Рассказ инкогнито

Александр Иванов 16
                И Н К О Г Н И Т О


   Когда речь зашла о литературе, я оживился.
   Дело в том, что в разговоре была упомянута фамилия одного литератора, с творчеством которого я был знаком. Еще студентом, в те стародавние времена, когда официальная литература находилась под пятой цензуры, и достать почитать что-либо стоящее считалось за праздник, а такие авторы, как Булгаков, Довлатов и другие, ныне известные широкому кругу читателей имена, ходили по рукам лишь в самиздате, я и открыл для себя это имя.
   По счастливой случайности мне попалась на глаза одна книжка, самиздатовский сборник, в котором находились несколько его произведений; десяток оригинальных рассказов, коротенькая повесть и наделавший в свое время много шума роман «крах», в котором автор выражал свои взгляды на тему предопределения.
   Не скажу, что я полностью был согласен с его мнением.  Многое, на мой взгляд, было спорным и требовало более убедительных доказательств. А некоторые высказанные там положения я вообще принять не мог. Они противоречили моим тогдашним убеждениям.
   А в те годы я искренне верил в свободу воли, считая, что человек существо свободное и строит свою судьбу сам, тогда как автор придерживался, явно, иных взглядов. Он был фаталист. Тем ни менее, это не помешало мне оценить его труды по достоинству.
   Скажу честно, я ими восхищался. Ни чего подобного раньше мне читать не доводилось. На фоне царившей в то время литературы, его произведения поражали. Поражали не только глубиной мысли, но и той непревзойденной оригинальностью, с какой автор передавал их читателю. Умение, казалось бы, сочетать не сочетаемое, парадоксальное, придавало им особый магический аромат, что то сверхъестественно притягательное, что в сочетании с обворожительностью слога, его образностью и мелодичностью, просто завораживали.
   С первой же прочитанной страницы становилось ясно, что имеешь дело не с каким-нибудь заурядным чтивом, а с прозой высочайшего калибра, которую по достоинству можно было отнести к числу лучших литературных произведений того времени. Таково было мое мнение.
   И хотя я не был приверженцем его идей, отдавал должное его таланту,- писатель он был не заурядный.
     Однако интересовал он меня в данную минуту не как литератор, а как человек.
   Дело в том, что я о нем ни чего не знал. Все имеющиеся о нем сведения, которыми я располагал, сводились, по сути, к  небылицам. Его имя было окружено каким то мистическим ореолом. Окутано тайной. Опутано паутиной легенд и слухов, которые передавались из уст в уста, что делало их еще более неправдоподобными, а его, более таинственным и загадочным. А мене хотелось знать правду. Кто он, что он, жив ли, нет, и, если жив, чем занимается и главное, почему последние двадцать лет о нем ни чего не слышно.
   А за это время в печати не появилось не одного его нового произведения. Согласитесь, что для человека, сделавшего в литературе едва ли не первые шаги и сразу же добившегося таких головокружительных успехов, это выглядит странным, если не сказать больше. Я понимаю год, ну два, пусть даже пять лет, а чтобы выносить и родить на свет новое произведение этого вполне достаточно, но двадцать лет, извините, это слишком. Такое длительное молчание наводит на грустные размышления. Поневоле задашься вопросом, что случилось? Поэтому не удивительно, что, услышав знакомую фамилию, я оживился и стал прислушиваться к разговору.
   А речь шла, как выяснилось, не о Баумане, это фамилия литератора, ни о его творчестве и даже не о литературе, а о судьбе. Рассматривался вопрос фатума. Существует ли судьба, как нечто предопределенное, что неизбежно должно случиться с человеком, не зависимо от его воли и желания или, как  это утверждает большая часть просвещенного человечества, человек существо суверенное, наделенное свободой воли, вследствие чего, судьба находится в его собственных руках и напрямую зависит от его поступков. Образно говоря, он кует ее сам. А поскольку упомянутый автор в своих произведениях неоднократно касался этой темы, его и привели в качестве наглядной иллюстрации, как яркого выразителя теории фатализма, приверженцем которой он был.
   Сознаюсь, я был разочарован. Вопрос фатума меня не интересовал. Я рассчитывал, что речь пойдет о литературе, о творчестве Баумана и мне, наконец то, удастся пролить свет на его двадцатилетнее молчание. А если повезет, заполнить и остальные пробелы его биографии. Но, увы! Он был упомянут постольку поскольку.
   Однако я не отчаивался. Уже одно то, что мои собеседники были знакомы с его творчеством, вселяло оптимизм. «Не исключено,- так мне хотелось думать,- что им известны и неизвестные мне факты его биографии. И моя задача, заставить их со мной ими поделится». Вот только как это сделать, я не знал.
   Они так горячо спорили, доказывая друг другу свою правоту, что у меня не было ни малейшей лазейки вклиниться в их разговор. Ведь не скажешь же, «мужики, довольно молоть чепуху. Меня это не интересует. Поэтому заткнитесь и отвечайте на те вопросы, которые я вам буду задавать». Даже в кругу друзей это сочли бы вершиной наглости. Поэтому я решил не наглеть и дождаться удобного случая, когда в разговоре возникнет пауза, или, что еще лучше, кто-нибудь из спорщиков не обратится ко мне за поддержкой. Тогда бы я мог деликатно, не подминая ни чьих интересов, направить разговор в нужное мне русло.
   К счастью, ждать пришлось не долго. Уже совсем скоро дискуссия зашла в тупик. Сложилась потовая ситуация. Ни одна из сторон не могла доказать свою правоту и в то же время, опровергнуть мнение оппонентов. Возникла пауза.
   Воспользовавшись моментом, я заговорил.
