Брошенка. Жаркое зимнее солнце
1.
Канун Рождества… Зыбкий свет падает на лист бумаги, где написаны первые строки будущей пьесы под далёким от оптимизма названием «Брошенка». Я смотрю в окно на деревья, обсыпанные иглами сверкающего на солнце инея, и пытаюсь настроиться на веселый лад. Ведь я задумала написать комедию…
А что? Подумаешь, брошенка! Мало ли таких бедняг на свете? Никто же не умер от этого? Конечно, эта пьеса не обо мне! Даже в голову такого не берите! Я счастливая свободная женщина в молодом бальзаковском возрасте. Вам интересно, в каком именно возрасте? Ну да, тридцать мне стукнуло давно. А кому какое дело? Подумаешь, сорок лет! Самый расцвет! Бабьим цветом его называют. Короче, цветочек я. Многолетний…
Тут я иронично хмыкаю. И понимаю, что вхожу в нужное настроение. Да, да! Я вам устрою комедь! Ведь жизнь – театр, и все мы в нём актёры. Не помню, кто сказал, кажется, Шекспир.
Итак, моя героиня во цвете дамских лет осталась без мужа и без любимого. А почему? Потому что дура, слишком честная, не захотела жить во лжи. Взяла и рассказала мужу, что полюбила другого. А тот проявил благородство – дал жене свободу. Ушёл в гордом расстройстве, скрылся, как говорится, в тумане...
И вот сидит она, значит, вся из себя свободная, то есть в полном одиночестве, и наслаждается литературой и музыкой. А счастливец любовник куда подевался, спросите вы? А туда же! В тумане растворился. У него, как оказалось, хобби охмурять исключительно чужих жён. А свободная женщина представляет собой угрозу его образу жизни, потому как охотница на независимость необъезженного мустанга. Вот так-то, дорогие зрители! Это вполне уважительная причина, чтобы Вадик слинял через месяц после свободного доступа к своей возлюбленной. К моей лирической героине, то бишь. Так прямо и заявил ей, что жениться снова не намерен! И что, вообще, он женат. Эта новость оказалась эксклюзивной, почти сенсацией… и случился сей форс-мажор в октябре. С этого события и начинается моя пьеса…
Смотрю на полупустую страницу начатой пьесы, где после обозначения действующих лиц написано: «Декорация осеннего парка. Октябрь. На сцене скамья, на которой двое – Он и Она… Диалог»…
Нда… а диалог что-то не вытанцовывается. Не укладывается в формат заявленного жанра. Не смешно. И слишком банально. А то, что героиня, пребывая в ярости, просто обязана произнести вслед уходящему любовнику, нельзя озвучить со сцены: в зале могут быть дети… Вот в кино можно было бы показать её в образе легендарной чапаевской Анки, выпускающей в спину героя «пулемётную очередь» отборнейших определений мужиков, специализирующихся в области кобеляжа…
Я вспоминаю, как смачно отреагировала на невнятную оправдательную тираду Вадима, как смеялась и швырялась нелицеприятными репликами и какой букет неологизмов мысленно выпалила ему вослед. Он, конечно, эти перлы не услышал, но почувствовал их силу и остроту: сгорбился и сменил чеканный шаг на трусливую рысцу.
Перед моими глазами возникает этот эпизод, и я веселюсь: улепётывает милок, как швед из-под Полтавы! Ещё бы ему не сбежать! Такая горячая и частая стрельба обидными словами! Голая правда о себе, любимом. О, как уничтожающе хохочет героиня! Эта сцена должна быть заводной и непременно с комментариями. Чьими? Ввести в пьесу ещё одно действующее лицо? Да! Нужен «голос за кадром», а вернее, из-за кулис. Второго Копеляна, который озвучивал авторские комментарии для Штирлица, мне, естественно, не найти, но «голос» необходим. Тут следует крепко подумать…
Пытаюсь сосредоточиться, но безуспешно. Ну и ладно! Ни к чему мне морщинки разводить. И так ясно, что «закулисным голосом» должна быть женщина! Вездесущая соседка, например. С глубоким грудным контральто интриганки. Ох, уж эти соседки! И всё-то они знают! Вон, Нюрка со второго этажа всякий раз, как увидит меня, участливо интересуется: «А с чего это твоя дочка укатила аккурат в последний школьный год?».
