю реплику, довольно резко сообщает Нина Александровна. – Уверена, она не будет нам мешать.
Больше вопросов никто не задаёт. Я знаю, что Даша почему-то не участвует в спектакле, который сейчас репетирует её класс, но, наверное, ей по какой-то причине нужно дождаться окончания репетиции. Так или иначе, с её присутствием нам приходиться смириться, и примерно час мы занимаемся дыхательной гимнастикой, упражнениями с элементами йоги, одному из которых мои одноклассники дали поэтическое название «ножки-за-ушки» и тренингами для улучшения дикции. Со стороны они, наверное, звучат очень странно, но мы давно уже привыкли, повторять в полный голос такие сочетания букв как, например, «кпти-кптэ-кпта-кпто-кпту-кпты» и «гбди-гбдэ-гбда-гбдо-гбду-гбды». Иногда мы даже мычим, как коровы, тренируя длительность дыхания, или повторяем распевное грудное «омммм», как тибетские монахи или группка сектантов.
После этого начинается репетиция стихов, и Нина Александровна просит нас всех остаться в учебном театре. Пока Маша репетирует свой отрывок, я потихоньку проскальзываю в самый последний ряд и сажусь рядом с Дашей.
На коленях у Даши стоит ноутбук, точно такой же, как у моего двоюродного брата Андрея. Такие ноутбуки не выпускают уже пару лет, и, в отличие от его более новых собратьев, он абсолютно квадратный и тяжёлый, как кирпич. Даша внимательно и как-то почти напряжённо смотрит в монитор, в ушах у неё виднеются крохотные наушники, которые я вряд ли разглядела бы в полумраке учебного театра, если бы не резко выделяющиеся белые проводки. Я легонько дотрагиваюсь до Дашиного плеча, и она вынимает один наушник из уха.
- Что там у тебя? – спрашиваю я шёпотом. – Интересно?
Девочка пожимает плечами.
- Вот не пойму. Брат у меня сейчас в Европе учиться, и, как приезжает, постоянно записывает мне всякого барахла из своих любимых групп. Но местами вроде ничего так.
- А это кто сейчас? – спрашиваю я, кивая на монитор.
- Это как раз из серии «ничего так». Какие-то «Сникер Пимпс» Запись вроде как в телестудии, но не пойму. На заднике написано «радио», звук живой.
И Даша вопросительно протягивает мне свой наушник. Беру его скорее машинально, чем из любопытства. Название группы отчётливо ассоциируется с шоколадным батончиком «Сникерс», и я с тоскливой досадой вспоминаю, что пропустила обед. Чтобы хоть как-то заглушить чувство голода, я обстоятельно вставляю в ухо наушник и смотрю в монитор.
На заднике сцены, и правда, написано: «Radio 3», я различаю ряды зрителей на первом плане, но качество изображения не отвечает даже сомнительному званию «средней паршивости», как сказал бы в таком случае Андрей. На авансцену выходит молодой человек в белых брюках и белой футболке с длинными рукавами. Беглым и немного неловким движением он поправляет волосы и что-то негромко говорит в микрофон – кажется, «thank you». Затем он садится на стул, заранее подставленный статистом, статист подаёт ему гитару, и после пары аккордов сообщает, что песня называется «Black sheep». Говорит он это так тихо и просто, что у меня создаётся ощущение, как будто он собирается исполнить песню в кругу друзей, а не перед камерами и зрителями. Тут музыканта показывают крупным планом, и я могу наконец-то его рассмотреть. Он кажется очень хрупким и юным даже по меркам моих четырнадцати лет, и я сразу решаю, что он, скорее всего, не старше Андрея. А ещё я невольно обращаю внимание на то, какими тонкими и изящными выглядят его пальцы, когда он перебирает гитарные струны. Когда он начинает петь, я замечаю, что он выглядит немного уставшим, на его лице отчётливо блестят капельки пота, а влажные волосы липнут ко лбу (наверное, в студии слишком жарко из-за ярко горящих софитов).
Но вскоре я перестаю делать какие-либо ценные наблюдения и обращать внимания на детали, потому что как-то само собой выходит так, что я буквально ныряю, проваливаюсь в песню. Как будто вокруг нет ничего вообще, а есть только этот странный мальчик-музыкант, его песня и его голос. Уже намного позднее, когда я однажды снова увижу эту запись, я с удивлением замечу, что всё это время в студии присутствовал ещё один человек – гитарист, который даже подпевал немного. Но сейчас я его просто не вижу, как не вижу в эти несколько минут никого и ничего, кроме хрупкого мальчика в белом.
Обычно, описывая голос, принято говорить «проникновенный», но в этом случае я бы скорее – проникающий. Он звучит сначала негромко, но чисто и естественно, и постепенно становится уверенней и сильнее. Но главное в нём не сила и даже не красота интонаций, главное то ощущение проникновения в каждый нерв, которое возникает у меня, пока я его слушаю. При этом сам парень кажется мне совершенно отстранённым и погружённым в себя и в песню, как будто бы он и вовсе не замечает ни зрителей, ни камер. Он не поёт для них, и, в то же время, как будто поёт для каждого. У него тонкие и довольно правильные черты лица, но я не задумываюсь о том, как оценить его внешность. Не черты, а выражение его лица делают его красивым в моих глазах.
Моих знаний английского, конечно же, не достаточно, чтобы полностью и с первого раза понять, о чём поётся в песне, но даже и их в полнее хватает, чтобы уловить общий смысл. Молодой человек поёт об изгое, «чёрной овце», или, «паршивой овце», как это, наверное, звучало бы по-русски. И по едва уловимому оттенку горечи в его голосе и взгляде я вижу, что он прекрасно понимает, о чём поёт, и, более того, скорее всего, поёт о себе.