   — Так-то оно, конечно, так, вопросов нет. Хотя…- начал я издалека и туманно,- есть здесь одно но,- сказал я, подчеркнуто сделав ударение на последнем «но». Это был известный психологический прием, позволяющий вовлечь человека в разговор. Как правило, безотказный. Мало кто удерживался от соблазна выяснить, что же это за «но». Обычно человек задавал вопрос, что имеет в виду собеседник, и сам того не подозревая, оказывался вовлеченным в разговор. Сработало это и на сей раз.
   - И что же это за «но»,- заглотив наживку, поинтересовался Кирилл.
   — Видишь ли,- начал я, понизив, для важности, голос,- все, о чем ты тут только что говорил, не имеет под собой ни какой базы, — сказал я, расставляя сеть.
   — То есть,- удивился он, округлив глаза.
   — Сейчас поясню,- сказал я, довольный, что трюк сработал.-  Понимаешь, доказывая свою точку зрения, ты постоянно ссылаешься на Баумана, на его произведения, так?
   — Да,- кивнул он, не совсем понимая, куда я клоню.
   — В этом и есть твоя ошибка.
   — Это почему же,- потребовал он объяснений.
   — Ты не учел главного, человеческий фактор. Кто такой Бауман? Обыкновенный человек, такой же, как ты и я, а значит, то же не чужд заблуждений. Но не это даже главное. Ошибиться может любой. Проблема в другом, в самой аргументации. Во всех своих суждениях ты опираешься не на реальность, не на факты, а на художественные произведения, где все, заметь, буквально все, включая персонажи с их характерами и обстоятельствами, в которых они оказываются, лишь плод фантазии автора. Улавливаешь? Нет? На место реальности, объективного, ты ставишь субъективное, гипотетическое, чисто надуманное. Понимаешь?– выдерживаю я короткую паузу, давая ему время уловить ход мысли.- Реальность подменяется вымыслом. Авторской фантазией. А это, на мой взгляд, не допустимо. Уж если ты разбираешь реальность, то изволь и оперировать фактами, а не человеческими домыслами. Кстати… возвращаясь к человеческому,- сказал я, как бы, между прочим.- А кто он такой, этот Бауман? Ведь о нем, если я не ошибаюсь, ни чего не известно. И вполне вероятно,- сделал я умышленно паузу, подготовляя его к новому повороту мысли,- как и большинство талантливых людей, он попросту может оказаться психом. Это не исключено, согласен,- и, не давая ему время возразить, направил разговор по новому маршруту.- Вот тебе лично, что о нем известно,- задал я, наконец, долгожданный вопрос. Теперь он прозвучал естественно, как логическое продолжение предшествующей беседы.
   — Что ты о нем знаешь,- продублировал я.
   — В смысле,- не совсем поняв, уточнил он.
   — В прямом. Кто он, что он, где живет, чем занимается. В общем, любые подробности его биографии,- пояснил я, скороговоркой.
   — А…- протянул он, поняв, о чем речь, немного подумал и ответил.- Да ты знаешь, пожалуй, ни чего,- сказал он.- Да, ни чего,- подтвердил он, покачав головой.
   - А кто-нибудь, что-нибудь знает,- обратился я ко всем присутствующим, обводя их взглядом.
   Но, увы! Ни кто о нем толком ни чего не знал. Все, что им было известно, я знал и без них, так что ни чего нового они мне не открыли. Они пребывали в таком же неведении, как и я.
   — Жаль,- сказал я, разочарованно, теряя интерес к происходящему.
   Теперь я был разочарован по-настоящему. Настроение упало. Я почувствовал опустошение и апатию. Хотел даже, сославшись на усталость, уйти, но тут произошло нечто, что заставило меня передумать.
   Олег Николаевич, не проронивший все это время ни единого слова, а весь наш разговор он провел у окна, стоя к нам спиной, вдруг повернулся к нам и неожиданно заговорил.
   — И что бы вы, милостивый государь, хотели узнать, -  обратился он ко мне.
   От неожиданности я даже опешил. Уж что-что, а такого поворота я не ожидал. Я уже смирился с неудачей и хотел о ней поскорее забыть, и вдруг, на тебе! Снова в воздухе повисает эта тема. Только теперь уже не я, а другой поднимает ее. И кто?  Человек, от которого этого можно было ожидать меньше всего. Что это?  Совпадение?  Мистика?  Шутка?  Я даже не знал, что думать.
   Прокрутив в уме еще раз его слова, припомнив, с каким пафосом они были произнесены, «милостивый государь», я решил, что Олег Николаевич подтрунивает. Должно быть, раскусив мою хитрость, он задумал воздать мне за украденное у него время, за то, что я заставил его выслушивать всю эту галиматью про человеческие домыслы. А в том, что мимо его ушей не проскочило не одно мое слово, я был убежден на все сто, о чем красноречиво свидетельствовал и его вопрос.
   Вообще, должен сказать, Олег Николаевич был для меня загадкой. Мы были знакомы уже не один год, а я так и не смог понять, что он за человек. Иногда он меня попросту шокировал, ставя своим поведением в тупик. Иногда, наоборот, удивлял своей наивностью, вел себя так предсказуемо, что можно было заранее просчитать его шаги на несколько ходов вперед. Хотя впечатление оставлял всегда приятное.
   Более того. С первого же дня нашего знакомства он показался мне личностью незаурядной, в чем я впоследствии не раз убеждался, наблюдая за ним. Его манера общаться, тон, высказываемые суждения, которые были всегда по существу, наконец, умение подвести собеседника к пониманию вопроса с неожиданной стороны, так, что у последнего складывалось впечатление, что он додумался до всего сам, без посторонней помощи и многое, многое другое, говорило в пользу его незаурядности. Однако интересен он мне был не только этим.
   Было в нем, что то необычное, какая то тайна, что ли, которую он тщательно скрывал. Проявлялось это не только в его экстравагантной манере общения, но и во всем остальном, включая внешность, по которой можно было судить, что человек пережил не одну душевную драму. Об этом свидетельствовала и глубокая вертикальная морщина, поделившая лоб надвое и глаза, с вечным выражением печали, которую не мог скрыть даже смех. А даже когда он улыбался его глаза оставались печальными. Одним словом, было в нем что то, чего я не знал. Как не знал и того, шутит он в данную минуту или серьезен.
