ЛАПА
-Я Умбеллу открывал, я её и закрою, - он суетливо, но напористо протискивается ко мне в кабинет, улыбаясь со скрытым смущением и надеждой на серьёзный разговор, торопливо прикрывает дверь, в пол-оборота пытаясь глядеть мне прямо в глаза. Одновременно хитро и задорно подмигивает, и причмокивая, галантно пропускает меня вперед к рабочему столу.
Приглашаю устроиться на стуле напротив меня и ловлю себя на том, что я с удовольствием смотрю в эти яркие стариковские пытливые улыбчивые глаза. Он протягивает мне свою тонкую медицинскую карточку обрубками забинтованных пальцев правой руки. Левая рука похожа на правую: культи пальцев в бинтах.
Зовут его просто – Лапа, Лапа Борис Степанович. Ему семьдесят два года. Короткие темные волосы с редкими сединками сбились на лбу в задорный короткий чубчик. Брови кустистые, широкие, с рыжинкой над зеленовато-карими глазами, под тяжелыми набухшими веками. Характерный цвет лица свёкольного оттенка, широкий крупный, кривоватый, весьма подвижный нос. Губы пухлые, с легкой синевой в уголках, какие-то неровные, все стремятся расползтись в улыбку. Форточка от выпавших зубов идет ему удивительно. Несмотря на дефект, речь его, слегка картавая, понятна, сочная, богатая оборотами и сравнениями.
- Я Умбеллу открывал, всё ей отдал, и директором в леспромхозе работал, и снабженцем, и строил, - поник на короткое время головой, теребя черную вязаную шапку култышками пальцев.
-Что с руками?- спрашиваю.
Оживился, заблестел глазами, шевельнул правым, торчащим в сторону, большим ухом. Левое тоже великовато, торчит меньше. Из-за этого кажется, что он, разговаривая со мной, слушает, что в коридоре, за дверью. Боится, наверное, не помешает ли кто беседе. Ждал встречи два дня, и время, очевидно, текло для него медленно, но незаметно для меня в моей вечно скомканной торопливой жизни. Некогда остановится на бегу, осмотреться.
И вот сидит на стуле предо мной награда за многое, что проходит в жизни мимо, незаслуженно незамеченное.
-Вот, ценой своей жизни спас свою жизнь!
-???- Каким образом?-
- Лег на рельсы перед скорым поездом! Остановил. Иначе бы все, это же смерть. – Поднимает култышки пальцев, крутит ими. – Там лежал, в хирургии. Спасли!
- А что случилось?
- Поехал в Северобайкальск, продуктов накупил на 500 рублей, короче, полный мешок, тяжелый. Приехал в Умбеллу, а там, пока меня не было, снег выпал. Иду-иду и вдруг передо мной прямо стена снега,- привстал со стула, взмахнул руками, указывая высоту стены кабинета.
-Ну, я в неё уперся вот так,- раскидывает плашмя руки. –Упал, а яма глубокая. Вот, - отгибает полу кургузого поношенного, с поднятым воротником, пиджачишки, из нагрудного кармана достает какие-то потертые, почти бесформенные бумажки. – Вот, всё, что осталось. А паспорт там, в яме. Надо мне эту яму найти.
-Так ведь тает снег. Вода в яме, наверное. Утонет, размокнет.
- Поменять можно документ, если испорченный. Найти надо. А я тебе сейчас расскажу, где яма. Вот как от станции пойдешь прямо в сторону поселка, вот она и там, яма.
Грешным делом думаю, не хочет ли мне Лапа предложить поехать в Умбеллу да поискать его яму с паспортом. Спохватываюсь.
-А для чего в Умбеллу поехал?
Удивление в прищуренных глазах выросло до недоумения. –Как! Живу я там. - И развел в стороны култышками рук. – Нас там три семьи. Наумов, ну, тот, без руки который, да ты должна бы с ним встречаться. Известный он. Трое детей у него. Ну, и Валя Беспалова, с мужем. А я мэром как у них, все по-настоящему. Я- то ведь лечу травами, таёжник, всё обходил, всё знаю, никого не боюсь. Ёе, траву, когда собирают? У тебя Телятьев есть. Ну, хорошо. Люди все бросаются собирать в июле, да в августе, а я смотрю заранее, у меня поля есть. В одном месте уже цветы показались, а в другом только листики на веточках.
