Накануне сего происшествия вечером и спать легла, как обычно – не рано, и не поздно. И не объелась на ночь. И не было у меня температуры под 40 градусов. Все, как всегда. Одеяло до подбородка, полистала книжечку и, когда дядька Морфей захлопал крылышками у форточки, блаженно смежила сонные вежды.
Разбудил стук в дверь. Я подскочила на кровати. Что случилось?! Пожар? Воры? Дальние родственники нагрянули? Натыкаясь на углы, крадусь на цыпочках в прихожую и пытаюсь разглядеть в глазок – кто там!.. И не вижу никого. Хулиганье развлекается? Сейчас я в милицию-полицию… Оборачиваюсь и тут же звонко ударяюсь обо что-то лбом. Тщетно пытаюсь нашарить выключатель, не в силах крикнуть традиционные для таких моментов «караул» и «помогите». И вдруг слышу, нет, не замогильный, а вполне реальный приятный мужской голос:
- Здравствуйте, сударыня. Я приглашаю Вас прогуляться со мной по Москве. Оденьтесь и пойдем.
Оцепенев от ужаса, я ничего не соображаю. Куда пойдем? Кто тут? Судорожно ищу выключатель. Свет! Поднимаю глаза и вытаращиваюсь: передо мной - Пушкин. Да-да, тот самый, всем известный Пушкин, что в Москве на Пушкинской площади стоит. Печально-одухотворенное лицо, позеленевший от патины плащ, правая рука заложена за лацкан сюртука… Как он поместился в крохотной «хрущевке»?..
Да это же сон! Да-да, невероятный сон, а во сне возможно и не такое! Быстро ущипнула себя за руку – Больно! Не сон… Бред! Я больна. Расскажи кому, так первое, что спросят – много ли накануне « на грудь приняла»? А я вообще не пью.
- Не надо себя щипать, сударыня, я не сон. И не статуя Командора. Я жду Вас, сударыня, и поторопитесь, ночи короткие, а мы должны побывать не в одном месте.
И его прохладные пальцы касаются моей ладони. От ужаса я даже завыть не смогла…
- Я готова. Идемте, Александр Сергеевич.
«Куда?» застряло у меня в глотке. Ночной гость открыл дверь, галантным движением пропустил меня вперед и чудесным образом мы сразу очутились на улице, а ведь я живу на третьем этаже. Чудеса! Мой дом в конце Кутузовского проспекта. Ничем особо не примечательный, но довольно приятный московский район.
- Куда мы? – отважилась я спросить, едва поспевая за своим спутником. Было тихо, лишь редкие авто проносились шумом, да фонари горели.
- К Поклонной горе. Оттуда и начнем. - И вот мы словно летим по воздуху. «Метлы не хватает» - меня начала веселить необычная ситуация.
- Вы же не ведьма, сударыня? Зачем вам метла? – оборачивается ко мне поэт и ласково улыбается. И все мои страхи мгновенно исчезают. Даже интересно - что дальше будет?
Хотите верьте, хотите нет, дальше было вот что. Каким-то чудесным образом мы оказались на Поклонке - Поклонной горе. Было безлюдно, оно и понятно - ночь. Даже парочек не было, неприютно тут по ночам парочкам разгуливать. Продуваемо на плацу. Фонтаны поплевывали вверх подсвеченными красными струями и холодные капли долетали до меня.
- Накиньте, - к моему изумлению поэт вдруг снял бронзовый плащ, но он оказался теплым и уютным. Чудеса!
- Ну-с, сударыня, расскажите мне, а я послушаю вас. Обо всем поведайте, что знаете о Поклонной горе, присядем?
Мы сели на скамью, чуть влажную от ночной росы, и я сбивчиво, как нерадивый ученик перед строгим учителем, поведала поэту, все, что помнила со школьных времен, бормоча и сбиваясь. Что-то о Наполеоне, о ключах от Москвы…
Поэт беспристрастно выслушал.