   Однако, вглядевшись в него, я понял, что Олег Николаевич не шутит. В его глазах не было того шутовского огонька, какой обычно бывает, когда человек находится в шутливом настроении. Он был серьезен, и, судя по выражению лица, ждал от меня вопроса, так, по крайней мере, мне показалось.
   «А может ему и правда что-то известно,- подумал я.- Ведь неспроста же он спросил меня»?
   Я решил, что ни чем не рискую, если задам ему пару вопросов.
   — А что вам о нем известно,- спросил я.
   — Все,- ответил он, не задумываясь.
   Его ответ показался мне через-чур расплывчатым. Что значит,  «все?» Все о человеке может знать только сам человек и создавший его бог. Олег Николаевич не был ни тем, ни другим. Поэтому абстрактное «все» я сузил до одного конкретного вопроса, который интересовал меня больше других, а именно, почему за последние двадцать лет Бауман не издал ни одной своей новой книги. А уж потом, если он и впрямь так хорошо осведомлен, выяснить и все остальное. Но вместо этого, задал почему то совсем другой вопрос.
   - Он еврей,- спросил я, вдруг, дивясь, куда это меня понесло.
   — Почему еврей,- удивился Олег Николаевич.- Не-т, русский, -  протянул он, слегка растерянный.
   — А фамилия, «Бауман, н-н-н-н-н», повторил я несколько раз последнюю букву окончания, присущую еврейским фамилиям.- Разве Бауман, не еврейская фамилия,- сказал я, дивясь еще больше.
   Олег Николаевич снисходительно улыбнулся.
   - Бауман,- повторил он за мной.– Нет, это не фамилия, это псевдоним,- пояснил он.
   - Псевдоним?- в свою очередь, повторил я за ним, с не меньшим удивлением.
   Его ответ меня заинтриговал.
   — Да, псевдоним,- подтвердил он.- В честь его любимого героя, которым он в детстве восторгался. Это его школьный герой. Даже школа, в которой он учился, носила его имя,- пояснил Олег Николаевич.- А настоящая его фамилия Пузырик. Согласитесь, писатель с фамилией Пузырик, звучит как то не очень,– улыбнулся он.- Вот он и взял псевдоним в честь школьного героя революционера, которым восторгался. К тому же, в отличие от Пузырика, фамилия Бауман, звучная,- сказал он, как ни в чем не бывало.
   Если честно, его ответ меня и удивил, и поставил в тупик одновременно. Я не знал, верить ему или не верить. И хотя ни каких оснований заподозрить его во лжи у меня не было, сказанное им не укладывалось у меня в уме. Уж больно невероятным все это казалось.
   Я молчал. Видно, поняв мое состояние растерянности, молчал и он, давая мне время переварить услышанное. Молчали и все остальные. Так прошла минута или две.
   — А вам то это откуда известно,- придя, наконец, в себя, спросил я.- Вы что с ним, знакомы,- задал я вопрос, который, на мой взгляд, должен был поставить его в тупик.
   А у меня снова закрались подозрения, что он меня дурачит. 
Такие интимные подробности, о которых он нам поведал, мог знать человек только лично знавший Пузырика-Баумана. И не просто знавший, но состоявший с ним в очень тесных отношениях, родственных или дружеских. Согласитесь, не для того человек подписывается вымышленным именем, чтобы трезвонить об этом кому попало.
   Я ждал ответа.
   — Да, знаком,- кивнул он, и, как бы прочтя мои мысли, добавил,- и очень близко.
   И снова его ответ меня смутил. Только на этот раз уже окончательно. Судите сами. Сначала я хитростью перевожу разговор на интересующую меня тему, с единственным намерением, хоть что-то разузнать о Пузырике-Баумане, а когда мне это удается, выясняется, что никто о нем ни чего не знает. Тогда я под предлогом усталости хочу уйти, но меня останавливают. И кто? Олег Николаевич, не проявивший все это время ни малейшего интереса к нашему разговору, вдруг вызывается его продолжить. Мало того, он не просто интересуется судьбой Баумана, как я, а ясно дает понять, что располагает интересующей меня информацией, которой готов поделиться. Но и это еще не все. Из его слов становится ясно, что Бауман, это не настоящая фамилия писателя, а псевдоним, взятый им в честь любимого школьного героя, которым он в детстве восторгался. И в завершении, оказывается, что Олег Николаевич с ним знаком лично. И как все это прикажите понимать?
   Я глядел на него и ждал разъяснений, но он молчал. Стоял все так же у окна и разминал сигарету.
   — Так он, значит, жив,- спросил я первое, что пришло мне на ум.
   — Конечно,- удивился Олег Николаевич моей реакции.- Слава богу, здравствует,- улыбнулся он и посмотрел на меня с прежним выражением. Он ждал от меня вопросов.
   Подождав, пока он прикурит и уберет в карман зажигалку, я продолжил.
   — А где он сейчас,- спросил я, не совсем определенно, и, спохватившись, хотел уточнить вопрос, но Олег Николаевич понял его и так.
   — Здесь, в Питере,- сказал он, улыбнувшись.
   От этих слов у меня даже сердце екнуло. Я и представить не мог, что он мой земляк, что мы живем в одном городе, ходим по одним улицам, дышим одним воздухом. Возможно, даже знакомы. Быть может, мельком виделись, где-нибудь в метро или на улице. О таком я и помыслить не смел. Возможность пусть даже случайной встречи с человеком, о судьбе которого я хотел узнать еще со студенческой скамьи, пьянила и кружила мне голову, подталкивая, как ветер, в спину. И, отдавшись этому порыву внезапно нахлынувших чувств, я набрался смелости и спросил его.
