В мюнхенской больнице

               
                В  МЮНХЕНСКОЙ  БОЛЬНИЦЕ

До эмиграции в Германию я много лет работал врачом. Оказываясь по тем или иным поводам  в мюнхенских клиниках, я наблюдал происходящее в них не только как пациент, но и как в недавнем прошлом доктор медицины.
Эта зарисовка, увиденного мною в одном из хирургических отделений Университетской клиники Мюнхена.
               
За полдня до операции вхожу  в огромную палату одного из хирургических стационаров университетской клиники, что  на Петтенкофер-штрассе. В палате пять коек, два больших окна, в промежутке между которыми стоит стол. У стола с видом глубокой задумчивости сидит приятной наружности господин, на вид лет  шестидесяти пяти. Благородная седина, пиджак в мелкую клеточку зеленоватых тонов. Кстати, зеленый цвет весьма любим баварцами и широко представлен, в элементах национальной одежды лиц обоего пола.
Сложения сей господин  крепкого, даже атлетического - никакого живота, характерного для любителей пива и сосисок, шнапса и жареной свинины.
Перед ним лежал какой-то большой формуляр,  он держал в руке ручку, водил ею вдоль строчек  анкеты и... постанывал:
- Иммаар-ииээ ой-ой…
Я, как принято в Баварии, как и всюду на Юге Германии и в Австрии, стараясь улыбаться как можно естественнее, сказал:
- Грюас Готт, ви геетс инен? - Это все равно, что где-нибудь в Аризоне: Good afternoon, how are you?
В ответ на мое обычное  в этих краях приветствие господин Томас (я успел прочитать табличку на его кровати) встал со стула, расстегнул молнию на брюках и извлек наружу свои гениталии. Взору моему предстал более чем внушительных размеров аппарат с чудовищных размеров яичками, каждое из которых было величиной с мой кулак. Всю эту роскошь Томас  осторожно поддерживал снизу рукой. Диагноз не требовал длительных размышлений: двусторонняя пахово-мошоночная грыжа „пятой или шестой степени“.  Вообще-то этих степеней три, у меня, например, была правосторонняя паховая грыжа второй  степени, но то, что я увидел, не укладывалось в рамки общепринятой классификации.  Из-за вторичного отека вся зона детородного органа была жутко гипертрофирована, и поэтому то, что предъявил мне Томас, выглядело неким анатомическим фарсом: у нормального, пропорционально сложенного человека репродуктивный аппарат выглядел так, будто был трансплантирован от циклопа.
- Завтра операция, - с элегической грустью сообщил господин Томас.
- Наверное, в Баварии так принято, такое, своего рода братание - подумал я, и в свою очередь,  расстегнув ширинку и приспустив трусики,  показал коллеге по заболеванию свои срамные части, а также  шарик в паху размером с небольшой мандарин. Зрелище, разумеется,  было не столь впечатляющим,  по сравнению с тем, что продемонстрировал мой новый знакомый, но, как говорится, чем  богаты...
Чуть позже я сообразил, что Томас принял меня за врача: они здесь нередко белый халат не надевают.  Осознав комизм деталей нашего знакомства с Томасом, я сдержанно  хохотнул. Томас отреагировал вяло, на секунду отведя от бумаг страдальческий взор своих ярко-голубых глаз, и прервав очередное стенание.
Еще несколько позднее я понял, почему мой сосед по палате стонал: он был не в состоянии заполнить анкету на...сербском языке. Господин Томас оказался сербом, попавшим в Германию сорок  лет назад, и не только плохо (гораздо хуже меня) говорил по-немецки, но и  был просто неграмотным. Вероятно, все эти годы  он  проработал батраком где-то под Мюнхеном и таким образом заполучил эти гигантские грыжи.
Спустя некоторое время в палату пришел анестезиолог с медсестрой, владевшей родным языком Томаса, и заполнение анкеты состоялось.
Вскоре каждому из нас принесли по шесть таблеток зеленого цвета  и вдобавок литровую бутыль  маслянистой жидкости. Это надо было принять для очищения кишечника, что и понятно перед операцией в брюшной полости. Я начал все это поглощать
- Пожалуйста, осторожно. Пиано, пиано, - сказал мне моложавый медбрат, на кармане халата которого был бэйджик с именем Эдмонд.
- Простите, Вы - итальянец?-  спросил я.
- Еще хуже, - лучезарно улыбаясь, ответил он: - албанец. 
Господина Томаса в этот момент в палате не было. Когда он явился, я объяснил ему, что надо делать с таблетками и жидкостью в бутыли, предупредив, чтобы он не слишком форсировал процесс принятия слабительных средств. Он в ответ кивнул и начал пить слабительное из доверху наполненных стаканов – дозами,  столь привычными для наших  соотечественников  рабоче-крестьянского происхождения, равно как и интеллигенции.
Я попытался еще раз указать ему на ошибочность его действий, однако он лишь махнул рукой, продолжив с энтузиазмом поглощение, мягко говоря, не слишком приятного на вкус напитка.
Я оставил происходящее без дальнейшего вмешательства, погрузившись в чтение.
Судя по всему, господин Эдмонд  владел  то ли сербским, то ли хорватским языком,  но так или иначе Томас начал оживленно общаться с медработником на смеси немецкого и, скорее всего, сербского.  Во время этого диалога, в качестве подготовки к операции, господин Эдмонд начал брить зону библейских органов и живота господина Томаса.
 Вскоре Эдмонд спросил:
- А  у тебя нет с собой других трусов?
- Нет, - ответил Томас.
Дело в том, что белые трусы господина Томаса были в действительности не вполне белыми. Как  в знаменитой  миниатюре о горящей пирожковой в Одессе: «…в белых халатах черного цвета суетились пирожковницы  и орали давно забытыми девичьими голосами».
Господин Томас сделал правильные выводы: он пошел в ванную, включил душ отнюдь не в экономном режиме и примерно через полчаса вышел оттуда, неся в руках заметно побелевшие таки трусы. Он повесил их на батарею, включил пятую,  высшую степень подачи тепла и стал ждать высыхания этой важной части исподнего, периодически озабоченно ее обнюхивая. На этом можно было бы и закончить. Однако поздним вечером господин Томас исчез и больше его никто не видел.
Дай Бог, чтобы на пути его следования были туалеты или, на худой конец, кусты, - подумал я: к моменту исчезновения Томас добросовестно употребил все слабительное, в эффективности которого я к тому времени  уже полностью убедился.
Спустя несколько месяцев,  я  увидел его,  входившего  в вагон метро,  на всегда многолюдной  Зендлингер Тор.   Мне показалось, что он ничуть не изменился и на нем был тот же, в мелкую клетку, пиджак.
Мой поезд, другой линии, должен был подойти  через пять минут.

Мюнхен, декабрь 2004.