If you see me you'll be crossing the street
Or kick me and then leave me to bleed
If looks could kill wouldn't need all the pills
But I take what it needs to be easy with the black sheep now, -
звучит в припеве, но сейчас я отчётливо могу расслышать и понять только первую часть: «если ты видишь меня, ты перейдёшь на другую сторону улицы, или пнёшь меня или оставишь истекать кровью…» А в конце слово «now» - «сейчас» звучит почти как жалоба.
Когда песня заканчивается, я достаю наушник и на секунду удивляюсь, что я всё ещё в учебном театре. Мне очень хочется обнять этого мальчика-музыканта крепко-крепко, но не так как: «Чувааак, я хочу от тебя детей!», а как: «Чувак, всё будет хорошо, я тебя понимаю».
- «black sheep» же – паршивая овца? – спрашиваю я шёпотом и с опозданием замечаю, что голос у меня слегка дрожит. Такое бывает со мной от волнения или переизбытка эмоций, и я мечтаю однажды научиться это контролировать – очень уж голос меня выдаёт. Ну что ж, отчасти для этого и нужны уроки сцен-речи.
- Дословно да, но по смыслу скорее – белая ворона, - так же тихо отвечает мне Даша.
- Я так и поняла, - киваю я. И тут же прибавляю, желая сбить это странное волнение, как сбивают температуру, - а «розовый слоник» с английского - это «сиреневый бегемотик».
Даша беззвучно смеётся.
- А как его зовут? – спрашиваю я, бесцеремонно тыча пальцем в монитор.
- А вот не знаю, самой уже интересно. Я у брата спрошу, хорошо?
Быстро киваю. Маша в этот момент заканчивает свой отрывок, и Нина Александровна, видимо, довольная результатом, вызывает на сцену меня. Пока я спускаюсь вниз, в голове у меня по-прежнему звучит одна из строчек куплета о том, что мы, смеясь, смело принимаем роли белых ворон…
Когда я начинаю читать «Касыду о розе», лицо у меня, наверное, какое-то ошалевшее. Я слабо понимаю, что происходит, и совершенно забываю думать о звучании собственного голоса, ритме, размере стиха. Мои мысли носятся где-то далеко, пока я произношу:
Роза,
уже становясь неземною,
искала не утренний проблеск -
искала иное…
Наверное, роза – тоже белая ворона? Она искала не того, что и все.
Не жаждала света,
ни тьмы не просила, ни зноя -
рубеж полусна-полуяви,
искала иное.
Рубеж полусна-полуяви… Моё нормальное состояние! То слишком реальные сны, то слишком похожая на сон, зыбкая реальность. Вот как сейчас…
Роза,
застыв под луною,
на небе искала не розу -
искала иное.
Я уже почти уверена, что Нина Александровна меня отругает, но, закончив последнюю строку, вижу, что она улыбается. Искренне, тепло и даже радостно.
- Карина, - со счастливой и немного лукавой улыбкой спрашивает она, - пока ты там сидела, ты съела булочку?
- Нет, - отвечаю я под жалобный аккомпанемент собственного желудка.
- А что же тогда изменилось?
Молчу.
- А я скажу тебе что, - продолжает она. – На этот раз ты понимала, о чём говоришь и, мне кажется, мысленно видела перед собой, конкретного человека.
Неопределённо пожимаю плечами.
- Не знаю, что произвело на тебя такое впечатление и о чём – или, скорее, о ком – ты думала, - подытоживает Нина Александровна, - но всегда, когда ты будешь читать это стихотворение, пожалуйста, не забывай о своей неземной розе.
Невольно улыбаюсь. Неземная роза, ну это надо же!
Сразу после этого мы вместе с Машей читаем стихотворение «Следом».
Смотрят дети,
дети смотрят вдаль.
Гаснут медленные свечи.
И две девушки слепые
задают луне вопросы,
и уносит к звездам ветер
плача тонкие спирали.
Смотрят горы,
горы смотрят вдаль.
Слово «вдаль» в конце мы по очереди повторяем, как будто бы вторя друг другу этом, и самый последний повтор звучит вопросительно и неопределённо.
После занятий мы возвращаемся домой вместе с Олегом. Он живёт на соседней улице, но я прошу его не провожать меня до дома. Мне не хочется слишком уж афишировать, что я собираюсь зайти на почту и посмотреть в интернете одну вещь. Почти десять минут я сижу у монитора компьютера до неприличия устаревшей модели и наблюдаю, как зелёные квадратики постепенно заполняют колонку «loading». А примерно минут через двадцать я узнаю, что солиста «Сникер Пимпс» зовут Крис Корнер, и что он, к моему глубочайшему удивлению, старше меня почти в два раза. Что ж, «только очень глупые дети выглядят совсем по-детски и очень глупые взрослые совсем по-взрослому».
Но к разговору о Крисе Корнере я обязательно ещё вернусь, а пока я выхожу с почтового отделения, перехожу дорогу и заворачиваю во дворы. И почти сразу ко мне бросается мой знакомый пёс, названный Люком с лёгкой подачи Агента.
- Люк, ты ли это! Или это только глюк? – смеюсь я. – Голодный, дружище?
И я отдаю ему половину сладкой булочки, которую купила по дороге.
Дневник:
Столько всего в один день, что я сейчас лягу спать, и даже не буду делать уроки!
Всё смешалось, ничего не понятно. И старый друг, которому почему-то так сложно было обрадоваться и принять его в новой жизни, и незнакомый человек, с которым хотелось бы быть друзьями, и беззащитное дружеское существо, которое надо не только кормить, но и взять наконец домой, хоть и страшно… Это всё разные существа, и к ним нужно испытывать разное. Но я чувствую сейчас ко всем одно и то же. Тепло. Одинаковое тепло.