Как сказал бы какой-нибудь дошлый журналист: хороший вопрос. Но только не ко мне. Зойку надо было спросить, почему она приняла сторону отца и бросила мамочку одну. Уехала в Питер, к бабушке. А та тоже с фасоном…
От обиды на дочь и свекровь сердце обдаёт кипятком, и я пугаюсь: сейчас будет приступ! Как месяц назад… и никого рядом… Не смеееть! Не сметь думать об этом! Но, как говорится, «процесс пошёл» и перед глазами замелькали осуждающие взгляды, гневные выкрики, увещевания… и слёзы Зойки…
У меня набухает ком в горле и исчезает желание работать над пьесой. Без куража, без настроения это не имеет смысла. А какое уж тут настроение? Не получится у меня пока написать комедию! Ничего у меня не получится! Никогда!
Я захожусь отчаянием, и память услужливо подсовывает картинки самых трудных дней и минут противостояния обрушившимся на меня напастям, воскрешает ощущения нескончаемой «зубной боли» в сердце и назойливого звона в ушах. И всё настолько отчётливо, что бой остановленных мною ещё тогда часов отдаётся в висках: тик-так, тик-так, тик-так… Щёки и шею обжигает шёпот Вадима: «Я люблю тебя, люблю!» – и меня знобит от его объятий… и время зависает в пустоте…
Ааааа, как мне всё насточертело! Ложь! Кругом ложь! Какая любовь?! Нет любви! Молчите, ни слова о любви! Не хочу! И никаких мужиков мне не надо! И никого мне не нааааадо…
Что это? Кто это тут скулит? Нет, не скулит уже – орёт в голос! Да это же я ору! Сейчас все соседи сбегутся на крик… А фиг им: «кина не будет»! И, вообще, это не я – это моя героиня расхлюздилась. «И чего вы припёрлись? – скажу я им. – Никто никого не насилует! Просто я вошла в роль, репетирую комедию». Комедию?! О маньяке-насильнике? Ха! Да кому ты нужна? Ты даже маньяку не нужна! О, Господи, что она тут несёт-то? Эта дура. Я ей главную роль, а она мне – маньяка! Стала бы я орать из-за него? Да после Вадима мне никакой садист не страшен! Вадик! Мой нежный и неистовый зверь! Ты послушай, что несёт эта кретинка! Оказывается, ты не герой-любовник! Ты – садист!
В этом месте монолога героини я начинаю хохотать. Гомерически. Нет! Истерически. И остановиться не могу. Зажимаю рот рукой и велю себе: «Стоп! Надо отвлечься на что-нибудь другое! Сменить мысли и занятие! Срочно!».
Вскакиваю с кресла и мечусь по комнате. Что я делаю? Переодеваюсь! Да, да! Нужно всё поменять! «Человек меняет кожу»… но сначала одежду. Так… Халат долой. Надену бриджи… блузон… туфли… теперь причесаться… и макияж! Обязательно сделать полный макияж! И туши на ресницы намазать погуще. Тогда я перестану реветь… Не переводить же добро? Да и, вообще, плакать по предателю и кобелю – себя не уважать! Ни один мужик не стоит наших слёз! Ты слышишь, Ника?
Ника – это я в роли героини пьесы. Ах, нет! Это она в роли меня! А моё имя Вероника. И зовут меня то Верой, то Никой, а то и вовсе Викой. Вика – ежевика. Сладка ягода… Ягодка? Мне до ягодки ещё пять лет зреть! «Сорок пять – баба ягодка опять». Бзника. Я смеюсь, закаменев лицом и широко распахнув глаза. Чтобы тушь подсохла. Ой, что-то меня в жар бросает! Да я вся горю! С чего бы это? До климакса, вроде, ещё не дожила…
Дрожащими руками наношу на ресницы второй слой туши, и сразу – третий. И вся полыхаю… У меня горячка? Наверняка! Даже галлюцинации начались. Ну, может, это не совсем «глюки», но что-то странное происходит. Будто раздвоение личности: сама я, остолбенев, остаюсь у зеркала, а эта дурёха Ника подскакивает к окну и раскрывает его…
Эх-ха! Что она вытворяет?! Куда ты лезешь? Там же зима, снег кругом! Туфли! Туфли обронила!
Какое блескучее солнце! На минуту зажмуриваюсь и впитываю в себя зиму – охлаждаюсь. Босые ноги по самые икры нежатся в снегу, не чуя холода. Более того, им тепло от жара, сбегающего вниз со всего тела. Хорошо!