   — А вы бы не могли нас с ним познакомить,- сказал я и тут же осекся. Моя прямота могла быть воспринята им, как наглость.- Если это, конечно, возможно,- поправился я, стараясь смягчить вопрос.   
   — Познакомить,- повторил он, задумчиво, и, спустя секунду, вскинув на нас глаза, произнес,– Почему бы и нет? Если хотите,-  улыбнулся он.
   — Хотим!- не сговариваясь, воскликнули мы в один голос.
   - Что ж, извольте,- сказал Олег Николаевич, и, приняв соответствующую знакомству позу, добавил,- я к вашим услугам.
   - Вы… хо-тите сказать…-  с трудом, выдавил я из себя и запнулся. Озвучить мысль целиком мне не удалось. От крайнего удивления она застряла у меня в горле. За меня это сделал Олег Николаевич.
   — Да. Он перед вами,- сказал он и легонько ткнул себя указательным пальцем в грудь.
   Он сказал это так буднично, без подобающего моменту важничанья и торжественности, как если бы указал нам дорогу к метро. Я даже сперва не поверил. Трудно было так сразу вместить в себя это неожиданное признание. И прежде чем его слова достигли сознания, они еще какое то время кружили в воздухе. А когда, наконец, до меня дошел их смысл, я чуть не свалился от удивления со стула. Еще бы!
   Передо мной стоял человек, о встрече с которым я даже и не мечтал. Стоял живой и невредимый. Я его видел, слышал, мог даже дотронуться до него и ущипнуть. Хотя, по правде говоря, ущипнуть следовало в первую очередь меня. Я был в шоке, и, думаю, не я один. Присутствующие были поражены ничуть ни меньше. И хотя лиц их в это мгновение я не видел, я не сводил глаз с Олега Николаевича, я был уверен, что в их душах творилось тоже, что и в моей,- хаос и смятение. И это не удивительно. Ни какой другой реакции его слова произвести не могли. И Олег Николаевич это прекрасно понимал. От того и молчал, давая нам время прийти в себя.
   Первым оправился Борис. Слегка прокашлялся, прочистив горло, и заговорил.
   — Так значит, Бауман и вы, одно лицо,- сказал он, на что Олег Николаевич, улыбнувшись, ответил:
   — Как видите, если, конечно, в глазах у вас не двоится,-  пошутил он, улыбаясь.
   Обычно он редко иронизировал, но сегодня, ввиду нашей крайней растерянности, позволил себе. Хотя мне, откровенно говоря, было не до шуток. Меня распирало желание засыпать его вопросами, которые росли во мне, как грибы. Больше всего меня занимали два вопроса, «что подтолкнуло его заняться литературой,- и,- почему за последние двадцать лет он не издал ни одной своей новой книги». Я тут же их озвучил.
   — Что побудило меня взяться за перо,- перефразировал он на свой лад, немного подумал и добавил,- долго рассказывать.
   — Расскажите, Олег Николаевич,- попросил я.   
   — Расскажите,- подхватили мою просьбу остальные.
   Какое то время Олег Николаевич молчал, раздумывая. Вид у него был хмурый. Видно было, что наша просьба его озадачила. Должно быть, связанные с этим событием воспоминания были для него неприятными, и он не желал их воскрешать, опасаясь, что прошлое вернется и ему снова придется все это пережить. По-человечески мы его понимали и не настаивали. Сидели тихо, и не сводя с него глаз, ждали его решения.
   — Хорошо,- согласился он, наконец.- Но уговор,- при этом он обвел нас взглядом,- не перебивать. Согласны?- поставил он условие, с которым мы тут же согласились, заверив его, что будем немы, как рыбы.
   Выждав, пока мы усядемся поудобней, Олег Николаевич заговорил:
   — Скажу честно, быть писателем не входило в мои планы,-  сказал он с улыбкой.– К литературе я как то всегда относился с прохладцей, не в смысле, что я ее не любил,- поправился он тут же,- нет, читать я любил, читал много и увлеченно, даже запоями, иногда всю ночь напролет, но представить себя в роли писателя, увы…- пожал он плечами.– Все решил случай, или судьба, как кому угодно,- сказал он, вгляделся в ночную мглу окон и продолжил:
   — Была зима, кажется, февраль месяц. Время уже давно перевалило за полночь, а я все не спал. Лежал, ворочался, и не мог уснуть. Со мной редко такое бывало. Обычно я не страдал бессонницей и засыпал сразу, как младенец, едва голова касалась подушки, но в ту ночь… не мог сомкнуть глаз. А виной этому оказалась выпитая чашка кофе. 
   Накануне вечером я повстречал одного своего школьного приятеля, с которым давно не виделся. Последний раз мы с ним виделись лет пятнадцать назад, на выпускном вечере и с тех пор ни разу не встречались. И тут, вдруг, случайно столкнулись на выходе из метро. Оказывается, мы с ним почти соседи, живем друг от друга в пятнадцати минутах ходьбы. Столько лет не виделись, ни чего друг о друге не слышали и вдруг, на тебе, такая приятная неожиданность. Естественно, решили это дело отметить. Зашли в ближайшее кафе, выпили немного за встречу, закусили и за чашкой кофе поговорили. Обычно вечером я кофе не пью, он меня сильно бодрит, но в тот вечер, в виде исключения, позволил себе чашечку, и, как следствие, бессонница.
   Чего я только не предпринимал. Кажется, я перепробовал все известные мне способы борьбы с бессонницей, от самых примитивных, счета в уме до тысячи, до химеотерапии, димедрола и коктейля из валерианы, пустырника и прочей успокаивающей дряни. Однако все тщетно. Ни один из них не принес желаемого результата. Время шло, а я все не мог уснуть. Лежал, ворочался, кряхтел, но сон, как назло, не шел ко мне. Тогда я стал размышлять, но ни о чем то конкретном, а просто так, что бы хоть чем то себя занять. Конечно, можно было убить время и более содержательно, взять, к примеру, книгу и почитать, но этого мне, как раз, меньше всего и хотелось. Я не хотел загружать себя ни чем серьезным. А лежать в темноте и ни чего не делая пялится в потолок, было тошно. Вот я и решил прокрутить в уме события минувшего дня, припоминая все, что со мной случилось.