Вот и смотришь, кто как зацветет, а потом и собирай. Кашкару знаешь? Первое средство от геморроя. Только правильно собрать надо. Я многих вылечил. Вот дальнобойщики едут, знают, ко мне можно. А им на этих шкурах в три ряда сидеть, нет, не помогает, а я вылечу. Один приезжал, не могу, говорит, все, лечи. Я ему две табуретки поставил, в таз налил отвар, посадил. Сиди, - говорю, чтоб дна не касаться, и пока не остынет, а потом в ванну его. У меня ванна на сто литров. Ливни идут, а мне плохо, задыхаюсь, стыну, значит. Я в ванне напарюсь, напарюсь, и все, и как рукой. У меня и гостиная есть, кто приезжает лечиться. Я много трав летом собираю, все лекарственные. В горы поднимаюсь, высота 2100 метров. В несколько дней не уложишься. Это только туда, а оттуда! Настоящих беру, кто мужики. Чтоб не боялись. Вот раньше все приезжали с Окунайки подполковники, в горы, значит, за золотым корнем. Я им говорю: «У меня здесь все рядовые, меня слушаться». Не спорят, нет. Всё, говорят, согласны. Продукты, значит, как положено. Смотрю, все на месте, как надо: колбаса, молоко, водка, картошка, тушёнка, хлеб. Назначил к четырем часам. Всё, смотрю, точно, четыре. Люди военные, понимают. Ну, сходили. А вот один все просил сводить, обещал стол накрыть большой с водкой, как положено. Идем, высота уже, а у меня там два поля, я на них посматриваю, выискиваю, где ловчее. Ну, миша стоит на поле-то, хвостом к нам, ест чего-то. Я- то ничего, не боюсь, да и он меня знает. А этот! Как давай орать, маму зовет, значит. Я его вот так схватил (поднял высоко руки крестом) и час так держал. Он бежать хотел, значит, а медведю это первое дело, кто бежит, он за ним сразу. У меня верное средство при этом есть. Кидаешь ему в лапы рюкзак. Он этот рюкзак-то и хватает сразу: чё там? А тут ему надо под пузо нырнуть и ножом по пузу. Тут он пока кишки свои собирает, вот и бежать можна спокойно ну, вот, держал я этого час, а медведь все к нам рвался, но не пошел, передумал, отвернулся, опять ест чё-то, хвостом машет. Я этого отпустил, вот, говорю, теперь скажи мне: до дому сто километров, до станции шестьдесят километров. Где ты тут маму видишь? Теперь ползи в обход поляны на карачках. А я- то не боюсь. Меня - то он давно знает. Я никого не боюсь. Иду один, всегда четыре булки хлеба беру лишних. каждому мише по булке. В этом году без трав остался. Ливни. А у меня сразу как по голове поползет что-то и я падаю, без сознания, значит, иногда в сознании, но двигаться не могу.
И начальство в Северобайкальске ничего не может сказать, когда эти ливни кончатся. Вот и остался без трав лечебных. Себе- то я всегда оставляю. Чаю хочешь? А то пойдем ко мне, напою лечебным. Вот тебя в горы возьму, вижу, подходишь. Летом встретимся, скажи, будешь ещё здесь? Ну, всё, возьму тебя. Вижу, ничего не боишься. Янду соберем. Ей примеров нету нигде. Самая лечебная. Знаю, где растет. Какая, говоришь? А вот такая тонкая, как у твоих очков дужка, сантиметров тридцать будет, и листочки такие маленькие, и все по бокам, и цветет желтым цветочком, самая лечебная. Покажу. Надо знать, как собрать её. У меня четыре поля, и везде по- разному растет, от солнца, значит, и от тени все зависит. Вот так и собирать надо, от солнца. Где уже выросла, а где ещё не годится. Правильно соберешь – вылечишь. Я многих лечил. Дальнобойщики приезжают: лечи. Колдун, говорят. Я вот у Шипициной лечился в Магистральном, им обоим траву отправлял, и они ко мне на лечение посылали. Вылечил. А вот лечился, лежал в отделении, сам виноват, выписали раньше. А получилось как! Два мужика жили, один за другим ухаживал, ну, тот и помер. А тот сидит рядом с покойником-то, меня зовет. Заходи, говорит, покойного надо там помянуть, где он преставился. Отказывался, лечусь, говорю, не могу, таблетки принимаю. А он не отступает, нельзя, говорит, так, надо помянуть. Налил мне. Смотри, говорю, две капли на язык в середину рта кладу, штоб твоему покойнику хорошо на том свете было, а больше не могу. Ну, выпил, значит, за упокой грамм сто и пошёл. А там порог был. А у меня в голове как что-то поползет и все вперед, я об порог, да и упал. А там сестра на посту сидела. Возьми да всем расскажи, что я, значит, напился, и валялся пьяный, как свинья. Да не так это всё было. Выписали. Сам виноват. А как не помянуть? Нехорошо.
А ты, сестренка, тут кем? Врачом работаешь? Слышал, ещё где-то у тебя вторая работа. Учительница, что ли? Нет? А кто? Ну, ладно, всякое бывает.
Ты уж меня полечи. Задыхаюсь, как ливни пойдут, воздуху не хватает. И голова кругом идет. Ты мне всё правильное написала? А поможет?
Наклоняется к моему уху и шепчет горячо:
- А помоложе-то стану? Бегать то смогу, высота две тысячи сто.
И с надеждой смотрит мне в лицо, не мигая яркими зеленовато-карими глазами. Левое ухо прижато к голове, а правое слегка торчит в сторону, слушает.
- Ну, всё, заболтался я, ждут тебя.
Уходит торопливыми бесшумными шагами, аккуратно прикрыв за собой дверь.
В конце дня жалуется нянечка: «Он у нас часто бывает, напьется, скандалит. Вы с ним построже».
Спускаюсь на первый этаж. В полусвете пролета навстречу медленно, с одышкой, идет Лапа в поношенном пиджачке, черной шерстяной шапочке. Курил на крыльце. Головы не поднял, прошел мимо, не узнал без халата. По стариковски, понуро согнуты плечи. Култышками пальцев осторожно придерживается за крутые перилла, тяжело вздыхает.
Стою на нижней площадке, слушаю затихающие, шаркающие медленные шаги. Стукнула дверь палаты. Тихо.
Ещё встретимся, Лапа.