- И это все?
И тут меня, как говорится, понесло. В этом парке Победы мы еще детьми сажали деревца. А еще настоящий лесок был. И гора была, ну не гора, холм высокий. Красиво, кусок настоящей природы в городе. Затем умные головы задумали монумент Победы сооружать. Деньги собирали всем миром. Конкурсы разные проводились среди архитекторов и скульпторов. В результате в конце 70-х годов срыли Поклонку и образовался огромный котлован и долго-долго на месте бывшей горы этот жуткий котлован зиял. Горько было видеть это. Миллионы рублей народных туда зарыли, если можно так сказать… не столько денег жаль, обидно, что срыли гору.
Поэт внимательно выслушал мой сбивчивый рассказ и указал на высоченную стелу:
- Е-мое! Это что там торчит?
- Саранча на булавке, - осмелев, я говорила что думала, - это собственно и есть монумент Победы, стела, а за ней музей....
- Стелу эту кто возвел?
- Скульптор Церетели. Зураб Церетели. Он, знаете ли, изрядно нашу Москву обцеретелил, если можно так выразиться. Я Вам, Александр Сергеевич еще и не такие, с позволения сказать, творения покажу, закачаетесь!
Крепкие пальцы остановили мою размахивающую руку.
- Интересно. Вот и посмотрим, как на Москве чтут память. Для этого, собственно, я Вас и позвал на прогулку.
- Почему меня? Я не скульптор, не художник, не архитектор…
Пушкин улыбнулся лукаво:
- А вот не скажу.
Первым нас встретила скульптурная группа у музея-панорамы Бородинской битвы. Сам генерал-фельдмаршал восседал, как водится, на коне, его генералы казалось, робко жались к постаменту, как бы выглядывая из-за него. Мой спутник поклонился прославленному полководцу.
- Нравится?- поинтересовалась я.
- Кутузов умница, гений военный, победитель такой войны! Как это в скульптуре изобразить - не знаю. Но чувствую, что эта трактовка не дотягивает…
Некоторое время мы постояли молча, затем Александр Сергеевич глубоко вздохнул и пригласил меня следовать далее.
Неподалеку нас ожидал притулившийся в скверике Кутузовского проспекта белорус Янка Купала в шинели едва не до пят, а может это был халат, не понятно. Скрестил Купала ручки, скромно прислонился к оградке, и застыл.
- Кто таков? – Александр Сергеевич обернулся ко мне.
- Поэт белорусский.
- Он здесь жил?
- Да нет, вроде. Так…поставили к очередной дате… да ладно, он никому не мешает, стоит и стоит. Его все равно никто сейчас не читает. Если только в Белоруси…
- Ну, прощай поэт,- мой спутник сделал жест рукой: «адью».
И продолжили путешествие мы по любимой столице. У Москвы-реки нас ожидал памятник поэту Тарасу Шевченко на набережной своего имени. Глядя на Кобзаря, казалось, что он как бы пытается преодолеть мощный поток из невидимой аэродинамической трубы. Набычился и прет. Милый Александр Сергеевич только головой грустно покачал, –
- Да разве можно так поэта изображать… Поэт натура тонкая, ранимая, его сам Творец отмечает талантом, а тут… Поэт может быть физически сильным, руками подковы гнуть, а душа у него беззащитна и трепетна. А это что? А, я встречался с ним…там…
Я постеснялась спросить «Где?», но, решила, что явно не в том заоблачном заведении, где лижут раскаленные сковородки и варятся в кипящих котлах.
- Согласна с вами, этот монумент мне напоминает быка, что раньше на капоте машины МАЗ был… да – поэт тонкая душа…это вы правы…Эх!
- Эх! – эхом отозвался мой удивительный спутник.