   Сначала в голову лезла разная чепуха, магазин, куда я зашел купить сигареты, разговор двух пенсионерок, сетующих на тяжелые условия жизни, метро, где мне отдавили все ноги. В общем, всякий бессвязный вздор, какой можно слышать из радиоприемника, перескакивая с одной радиостанции на другую.
   Потом мне припомнилась встреча с Борисом, так звали моего школьного приятеля. Припомнился наш разговор, большая часть которого мне показалась такой же нелепой, как магазинная болтовня недовольных старушек. Особенно его монолог о неудачниках. Я тогда так и не понял, к чему он мне все это говорит. Но сейчас, ночью, в кромешной тьме, лежа в одиночестве в пустой квартире, его слова уже не казались мне лишенными смысла банальщиной, пущенной по ветру, с расчетом произвести на собеседника впечатление собственной значимости. Я увидел в них скрытый смысл. Они были исполнены глубокого значения. И произнес он их не зря. Он сказал их к месту, в мой адрес и лишь из деликатности, не желая мне сделать больно, придал словам форму абстракции. На самом деле они были адресованы мне, просто я этого тогда не понял.
   А теперь задумался.
   «А правда, кто он, а кто я? — подумал я, сравнивая себя с ним.- Он, баловень судьбы. Преуспевающий бизнесмен. Счастливый семьянин, отец двух славных малышей, а я»? Спросил я себя, стараясь, при этом, увидеть себя со стороны, глазами стороннего наблюдателя.
   Ответ не заставил себя ждать.
   «Я,- ни кто», неожиданно понял я, впервые в жизни увидев себя таким, каков я есть, без всяких прикрас и самообмана.
   Я знаю, подобные откровения чреваты тяжелыми последствиями. Нередко они ввергают человека в бездну отчаяния, из которой ему потом трудно выбраться. Толкают на крайние меры, часто необдуманные и непоправимые. Но со мной ни чего подобного не произошло и там, где другой на моем месте пережил бы душевное потрясение, я испытал лишь легкое недоумение, равное тому, как если бы столкнулся с чем-то хорошо мне знакомым, открывшемся, вдруг, в ином свете. Ни какого шока. Лишь легкое недоумение и рожденный им вопрос «почему»,- такова была моя реакция.
   «А правда, почему,- произнес я вслух.- Может в Борьке есть что то, чего нет во мне», подумал я и представил Бориса, рассчитывая увидеть в нем то, что нас рознит. Но ни каких существенных отличий не обнаружил. Да это и не удивительно. Я хорошо помнил его по школе. Помнил, каким он был. И в отношении учебы, и в отношении общения со сверстниками, да и во всем остальном. Ни чем выдающимся он не блистал. Я, по крайней мере, талантов за ним не замечал. Может, они и были, и проявились в более позднем возрасте, такое тоже бывает, но тогда… Тогда он ни чем особенным не выделялся и был, как все, и, если честно, во многом мне уступал. Я и учился лучше него, и соображал лучше.
   «Но тогда почему он счастлив, а я нет», с недоумением школьника, схватившего двойку, вопрошал я себя. И как в предыдущий раз, ответ не заставил себя ждать. «Просто человек нашел свое место в жизни, поэтому он и счастлив». 
   «Это бизнес то?!» воскликнул я мысленно, протестуя против положения вещей, с которым был не согласен. А мне всегда казалось, что бизнес так же далек от смысла жизни, как небо от земли, что, по сути своей, это две несовместные, стоящие на разных полюсах существования, вещи. А человек, посвятивший себя зарабатыванию денег, преступник и мот, растрачивающий свою жизнь напрасно, и, по закону высшей справедливости, в которую я подсознательно верил, не достоин счастья. Но Борька был счастлив. Счастлив неподдельно, искренне и я это видел. В нем не было ни тени лукавства. Если и можно было в чем то обмануть, притвориться, то только не в этом.
   Счастье, это одно из тех немногих состояний, которые невозможно подделать. Оно либо есть, либо его нет и третьего тут не дано. А Борька был счастлив и тем ниспровергал всю ту высшую справедливость, в которую я верил. Ниспровергал с беззаботностью малыша, сметающего с лица земли песочный кулич легким движением руки, а вместе с этим и все мои представления о смысле жизни.
   Я задумался.
   Поразмыслив над этим противоречием, я пришел к мысли, что заблуждался, считая бизнес недостойным человека занятием. На самом деле, совершенно не важно, чем человек в жизни занят. Главное, чтобы это не нарушало мировой порядок, не вносило в него смуту и хаос, и, естественно, было ему по сердцу, а бизнес это или что-то другое, не так и важно. Да и чем, собственно говоря, плох бизнес? Если отбросить предвзятость, бытующую в сознании масс, будто бизнес, как и политика, занятие для пройдох и спекулянтов, преследующих корыстные цели, то бизнес ни чем не хуже любой другой работы. Ведь успешно вести бизнес может тоже не каждый человек, так же как не каждый может быть ученым, писателем или музыкантом. Для этого требуется предрасположенность, талант, если хотите, без которого немыслим успех ни в каком деле. Конечно, в жизни встречается немало бесталанных писателей, бездарных музыкантов и никчемных бизнесменов, но какое отношение это имеет к Борису? Его бизнес процветает. А это значит, он находится на своем месте, занимается своим делом. Бизнес приносит ему удовлетворение. И дело тут вовсе не в деньгах, ни в материальном благополучии, которого он достиг, а в том, что он нашел свое место в жизни. А это неизмеримо больше обывательского благополучия. Поэтому он и счастлив, чего я не мог сказать о себе.