Открываю глаза и натыкаюсь взглядом на ошарашенное лицо соседки – той самой Нюрки, которая получила в моей пьесе роль «закулисного голоса». Мне хватает пары секунд, чтобы оценить степень поражения её психики явлением босоногой брошенки, и я срываюсь с места прежде, чем она выдыхает моё имя.
И вот я бегу, а моё имя безуспешно летит мне вослед – моё полное имя! Голос соседки тонет в шлейфе разогретого мною морозного воздуха в тот момент, когда я слёту врезаюсь в чьи-то распахнутые объятия. Моё шестое чувство безошибочно определяет пол досадной помехи дикого марафона: мужчина! В те же доли секунды искрой вспыхивает догадка: маньяк?!
От сотрясения при ударе о крепкую грудь незнакомца меня отбрасывает на пару шагов назад и обе мои ипостаси сливаются в единое целое и запечатываются моим полным именем, озвученным мягким мужским баритоном:
– Вероника Борисовна?
Мне жутко хочется посмотреть на владельца такого приятного голоса, но я не могу разлепить смёрзшиеся на бегу ресницы и проявляю чудеса сообразительности, оживающей у сильных представительниц слабого пола в экстремальных обстоятельствах. Я наклоняюсь за снегом и, представив себе эту фразу в тексте пьесы, внутренне хихикаю: «Кажется, я скаламбурила».
Протерев левый глаз, я обозреваю им опрятную мужскую обувь, примерно сорок третьего размера, и новенькие джинсы. Природное любопытство ведёт мой взор выше, и я выпрямляюсь со снежком в руке для второго глаза… и тут же, позабыв о нём, прикрываю этим снежком рот, чтобы не расхохотаться: незнакомец неприлично рыжий! Причём рыжий он абсолютно весь! И пышная грива непокрытых волос, и усыпанные редкими веснушками щёки, и добротная кожаная куртка – рыжие. И даже ореховые глаза в лучах полуденного солнца смотрятся рыжими!
То ли выражение моего лица слишком красноречиво, то ли незнакомец привык уже к столь экспрессивной реакции окружающих на его внешность, но он никак не напрягается в ожидании нападок, а лишь слегка усмехается:
– А почему у вас только один глаз накрашен?
О, ё! Совсем забыла, про этот чёртов глаз! Однако, будучи автором и героиней пьесы своего одиночества, я, ничуть не конфузясь, одаряю её нечаянного участника обольстительной, как мне кажется, улыбкой:
– Макияж по-английски. Сейчас так модно...
– По-английски? – переспрашивает незнакомец, не снимая усмешки с солнцеподобного лица. – А зачем, собственно, это вам нужно?
– Чтобы вы спросили о том, о чём спросили, а я бы вам ответила: «Ну и что?»! – в глазах гостя закружились весёлые искорки, но я не дала ему расслабиться. – Откуда вы знаете моё имя, мистер Икс, и кто вы такой? Отвечайте немедленно или я вызову милицию!
На какое-то мгновение, мой визави теряется, но быстро приходит в себя и разражается смехом. Лицо его излучает восторженное удивление, отчего он уподобляется яркому солнцу, извергающему протуберанцы хохота.
Разделять с ним ничем не мотивированный восторг я не намерена. Более того, я накрепко впечатываюсь босыми ногами в снег, впериваю руки в бока и принимаю самое суровое выражение лица, на какое способна. Если бы я могла посмотреть на себя со стороны, то, конечно же, сначала вытерла бы снегом подтёки туши на щеках и размазанную губную помаду, и непременно озаботилась бы отсутствием у меня сотового телефона – но зеркала под рукой нет!
Зато во мне просыпается инстинкт самосохранения и выталкивает из сумбура сиюминутных мыслей и фраз живописуемой пьесы одну, но главную в этой нелепой ситуации: стоящий передо мной мужик – маньяк! Мне бы развернуться и бежать без оглядки – но я не могу сдвинуться с места: будто примёрзла к земле.
От страха или оттого, что мой организм, исчерпав все запасы тепла, взбунтовался против крепчающего мороза, я начинаю дробно стучать зубами и судорожно вздрагивать. Должно быть, воздушные волны, поднятые моими конвульсиями, дошли до «маньяка» и тот, прервав неуместный смех, хлопает себя по лбу: «Болван! Она же уже посинела от холода!» – и начинает торопливо расстёгивать куртку.