Скажу сразу – нам в нашем ночном путешествии встречались, кроме Кутузова, конные статуи полководцев разных времен. Они были, как близнецы-братся, похожи один на другого - бери любой памятник и наворачивай очередную голову. И кони их так же походили друг на друга. Притормозив перед Багратионом на коне и со шпагой в руке, мы уж больше не тратили время на остальных.
На Спиридоньевке, у дома, где жил Александр Блок, мы некоторое время постояли перед выразительным, скромным памятником поэту работы О.Комова. На сей раз мой спутник не стал ехидничать, внимательно разглядывая лицо поэта, обернулся ко мне:
- А это мне нравится, сам не знаю, отчего. Как-то сразу чувствуешь - перед тобой поэт. Место, правда, не совсем подходящее, верно?
Разумеется, я была согласна.
А потом был Тверской бульвар. У Большого Вознесения поэт остановился и долго молчал. Погруженный в воспоминания даже не заметил скульптурной композиции себе и Натали внутри фонтана-ротонды. А когда заметил, наконец, воскликнул:
- Е-мое! Да это никак меня с Наташей изобразили! Вот шельмецы! Экие мы здесь… как в балагане куклы…а зачем в фонтане нас купать? Ничего не понимаю…
Мимо Тимирязева, с традиционно спящим голубем на голове, прошли молча. Если б шел дождь, то мы могли бы лицезреть так называемый «эффект Тимирязева», попросту говоря, в ладони попадает вода и с определенного ракурса кажется, что ученый скромненько мочится. Так и шествовали в молчании, пока не уперлись в памятник Есенину. Сладкий такой Гулливер-подпасок…
- Это Есенину памятник, был такой в начале 20 -го столетия поэт. Из крестьян… Его у нас очень любят.
- Поэт, - а больше походит на трактирного полового… и кто все эти изваяния лепит? Не знаете? Руки бы оторвал! – справедливо возмутился Пушкин.
- Знаю, этого скульптор Бичуков сотворил, а Шевченку, что мы давеча видели, аж трое – Синькевич, Фуженко и Грицюк,- услужливо подсказала я.
- Не слыхал, - задумчиво произнес Пушкин.
- Думаю, что и никто не слыхал.
- Сударыня, далее должен быть я… но меня там сейчас нет, как вы понимаете… туда мы еще вернемся. Пойдемте обратно. Мы повернули и тихо двинулись назад по Тверскому, Никитскому быльварам. Я уже поняла, что моего ночного гостя почему-то интересуют памятники, выражаясь современным языком -деятелям культуры. Поэтому мы и заглянули во дворик, где спрятался памятник Гоголю работы Андреева. Писатель завернулся в плащ и очень походил на большую нахохлившуюся, грустную птицу.
- Знаю, знаю Николая Васильевича…знаю… Он там – поэт поднял глаза к небу, - там со мной, да-а-а…судьба… А, отчего, собственно, он во дворе, а не бульваре?
- Был на бульваре. Перенесли сюда, а там другой воздвигли. Сейчас увидим.
Мы перешли по подземному переходу Новый Арбат и приблизились к подножию другого монумента. На нас взирал румяный и самодовольный, как оперный тенор, гигант-здоровяк, смахивающий отдаленно чертами лица на Гоголя.
- К чему второй да еще так близко? – не понял поэт, - да и не похож вовсе.
- Это подарок от правительства. Вон и надпись соответствующая.
- Ну и ну! Правительство во главе с ваятелем очевидно ненавидело и не читало бедного Николая Васильевича? Однако, что на Москве творится, что творится… - задумался поэт, - е-мое! Что творится…
По пустынному Гоголевскому бульвару почти дошагали до храма Христа Спасителя и вдруг по левую сторону из-под земли на нас глянули… лошадиные головы.
- Боже мой, а это что?! – осадил изумленный Пушкин и перекрестился. Потер глаза, - или мне кажется?