   В свете этих раздумий меня колола одна мысль. Я не мог взять в толк, как Борька, которого в школе все считали абсолютно бесперспективным, вдруг, вопреки прогнозам, стал тем, что есть, добился не только материального успеха, но и нашел свое место в жизни, а я, которому все прочили незаурядное будущее, оказался не в удел.
   От этой мысли мне стало не по себе. Я почувствовал внутри неприятный зуд, как будто не нарочно дотронулся до болячки и сковырнул ее. И теперь не мог отделаться от этого неприятного ощущения. Сознание словно прилипло к ранке.
   «Нужно, что то делать,- подумал я.- Постараться не думать. Освободить голову от всех, без исключения, мыслей. На худой конец, зафиксироваться на чем-то второстепенном, внешнем, несущественном».
   Я машинально протянул руку к выключателю и зажег бра, висевший у меня над головой. Комната осветилась.
   На душе стало легче. Я успокоился и перестал нервничать. Ход мыслей оставил опасное направление и принял отвлеченный характер. Я уже не копался в себе, выискивая всевозможные недостатки. Просто лежал и тупо глядел в потолок, на недвижно застывшие там кривые линии теней, отбрасываемые бра.
   Не знаю, сколько прошло так времени, но бездеятельность мне скоро наскучила. Я повернул голову и поглядел на часы. Стрелки показывали половину второго ночи, значит, спать мне оставалось чуть меньше пяти часов. Но спать мне по-прежнему не хотелось. А значит, утром мне предстояло отправиться на работу не выспавшимся. 
   Эта мысль была мне неприятна. Она меня тяготила. Однако тяготила меня не перспектива бессонной ночи. Это, как раз, беспокоило меня меньше всего. Высплюсь я или не высплюсь, значения не имело. Специфика моей работы, а работал я в то время на стройке плотником, не требовала от меня каких либо умственных и физических затрат, как в других профессиях. В отличии, скажем, от преподавателя или хирурга, чьи профессиональные обязанности требуют не только умственных усилий, но и хорошего физического самочувствия, а в случае с хирургом, в особенности,- малейшая ошибка чревата тяжелыми, зачастую непоправимыми, последствиями, я мог за это не опасаться. Я не нес ни какой ответственности. Да и в руках у меня был не скальпель, а молоток, и все мои действия сводились к вкручиванию шурупов и забиванию гвоздей. А вбить в стену гвоздь, дело не хитрое. Это можно сделать и с закрытыми глазами. Так что ошибка тут была не страшна. В худшем случае, поранишь себе палец, заехав по нему молотком.
   Дело было в другом, в самой работе, которую я ненавидел. При одной только мысли о работе я испытывал чувство дурноты. Судите сами.
   Каково себя чувствовать человеку, чей душевный склад, подобно скрипке, предназначен для рождения музыки, но вместо чарующих звуков, ему отводится роль отбойного молотка. Когда вместо того, что бы парить, как птица, человек, по раз и навсегда заведенному порядку, с ящиком гвоздей и шурупов в одной руке, инструментом и дверными ручками в другой, на протяжении восьми часов, изо дня в день, с понедельника по пятницу, и зимой, и летом, от дома к дому, с этажа на этаж, ходит, выполняя одни и те же действия, монотонность которых способна свести с ума любого. А иногда мне так и казалось. Казалось, что я схожу с ума, что при каждом ударе молотка я вбиваю не гвоздь, а выбиваю из себя частичку своих мозгов. Раз за разом! Удар за ударом. Настойчиво и методично. И так на протяжении многих лет. И что я должен был чувствовать? Ничего, кроме ненависти и отвращения.
   Конечно, в этом виноват был я сам. Я мог бы давно уже поменять работу, найти себе другую, по душе, но я этого не делал. Мне было лень. К тому же, в этой работе были не только минусы, но и плюсы. Меня устраивала зарплата. А по тем временам, 170 рублей, которые я получал, считались не такие уж маленькие деньги. На них можно было беззаботно существовать. Особенно, если живешь один. Скажу лишь для примера, килограмм картофеля стоил в магазине десять копеек, буханка черного хлеба, четырнадцать, а бутылка столичной водки четыре двенадцать. Потом, опять же, физически я не сильно перетруждался, да и по времени загружен был не шибко. Мой рабочий день начинался с восьми утра и заканчивался в пять вечера. Остаток дня был в моем распоряжении. Плюс два выходных, суббота и воскресенье. Так что еще подумаешь, стоит менять такую работу или не стоит. И все же.
   Я решил завтра же написать заявление об уходе. В конце концов, всякое терпение имеет предел. Мое терпение лопнуло. Я понял, что дальше так продолжаться не может. Если я не уйду, то свихнусь, или, как минимум, заработаю невроз, если уже не заработал. Поэтому я твердо решил уйти с этой работы и подыскать другую. Пусть я потеряю в деньгах, зато душевно, безусловно, выиграю.
   Однако было уже слишком поздно. Запоздалое решение меня не спасло. Ситуация вышла из-под контроля.
   Мной овладело отчаянье. Дыхание сдавило. Необычайный прилив энергии распирал меня изнутри. Я задыхался от ярости и боли. Мне хотелось закричать, заорать, что есть мочи, но страх разбудить соседей сдерживал меня. Вместо этого я стиснул кулаки с такой зверской силой, что ногти впились в ладонь, а натянутые, как стальные струны, сухожилья, заныли от боли. И, как это ни странно, но это привело меня в чувство. Волна отчаяния схлынула так же внезапно, как и прильнула. Я разжал кулаки и успокоился. Перевел дыхание и задумался.
   «А что, собственно говоря, случилось,- взглянул я на ситуацию философски.- Или я один такой? Да каждый второй занимается ни тем, чем хочет,- постарался я дистанцироваться от болезненного вопроса на безопасное расстояние.- Да что там каждый второй. Едва ли каждый тысячный, а может и сто тысячный делает то, что ему по сердцу,- поправился я.- А все остальные, как и я, делают это по необходимости», поставил я точку в цепи рассуждений.   