Он снимает её так быстро, что я теряю последний шанс спастись бегством и позволяю ему затолкать меня в куртку и оторвать от земли. Поборов в себе желание немедленно свернуться в клубок и спрятаться подмышкой «маньяка», я обхватываю руками крепкую шею и погружаюсь в тёплую смесь запахов мужчины и дорогого парфюма. В успокоившейся на широком плече голове в такт быстрым шагам оживает привычный сумбур…
Интересно, куда он меня несёт? И, главное, зачем? Ах, этот запах! Знакомый… Нет, это не Шанелевский «Эгоист», который так нравится Вадиму… Фу, вспомнила… Нафиг его! Но всё-таки… куда он меня тащит? Убивать, или… Аааа! Вспомнила! Это Фэнди, «Эссенция жизни»… Сволочь! Такой классный парфюм, а он хочет меня убить! А может быть… Спрошу!
– Куда вы меня тащите? – бурчу я в самое ухо своего грузового транспорта.
– Как куда? – на удивление миролюбиво отзывается мужчина. – К вам домой.
– Вы знаете, мой адрес?! – в ужасе вскрикиваю я, и моя голова сползает с дёрнувшегося плеча.
– Не кричите так, Вероника, оглушили! – возмущается «маньяк» и подтверждает мои опасения: – Конечно, знаю! Пушкинская пять, квартира один.
«Он всё про меня знает! – ядовитой змеёй выползает из «черепа» догадка о предстоящей садистской экзекуции. – Он всё продумал! И, наверняка, где-то в подъезде спрятал плётку и наручники…».
Пережитый недавно нервный срыв не позволяет мне задуматься о нелепости моих предположений и страхов, и по той же причине я накрепко прилипаю к «маньяку» в надежде на его защиту: ведь кроме него у меня никого нет…
2.
Впасть в апатию мне не позволяет мерный ход гружёного мною незнакомца. Теперь он стал островом моего обитания, а его шаги – мерилом времени.
Интересно, сколько минут прошло после моего прыжка в зимний полдень? Или часов? Нет, нет – минут! Ведь я не превратилась в снежную бабу и солнце ещё в зените…кажется. И как далеко я отбежала от дома? Долго ли мне ещё бороздить морозные воздуся голыми пятками? Странно всё… и страх куда-то пропал… кажется, мы остановились…
Мои вялые размышления прерывает резонный вопрос:
– Как будем возвращаться в ваши пенаты? Через окно или через дверь?
– Дверь заперта изнури… – мямлю я.
– Тогда заранее прошу извинения, вынужден буду фривольничать, – предупреждает меня мой эксклюзивный носильщик, отчего во мне оживает задремавшее беспокойство.
Я отлепляю голову от его плеча и «пристреливаюсь» к месту нашей «парковки»: вот мой дом с окном настежь и туфелькой на подоконнике, распахнутая дверь подъезда и… соседка Нюрка! С тем же выражением лица, с каким я оставила её в начале своего дикого променада. Хотя нет, на её физиономии уже не давешнее гремучее сочетание сочувствия и злорадства, а ничем не прикрытая зависть! И это меня бодрит настолько, что мне хочется демонстративно обнять покрепче своего персонального маньяка и показать Нюрке язык – но сыграть эту мизансцену мне не удаётся.
Крепкие мужские руки подхватывают меня подмышки и ставят торчком:
– Вероника, цепляйтесь за подоконник, а я вас подсажу!
Захват и седлание подоконника я осуществляю на автомате, боднув и сбросив на пол туфлю, – и замираю, желая сохранить тепло мужских рук на своих ягодицах. Из нечаянной грёзы меня вырывает знакомый баритон:
– Мне как перебраться к вам? Тоже через окно или вы откроете дверь?
– Сейчас открою, – отвечаю я прежде, чем вспоминаю о своих опасениях нарваться на настоящего маньяка.
«Ах, да какая мне теперь разница? – мысленно отмахиваюсь я от всех страхов и открываю дверь незнакомцу. – Пусть уж…» Думать дальше не хочется… или не можется. Усталость навалилась на меня как-то сразу, едва я оказалась в своей конуре, но любопытство сильнее, и потому, встряхнувшись, я включаюсь в следующий акт творящейся вживую пьесы…
Незнакомец входит и запирает дверь. Я молчу. Затем он снимает с меня свою куртку, определяет её на вешалку, проходит в гостиную и, плотно закрыв окно, исследует взглядом комнату. Я, как сомнамбула, следую за ним, и, незнамо почему, включаю все встречающиеся по пути светильники. Гость же будто не замечает эту несуразность моего поведения и действует по одному лишь ему известному сценарию. Я осознаю, что он точно знает, чего хочет, и странным образом успокаиваюсь окончательно. Более того, я позволяю ему усадить меня в кресло и заботливо укутать пледом.
