***
Катерок натужно взревел и легко потянул пустую баржу вниз по течению.
Ночь после разгрузки прошла в разговорах за шикарным праздничным столом, на котором было всё: от вспоротых банок говяжьей тушёнки до жестянок с персиковым компотом, от пачек печенья «Целинное» до продолговатых весовых пряников с необъяснимым названием «Банон», от водки «Столичная» до десертного болгарского вина «Варна».
С Иваном мы не виделись два месяца, с Женькой – почти два года, с момента моего вояжа в Баку и памятного плавания на «Окрылённом» по штормовому Каспию. Я прекрасно помнил его певучий бакинский говорок, и мне было забавно слышать новый язык старого приятеля. Ни одного предложения он не мог начать без солидного местного оборота «однако, паря». Всего за месяц жизни в этих краях, из редкостного трепача-краснобая, каких не так уж много на белом свете, он превратился в сурового и немногословного обитателя тайги, несомненно, родившегося здесь и прожившего на берегах Тунгуски всю свою жизнь. Ванька, до предела наевшийся этой «таёжности» за время совместной работы в Подволошино, обращался к Женьке с подчёркнутой суровостью. Он периодически требовал от него наполнить стаканы, прибавляя, с лёгкой издёвочкой, всё те же «однако, паря».
Самым главным, что привезли наши ребята из командировки с подволошинских богатейших складов, была новенькая мотопила «Дружба», без которой жить и работать в тайге просто немыслимо. Купить такой инструмент в лесной зоне Советского Союза было куда сложнее, чем ненавистные мне пласты «The Rolling Stones» и прочую импортную муру, включая американские доллары, за покупку которых – серьёзное государственное преступление – можно было получить длительный срок лишения свободы.
Возможно, где-нибудь в казахских степях или узбекских пустынях, в любом кишлаке или ауле, где имелся магазин хозтоваров, эти пилы годами пылились на полках. Возможно, что и в Подволошино несколько ящиков с «Дружбами» стояли на каком-нибудь неприметном складе, где хранился самый большой дефицит советского времени: персидские ковры, богемский хрусталь, американские джинсы, австрийские сапоги, русские холодильники «Бирюса», румынские мебельные гарнитуры и японские транзисторные радиоприёмники.
Я не мог представить, чтобы кристально честный Иван сподобился дать взятку или каким-то иным способом втереться в доверие к прожжённому жулику-кладовщику и получить доступ к бесценным мотопилам. Даже Женька, нахватавшийся в южном городе Баку необходимых знаний для свободного общения на одном языке с любым азербайджанским проходимцем и спекулянтом, вряд ли смог бы договориться с осторожным сибирским кержаком, держащим в цепких руках склады Северного завоза.
Наши парни долго переглядывались меж собой, но потом всё-таки открыли тайну. Женька скупо сказал: «Однако, паря, я пилу из Баку привёз. Там они никому не нужны. Заплатил в кассу деньги. И все дела. Пока добирался до Ербогачёна, мог её десять раз перепродать. Предлагали пять номиналов. Я вот и думаю: может мне обратно в Баку улететь? Ведь это – верные деньги. Однако, паря, за соболями побегать надо, а эти – сами в руки идут». И он с жаром и убедительностью человека, глубоко выстрадавшего гениальную идею скорого обогащения, стал наизусть, без карандаша и бумажки, приводить расчёты, по которым меньше трёхсот процентов прибыли для процветания нашей колонии никак не получалось. Вот хоть убейся, а триста процентов – наши.
Его сибирский скупой говор мгновенно сменился на мелодию бакинского красноречия, которую можно услышать только на настоящем южном рынке. Он уже не говорил, а буквально пел, что если обратно в Баку увозить или отправлять посылками собольи шкурки, то навар от одной ходки увеличится, как минимум, втрое. И колония будет иметь не триста, а девятьсот процентов прибыли. Потому что среди его друзей-азербайджанцев есть очень солидные люди. Они готовы платить за шкурку соболя не по двести рублей, как в Иркутске, а по четыре сотни – не глядя. И брать на себя его, Женькины, командировочные расходы – об этом у него уже есть твёрдая договорённость.
Женька понизил голос и сообщил, что если решение будет принято, то пойманных здесь соболей можно будет продавать в Баку и за иностранную валюту, по пятьдесят долларов за шкурку. Это, конечно, недорого, но можно поторговаться. Нужные люди ждут, а валюта открывает для колонии такие возможности, о которых мы просто не представляем, потому что не жили в крупном южном городе, а он жил и знает. И у него есть нужные связи не только в Баку, но и в Ленинграде.
Моя Лилит с мрачным смешком, не предвещающим ничего хорошего, включилась в разговор. Она заверила, как юрист и бывший работник прокуратуры, что на первой же партии бакинских мотопил Женьку возьмут здесь, в Ербогачёне, с поличным, как обычного спекулянта. А потом дадут срок и отправят отбывать наказание. Но не в холодный город Баку, на юг Страны Советов, а на родной и тёплый Урал, в один из двадцати лагерей, которые расположены в черте солнечного города Соликамска. Или этапируют Женечку в гостеприимный Ныроб, на севере всё той же Пермской области, чтобы несколько лет подряд он бесплатно валил лес точно такой же мотопилой. И будет Женя своими мозолистыми руками каждую зиму катать толстые брёвна в огромные штабеля для молевого сплава по реке Колве, мирно несущей коричневую воду по просторам Ямжачной Пармы – уральской темнохвойной тайги. Она, правда, более мрачная, чем здешняя светлая тайга, но климат в Парме значительно менее суров.
Ехидно улыбаясь, Лилит добавила для общего сведения, что если в деле будут фигурировать не только мотопилы «Дружба», купленные в Баку с целью перепродажи и получения нетрудовых доходов в ходе незаконной предпринимательской деятельности, что если, не дай Бог, всплывут ещё и соболиные шкурки, то к обычной спекуляции товарами повышенного спроса, добавится одна дополнительная статейка Уголовного Кодекса и небольшое примечание: «В составе преступной группы и по предварительному сговору».
В этом случае всем подельникам выдадут по обычному кайлу и быстро обучат добывать с его помощью калийные соли, для удобрения бескрайних полей на целинных землях Казахстана.
А вот если шкурки будут проданы не за советские рубли, а за американские доллары, то ни лес валить, ни соль долбить, скорее всего, уже не придётся. Опасное деяние непременно квалифицируют как валютные операции и покушение на монополию государства, а это – тяжкое государственное преступление. И расстрел кое-кого из главных фигурантов, например, самого Женьки, вовсе не исключён.
В конце длинной и мрачной тирады, Лилит сказала, что если общество коммунаров всё-таки решит отправить Евгения за партией дефицитных пил в город Баку, то она поедет вместе с ним в Ербогачён, чтобы собственноручно написать заявление в местную прокуратуру о готовящемся преступлении.
Женька тяжело засопел, а мы с Иваном вышли покурить.
Продолжение http://www.proza.ru/2012/01/19/1444