   Больше думать о работе я не желал. Я уже знал, что с ней делать и хотел переключиться на другое, подумать о будущем, которое занимало меня куда больше. Но прошлое не отпускало. Оно вцепилось в меня, как клещ и крепко держало. Я словно слышал его голос. Такой настойчивый и властный, такой тихий и вкрадчивый, такой манящий, что трудно было устоять перед искушением и не прислушаться. Это все равно, как если бы вас на улице окликнули. Безотчетный поворот головы и взгляд устремляется на крик. Так и здесь. Я не выдержал и обернулся.
   Все дальнейшее произошло, как во сне. Мне показалось, что то случилось со временем. Сначала оно, как будто остановилось, остановив все кругом, а потом медленно, как меха гармошки, стало сжиматься, сжимая пространство и помещенные в нем предметы, пока не достигло размеров сжатой пружины. Потом, невидимое давление, вдруг, ослабло, и пружина стремительно распрямилась. И время понеслось, как сумасшедшее.
   Вся моя прожитая жизнь пробежала у меня перед глазами за каких-нибудь пять минут. Эпизод за эпизодом, картина за картиной, от самых ранних, запомнившихся мне событий, до сегодняшней ночи. Я обозрел ее всю, единым взглядом, в мельчайших подробностях и деталях, как наяву, со всеми тогдашними ощущениями. И это повергло меня в уныние.
   Я понял, что прожил свою жизнь глупо. Прожил без всякой цели. Словно по инерции, как пущенная по течению реки щепка или заведенный однажды механизм. Просто просуществовал 30 лет.
   Сознание загубленной жизни разрывало мне сердце. Душила досада.
   Ни когда в жизни мне еще не было так унизительно стыдно. Ни когда я еще не смотрел на свою жизнь с таким отвращением и опаской. Да, именно опаской. Каким-то звериным чутьем я ощутил нависшую над собой опасность. Угроза исходила от прошлого.
   Внутри у меня как будто зажегся красный свет светофора. Я дал по тормозам и настрого запретил себе думать о прошлом. В нем не было ни чего доброго. Если доброе, где и было, так только в будущем.
   В отличие от прошлого, которое подобно написанной книге, из которой не выкинуть ни слова, будущее не детерминировано. Оно неопределенно и неоднозначно, и в большей степени напоминает чистый лист бумаги, еще только ждущий того часа, когда невидимая рука проведения начертает на нем судьбоносные знаки. И в этом вся его прелесть. Будущее не так мрачно, в нем есть надежда. Оно всегда сулит человеку многообещающие возможности и перспективы, которые до поры до времени тщательно скрываются от глаз. И лишь немногие, обладающие особым видением, особой остротой зрения, способны заглянуть за грань и увидеть будущее. Но их единицы.
   Я не был одним из них, но в ту ночь, под воздействием пережитого, стал им. Мои нервы напряглись до предела. Чувства обострились и стали тоньше. Взгляд принял форму луча, сузившись до микроскопической точки, что придало ему остроту клинка, и устремился в неведомую даль, разрезая туман, как нож масло, со скоростью секущей воздух стрелы, пущенной из лука. Мгновение, и я уже находился за гранью дозволенного, по ту сторону черты, в неведомом, которое предстало мне освещенной солнцем долиной, где царила ясность, и вещи представали взгляду четко очерченными, во всей своей наготе и сути. Но то, что я там узрел, заставило меня содрогнуться.
   У меня не было будущего. Не в том, конечно, смысле, что его вообще не существовало, нет, не поймите меня превратно. Просто тот радужный образ будущего, который я себе  рисовал, не имел ни чего общего с тем мраком, который я лицезрел.
   Будущее не сулило мне ни чего хорошего. Более того! Оно мало чем отличалось от прошлого, повторяя его с поразительной точностью, как копия оригинал. И будь оно изображено в виде графического рисунка линий, в этом легко можно было бы убедиться. Достаточно было совместить рисунки и посмотреть. Уверяю, результат был бы ошеломляющим. Абсолютное сходство с оригиналом, тютелька в тютельку. Такое же серое и тусклое, напоминающее по смыслу известную картину Малевича, где художник изобразил духовную пустоту и мрак. Таким было мое будущее.
   И ни чего удивительного тут не было. На какое будущее я мог рассчитывать в свои тридцать лет? С незаконченным образованием. Без диплома и специальности. Без каких либо существенных сбережений, которые бы я мог употребить на полезное для себя дело. В конце концов, не имея ни поддержки, ни связей. Что я хотел? В лучшем случае, я мог рассчитывать на должность чернорабочего, в каком-нибудь задрипанном учреждении. И все. Дальше этого мои притязания идти не могли. Так что еще нужно было радоваться тому, что я имел. Но радости я не ощущал. А если и была радость, то лишь в одном, что я еще не повесился. Хотя этого, как раз, мне больше всего сейчас и хотелось.
   Как ни когда в жизни, с поразительной ясностью, равной прозрению, отметающему любые сомнения, я видел свое положение, сознавая, что это — тупик, что ехать дальше не куда, да и если честно, не зачем. И единственно возможный выход, видевшейся мне из сложившейся ситуации, который бы примирил меня с действительностью и успокоил наболевшее сердце, была смерть. Но умирать в тридцать лет, в самом расцвете сил, не оставив на этой земле после себя ни потомства, ни памяти, я не хотел, так же как не хотел и жить дальше, влача это убогое унизительное существование, каким оно было все эти годы. И какой из этих двух крайностей я не хотел больше, я не знал, и знать не желал.
   Так, помимо своей воли, я стал ареной ожесточенной схватки.
В душе у меня шла борьба. Две равно могучие силы, жизнь и смерть, сражались во мне с ожесточением разъяренного зверя, отстаивая свои территориальные владения и право на добычу, в роли которой выступал я. И я не уверен, чем бы эта борьба закончилась, не приди мне в голову спасительная мысль, примирившая между собой эти две враждующие силы.