– Вам надо сейчас обязательно согреться, Вероника, – мягко произносит он, озаряя меня солнечной улыбкой. – После оздоровляющего моциона на морозе в минус пять градусов хороши будут горячая ванна и чай с мёдом. С чего начнём?
Я смотрю на отливающую золотом в свете ламп рыжую шевелюру незваного гостя и, не позволяя себе сомлеть в его солнечном тепле, сердито выпаливаю:
– Сначала вы мне скажете, кто вы и что вам от меня нужно!
– Значит, сначала чай! – вместо ответа заявляет мистер Икс и хозяйским шагом направляется в кухню.
Онемев от его наглости, я впадаю в лёгкую кому – мыслей ни одной! И это притом, что в обычных условиях я способна думать сразу три, а то и пять мыслей!
Первая мысль выпархивает в момент появления незнакомца с подносом в руках: «Самозванец!». Следом выплывает вторая мысль: «Что-то подозрительно быстро он управился…».
– И как вам удалось сориентироваться в моём бедламе?
– Именно в бедламах я ориентируюсь очень хорошо, – с весёлым огоньком в глазах сообщает «самозванец», подавая мне чашку с чаем, – в них есть железная логика. А вот, если бы у вас было прибрано, мне пришлось бы обратиться к вам за помощью. Как вам чай, не горячо?
– Нормально, – успокаиваю я заботливого «маньяка», прихлёбывая целебный напиток и записывая в памяти фразу о бедламе для будущей пьесы,– прихожу в чувство с каждым глотком. Настолько, что могу учинить вам допрос с пристрастием.
– Сдаюсь, сдаюсь! – со смешком поднимает обе руки гость. – Не надо меня допрашивать, я сам во всём признаюсь! – и устремляет на меня загадочный взор. – Вероника, вы готовы к хорошей новости?
– Неужели на моей улице перевернулся «КамАЗ» с пряниками? – с горьким скептицизмом интересуюсь я. – Это действительно хорошая новость. Давненько я не радовалась. Но вы можете меня осчастливить более конкретно, если представитесь.
– Ах, простите меня, Вероника! Оплошал. Просто у меня такое чувство, что мы знакомы с вами сто лет. Я-то вас знаю! Знаю, что вы красивы, умны, образованы и талантливы. Что вы экономист, пишущий замечательные пьесы, что зовут вас Вероника Борисовна Мышкина…
– Мышкина?! – неожиданно для себя и собеседника взвиваюсь я, выплёскивая чай на плед. – Нет, мистер Икс, вы меня с кем-то путаете! Я не Мышкина, а Мышкова! Это у Достоевского был идиот под ником «князь Мышкин». А я Мышкова! Хотя тоже идиотка. Кругом бывшая. Бывшая учительница математики, бывшая жена, бывшая возлюбленная, бывшая мать…
– Бывших матерей не бывает, – тихо замечает построжавший гость, принимая от меня чашку. – Извините за ошибку в фамилии, оговорился… Пойду, приготовлю вам ванну…
– Не надо мне ванну! Я погреюсь душем! Назовите же, наконец, своё имя!
Мой страстный протест настигает его уже в дверях и вынуждает повернуться ко мне лицом:
– Меня зовут Роман Вадимович Андреев. Я издатель.
И тут я, рискуя испортить свой имидж умницы и красавицы, перекашиваю лицо истерическим смехом:
– Вадимович! Ой, держите меня, щас упаду! Вадимович… Ааааа! – и без всякой паузы я заливаюсь внезапно хлынувшими слёзами…
Ах, эти слёзы! Какие неисчерпаемые запасы их, готовые зафонтанировать от малейшей встряски, таятся в недрах женских тел! Эти потоки богатой солями влаги да направить бы в русла каналов и арыков через пустыни – как расцвела бы тогда наша планета! Но, увы, льётся сей бальзам куда ни попадя абсолютно бесполезно для человечества…
Вот уже несколько минут я рыдаю, уткнувшись в торс стоящего напротив и едва знакомого мужчины с таким красивым именем и таким отвратительным отчеством. Окольцевав его талию судорожным объятием, я мусолю рубашку неотмытым от потёков туши лицом – и жалуюсь, жалуюсь, жалуюсь. На строптивицу дочку и зловредную свекровь, на безответственного за мою слабость мужа, на свою заброшенность и одиночество – и даже на самодура начальника, отрывающего меня от творчества для работы во внеурочное время и…
Нет, на Вадима я не жалуюсь! Мне хватает ума не афишировать свои отношения с другим мужчиной этому солнечному ангелу, не только безропотно принявшему на себя солёные потоки моей неприкаянности, но и активно успокаивающему свеже-отмороженную дамочку. А впрочем, я довольно быстро израсходовала свой оскудевший за последние месяцы запас слёз. К тому же, по обыкновению, взглянула на себя со стороны глазами автора пьесы – и забеспокоилась о привлекательности носа и глаз героини… Но своего утешителя отпускать не собираюсь: уж так ласково он оглаживает мои волосы и плечи! А его баритон звучит как музыка, я даже всхлипывать перестаю и слушаю, слушаю…
Но ничто не длится вечно! Роман бережно расплетает моё объятие и произносит последнее в этой мизансцене утешение:
– Всё будет хорошо, Вероника, всё у вас наладится. Успокойтесь, милая, пойдите погрейтесь в горячем душе и приведите себя в порядок. А я отлучусь на пару часов…
Сумбур мыслей течёт в унисон с горячим душем – на каждую струю по мысли... а я, кажется, окончательно успокаиваюсь. Сумасшедший день! Усмехаюсь: а какой он ещё может быть у сумасшедшей Ники? Я-то со всех сторон нормальная, но она! Не женщина, а мешок недоразумений… А что? Она тоже ничего себе! Вон какого «маньяка» подловила: прям, зимнее солнце… Или это он её подловил? Нет, нет, это он меня поймал! Шизофреничку зарёванную. Или обеих сразу? Смеюсь… Господи, как давно я не смеялась! Сегодня сочельник, день чудес… Даже если это рыжее чудо не вернётся… Не вернётся?! Но этого не может быть! Он же запер меня, и ключ унёс с собой! Чтобы я не сбежала? Я же такая непредсказуемая и дикая, сама себя боюсь. И снова смеюсь: я просто живая! Что-то изменилось во мне сегодня, боль выстужена на морозе, втоптана босыми ногами в снег, выплакана в рубашку чужого мужчины…
Я подставляю под горячие струи лицо, плечи, грудь, живот, бёдра… смываю с себя горестные ночи и дни, тоску по ласке, наваждение Вадимом, его лживый шёпот и прикосновения… Вода лепит меня заново, и я приговариваю, как давным-давно, сто лет назад, когда купала свою девочку: «С гуся вода, с Вероники – худоба…». Как хорошо снова ощущать своё тело! Освобождаюсь…
Предчувствия… Они флюидами висят в воздухе и томят и тревожат… и никогда меня не обманывают! Едва я уложила феном волосы – раздался звонок, и я чуть трубку не выронила: Вадим! Матерь Божья! С чего бы это? Почуял, что мне полегчало, и хочет застолбить своё вечное право на меня? Перевожу дыхание и включаю связь…
– Никуся, я полный кретин! – без какого бы то ни было приветствия вкрадчиво признаётся Вадим.
«Кто бы спорил» – думаю я, но в трубку произношу совсем другое:
– Дорогой, у тебя что сегодня, приступ самокритики? Или мания величия? Ты не полный! Ты худощавый…
Хорошо, что он не даёт мне закончить фразу, а то бы я не услышала последующие перлы вчерашнего возлюбленного, столь необходимые мне для диалогов в будущей пьесе.
– Да, да, да! – хватается за ниточку разговора Вадим. – Именно самокритики! И тоски по тебе. Я так соскучился по тебе, по твоим волосам, по запаху твоего крема из лепестков роз! – я немею от неожиданности и, что тут скрывать, сердце моё сладко ноет… и уши готовятся для лапши. Но дальнейшая тирада «возлюбленного» заставляет меня насторожиться. – Никуся, как я мог проглядеть такое чудо, такой талант? – продолжает свой монолог Вадим, войдя в образ кающегося героя-любовника. – Твои пьесы просто шедевр! Я так Сердюкову и сказал. Мол, в нашем городе живёт талантливый драматург, а мы платим столичным снобам…
– Постой, постой, – оживаю я, – какая связь между моим кремом, волосами и Сердюковым? Ты что, собираешься сдать меня напрокат главному режиссёру?