   Она вспыхнула, как сигнальная ракета, пущенная во мраке ночи. Взвилась высоко в небо и на мгновение зависла в зените, осветив мой разум, свалилась за горизонт и растаяла в ночи. Но этого короткого мгновения оказалось достаточно, чтобы понять, что мне надо.
   - А что… что если я напишу роман,- подумал я, вдруг.- А правда,- произнес я вслух.– И выдумывать ни чего не надо. Есть и начало. Начну с сегодняшней ночи, с этой проклятой бессонницы. Опишу все, как было, все свои думы и мучения. Кое-что приукрашу. Кое-что добавлю, придав художественную окраску. Что-нибудь, да и выйдет,- закончил я на оптимистической ноте.
   Эта мысль мне сразу понравилась. Я ухватился за нее обеими руками, как утопающий за соломинку, свою последнюю надежду на спасение. Я увидел в ней шанс, шанс изменить себя, свое будущее, свою судьбу. Такое бывает только раз в жизни. Передо мной распахнулась дверь, которая прежде была закрыта. Раскрылась сама, без каких либо усилий с моей стороны и было бы глупо не воспользоваться такой счастливой случайностью, и не войти в нее, не сделать этот единственный шаг, ведущий в новую жизнь, в страну неведомого и прекрасного. И я пошел. Я отдался этому порыву, как отдается клочок газеты порыву ветра.
   Тогда я еще не знал, что это ловушка, что изменить судьбу не дано ни кому из смертных, что только бог, обладающий властью и могуществом силы, способен перекроить проведение. Увы, тогда я этого не знал. И судьба посмеялась надо мной. Она поставила мне ножку, и я споткнулся.
   Недолго думая, я выскочил из-под одеяла и зажег верхний свет. Накинул на плечи халат и кинулся к секретеру, в котором хранились все мои пишущие принадлежности; ручки, тетради, чистая бумага, и прочая канцелярщина. Достал все это, разложил на столе и сосредоточился.
   В течение получаса я все обдумал и выработал основную фабулу, выстроив все сюжетные линии, которые надумал развить. Набросал все это на листе. Перечитал и остался доволен. Теперь можно было приступать.
   Я чувствовал необыкновенный прилив сил. Мной двигало вдохновение. Я работал с упоением, легко, как ни когда в жизни. Рука послушно следовала за мыслью, записывая все, что рождалось в голове. Строка за строкой ложилась на бумагу, лишая ее девственной белизны. Абзац за абзацем, как боевые полки, шествовали под знаменами моего вдохновения. Я словно парил.
   Где то часа три у меня ушло на то, чтобы написать первую главу.
   Сложив листы по порядку, я перечитал написанное и остался доволен. За исключением некоторых неточностей и шероховатостей, которые я на первый раз себе простил, все остальное мне понравилось. Можно сказать, что с поставленной задачей я справился на все сто.
   Можно было закругляться.
   Сложив листы стопкой, я заколол их скрепкой, чтобы они не расползлись, и положил на стол. Ни чего убирать я не стал, оставив все, как есть. Сладко зевнул и поглядел на часы. Время было половина пятого утра.
   Я погасил свет и лег, тут же заснув.
   Так началась моя работа над первым моим романом, а вместе с тем и новая моя жизнь, сулившая мне много интересного.
   Теперь, изо дня в день, приходя с работы домой, я садился к секретеру и воплощал на бумаге все то, что вынашивал в течение дня.
   Впервые в жизни я чувствовал себя счастливым и светился от радости. Светился, должно быть, так ярко, что это не укрылось от посторонних глаз. Даже те бесчувственные натуры, с кем я в ту пору работал, чьи огрубевшие сердца были черствы, как засохшая корка хлеба, заметили это сразу. И на следующий же день, видя мой сияющий взгляд, говорили, «не иначе Олежек влюбился».
   Так время и шло. Работа быстро продвигалась, и уже месяца через четыре я поставил точку. Какое то время у меня ушло на правку и подчистку, на то, чтобы вычеркнуть все лишнее, которого оказалось не мало. Выкинуть пришлось добрую треть, так что роман превратился в повесть. Но я не жалел. Рукопись от этого не пострадала. Наоборот, только выиграла, став живой и динамичной. Через шесть месяцев я завершил над ней работу, а еще через четыре, повесть увидела свет. Она была напечатана отдельной книжкой. С этого, собственно говоря, и началась моя литературная карьера, а вместе с ней, и все мои злоключения.
   На этом Олег Николаевич умолк. Подошел к столу, налил себе чашку чая и смочил горло. Затем вернулся на прежнее место к окну и закурил.
   В комнате воцарилось молчание. Олег Николаевич молча курил, а мы наблюдали за ним, ожидая, что будет дальше.
   Так прошло несколько минут.   
   Поняв, что продолжения не последует, я заговорил.
   — А дальше то что, Олег Николаевич,- спросил я его, неудовлетворенный тем, что на свой второй вопрос о двадцатилетнем молчание он так и не проронил ни слова.   
   — Дальше,- повторил он за мной.– А дальше ни чего,- улыбнулся он.- Написал несколько книг, и все, распрощался с литературой,- ответил он, наконец, на мой вопрос.
   — Но почему,- выпалил я, недоумевая.
   Прежде чем ответить, Олег Николаевич поглядел на часы.
   — Уже слишком поздно, пора спать,- сказал он отрывисто, и, видя горящее в наших глазах любопытство, добавил,- об этом как-нибудь в другой раз. Не сегодня,- пообещал он посвятить нас в свою тайну при следующей встрече.
   На этом мы простились и разошлись по домам, ожидая следующей встречи.
 

PS. Возможно, будет продолжение так как тема задумывалась, как повесть.
 
  Другие читать по адресу:http://literary-page.ru