– Не болтай ерунды! – в обычной своей высокомерной манере восклицает Вадим, но сразу снижает голос на полтона ниже и умасливает его елеем. – Ты разве не знаешь, что заняла два первых места в конкурсе «Дебют»? – он пережидает, пока я промычу ответ, и продолжает: – Обе твои пьесы победили! И «Явление меня» и «Бомжи в Куршевеле»! Никуся, они должны дебютировать в нашем театре и поставить их должен именно я! Никто лучше меня не раскроет твой авторский замысел, я же тебя понимаю с полуслова! – я хмыкаю в трубку, и Вадим подсушивает голос. – Между прочим, я о тебе беспокоюсь! Тут из столицы уже приехал один делец по твои пьесы. Кинут они тебя, так и знай! Предложат тебе мизер за авторские права, а пьесы пойдут на «ура»! Ника! Ты меня слышишь? Давай я подъеду к тебе. Прямо сейчас! Встретим с тобой Рождество…
У меня темнеет в глазах и тошнота подступает к горлу: вот и всё… Оказывается, и у Андреева ко мне чисто потребительский интерес. А я-то, дура, расслабилась… но уж дружка своего меркантильного я точно не впущу в дом!
– Не трудись, Вадик, сама справлюсь, не школьница, чай… – мой «доброхот» сердито сопит в трубку. – Ты скажи лучше, откуда всё это узнал?
– От Сердюкова. Он в таких делах держит руку на пульсе и…
– Передай ему привет от меня, – перебиваю я «друга», – и спасибо вам.
Вадим сразу выключается, а я, не выпуская трубку из рук, плюхаюсь на диван. Ни тебе «здрасьте», ни тебе «прощай». В этом он весь, мой «любимый», как на ладони. И как я могла страдать по этому напыщенному павлину и хаму? Глаза застило? Ох, и дуры мы, бабы! Фантазёрки жалостливые! Понавыдумываем себе бедных, недолюбленных и непризнанных гениев, а потом всю нежность на них тратим, всю душу выкладываем! Ну, уж нет, дорогой! Уходя, уходи!
В этом месте справедливого самобичевания во взбаламученную голову теперь уже титулованного автора приходит свежая мысль: у пьесы будет другое название! Никакой жалкой «Брошенки»! Пьеса будет обрастать текстом под заголовком «Уходя, уходи»! И будет это не комедия, а трагикомедия…
Я укладываюсь на диван, и при полной иллюминации размышляю… о будущей пьесе. Уж такой мы народ, писатели: что бы с нами не случалось, на всё смотрим со стороны и мысленно переводим эмоции и события в тексты. Вот и сейчас мне в голову приходит забавная фраза: отвадила Вадика и размечталась о романе с Романом. Тавтология и каламбурчик. Вся жизнь театр… Я горько усмехаюсь и закрываю глаза. Свет слепит… рампа…
Проснувшись, я без особого удивления вижу перед собой господина издателя. Тот сидит верхом на стуле и, опершись на его спинку, созерцает меня… и загадочно улыбается. На нём свежая рубашка без следов моей давешней истерики. Бирюзовая и совсем новая. Очень ему к лицу. Очень… Ах, как пронзительно он смотрит! Просто насквозь прожигает… я таю и растекаюсь по дивану… «Эх, Вадимович…». Это я думаю, а сама уже улыбаюсь в ответ. Машинально. Заставляю себя сесть и спустить ноги на пол.
Роман внимательно следит за моими телодвижениями и сообщает новости:
– Я сходил к своим и предупредил, что приду поздно. Потом зашёл в магазин. У вас же совершенно пустой холодильник! Хоть шаром покати! Но я кое-что принёс к ужину.
«Какой заботливый» – рассеянно думаю я, и уточняю:
– У вас тут родственники?
Лицо его светлеет, улыбка становится шире:
– Родители. Я приехал к ним на Рождество.
В моей голове уже кружатся ненужные мысли: приехал на Рождество? Значит, семьи нет? Неженатый?! А какая мне теперь разница? Сейчас выставлю, и пускай катится со своими маркетинговыми предложениями!..
От такого жёсткого решения мне хочется плакать, что не остаётся незамеченным. Роман Вадимович слегка хмурится, но улыбку с лица не снимает:
– Что-то вы погрустнели… А я ведь к вам с хорошими вестями. Вероника, что-то случилось за время моего отсутствия? – я молчу. Он вздыхает. – Не хотите поделиться? Тогда спросите, какую новость я вам привёз из столицы.
– Я уже знаю вашу новость, – не очень приветливо возражаю я. – Про победу в конкурсе начинающих драматургов. И вы приехали заключить со мной договор на издание обеих пьес…
Улыбка сходит с веснушчатого лица Романа:
– Откуда вам это известно? Кто вам сказал?
– Нашлись доброхоты из местного театра… – с неохотой бурчу я.
– Жаль… – по его лицу заметно, что ему, действительно жаль. – А я думал, что будет сюрприз. Радость для вас вёз…
– Радость? – уже неприкрыто возмущаюсь я. – А почему бы вам, господин издатель, сразу не признаться, что вы приехали задурить мне голову обещаниями и облапошить с авторскими правами?
Андреев вскакивает со стула, я тоже поднимаюсь и… пугаюсь его загоревшихся в свете ламп глаз и волос… и выражения недоумения и отчаяния на лице.
– Да как вы можете такое думать обо мне? Вы? Талантище! Красавица! Да я, как только прочёл ваши тексты, заболел постановкой ваших пьес! А потом вдалбливал это каждому члену жюри, бегал к своим друзьям по театрам, договаривался!
Мне становится неловко оттого, что я так легко поверила Вадиму, но язык словно присох к нёбу. И, к тому же я, буквально, впадаю в гипноз под взглядом издателя, а разум мой – в ступор. И только глупая женщина во мне ещё способна рассуждать о пустяках, не относящихся к делу: ах, какой он горячий! Темперамент – жуть! Но он Вадимович! Это неспроста! Ну, почему мне так не везёт?! Как темперамент – так прощелыга! А то бы… И пьесу назвала бы тогда «Жаркое зимнее солнце»… Красивое название…
Выдержав паузу, Андреев подходит ко мне совсем близко. Голос его становится глубже и вибрирует:
– А когда я узнал, что вы живёте в городе моего детства, я дни считал, когда увижу вас и всё скажу вам лично. А потом увидел вас, летящую босиком по снегу, с парусом волос за спиной… и был так счастлив. Ах, какая женщина, подумал я, огонь! А вы… Бог знает, что обо мне выдумали!
От обиды, что так оплошала и потеряла призрачный шанс на изменение в жизни, и что снова буду мучиться по вине Вадима, я, как и положено настоящей женщине, делаю всё наперекор здравому смыслу – то есть «наезжаю» на Романа:
– Что я о вас подумала, когда вы с налёту сцапали меня своими клешнями? Хотите знать, что? Я решила, что вы сексуальный маньяк!
– Сексуальный маньяк?! Я сексуальный маньяк?! – возмущённо рычит издатель. – Ну, ладно, мадам Мышкина! Раз вам так хочется, я им стану!
Я широко открываю рот, чтобы заявить, что я не Мышкина, а Мышкова – но моему оппоненту и секунды хватает, чтобы запечатать мне его намертво и надолго – пока я не начинаю задыхаться и в моём тускнеющем сознании не вспыхивает мысль: «Неужто и вправду маньяк?». Но и это мне не позволено высказать! Следующий поцелуй не менее затяжной и обширный, и в какой-то момент мне кажется, что сейчас господин издатель заглотнёт меня всю, вместе со спрятанной в моём мозгу уже почти написанной пьесой! Боже мой! Сколько же у него рук? Шестирукий он что ли? И все такие большие и мягкие. А упругий он какой… и горячий! Как печка. И зачем он велел мне душем греться? Ой, что-то мысли не так вяжутся… А Вадимович вдруг становится нежным до озноба… и руки, руки… Ох! Все мысли сбежали по позвоночнику… Жарко!
– Роман! Сумасшедший… Что? Какие пуговки? Да чёрт с ними! Не расстёгивайте… так их… Да! Ой-ёй… Да не смеюсь я… дрожу… Ах! Щекотно. Какой вы рыжий… как солнце… Ооо! Рома… вы совсем грудной… ой, Божечко! Сердце в живот упало… Куда вы сползаете? Роман! Вы что? Так сразу?! Мы же ещё не перешли на «ты»… Господи, что я несу! Резинка тугая? Какая резинка? Ааааааа… Ромочка, погоди… я должна… в зале могут быть дети… О-о-о-оё! …
Занавееес!!!
Иллюстрация: коллаж автора. В центре композиции фото с сайта:
http://www.design-warez.ru/page/17/