- Увы, Александр Сергеевич, не кажется. Писатель был такой, Шолохов. Хороший писатель, а это ему памятник, так сказать… вон он сам, в лодке, казак был, поэтому и лошади…
- Е-мое! Кошмар какой-то…Казак…да казак шашкой бы снес башку создателю этого всего…безобразия… это ж издевательство! - Александр Сергеевич явно подбирал выражения поприличнее, - Кто ж такое придумал?… И причем тут лодка? Здесь же бульвар. Ничего не понимаю. Ну и ваятели нынче на Руси! Ох, люди-люди…
- Лодка - потому что он на реке Дон жил, а сотворил все это безобразие, как вы выразились, московский скульптор Александр Рукавишников. Ваш тезка.
- Я бы этого тезку…у него что, с головой не в порядке? Лодку посуху пускать и лошадей обезглавливать?
Я молчала. Ну что тут скажешь.
Для дальнейшего изумления нам было совсем недалеко. На развилке Пречистенки и Остоженки, зтих двух старинных московских улиц, нас встретил гигантский ресторанный вышибала, застывший в классической позе «не велено пущать».
- Кто таков? – остолбенел поэт, с опаской глядя снизу вверх на бородатого исполина в сюртуке и со скрещенными на груди руками.
- Энгельс. Немец. Ваял И. Козловский, - отрекомендовала я,- Фридрих Энгельс немецкий философ, один из основателей философского ученья «марксизм»… ученый, соавтор Маркса. Маркс еврей немецкий. А памятник ему у Большого театра стоит. Автор Лев Кербель, специалист по вождям, так сказать…На Маркса взглянуть не желаете? Это не далеко.
- Нет-нет, не надо…, - почти с испугом произнес поэт,- Боже мой, боже мой, что ж это делается…
Не стану описывать впечатления моего спутника от стоящих-сидящих-орущих и куда-то зовущих Ильичей. На его немой вопрос об их несметном количестве в одном городе, я пояснила:
- Было такое время…
- Да, - согласился Пушкин, - вождям всегда памятники ставят, тщеславие людское, глупость людская и желание создав себе кумира, молиться ему и воспевать его - это, если хотите, одна из греховных особенностей человека во все времена. Человек пигмей перед Творцом, спешит создать себе рукотворного кумира и приносить этому кумиру в жертву и свою душу и жизнь, а зачастую души и жизни целых народов. Увы…
Заметила, что мой спутник все более и более хмурился. Он шагал и постоянно что-то едва слышно бормотал. «Стихи, наверное, сочиняет», - я не посмела спугнуть трепетную Музу и обеспокоить поэта вопросом, но мое чуткое ухо уловило вдруг вовсе не четырехстопный ямб, а трехэтажный загиб. «Е-мое! За что, за что?…», - бормотал поэт, добавляя по адресу живых и мертвых ваятелей московских монументов непечатные выражения. Я не рискнула ему сказать, чтоб не смутить, во-первых: что я его ругательства слышу, а во-вторых: что у нас уже давно подобные словеса легальны, ими щеголяют открыто и в стихах, и в прозе, да еще обсуждают и похваливают. Матершина давно заняла свое теплое место в обиходе.
И хотела намекнуть поэту, что все уже виденное нами еще цветочки, далее пойдут ягодки… Следующей такой «ягодкой» был уважаемый граф Лев Николаевич…
- Толстой...писатель…граф… - отрекомендовала я засиженную голубями голову Зевса, выпирающую из гранитной серой глыбы, - один из наших русских классиков. А ваятель сего скульптор с неблагозвучной фамилией Портянко.
- Н-да… понятно, что не Мартос… И за что же графу такой памятник, точно он в какой-то куче увяз, - усмехнулся грустно Пушкин, - жаль писателя.
Помолчал и жестом пригласил продолжить нашу странную прогулку. Двинулись далее по милому скверику, в начале которого и помещался «матерый человечище» Толстой, а в конце нас ждал похожий на персонаж басни Крылова «Кот и повар» памятник врачу-гинекологу Снегиреву. Эдакий дородный мужик в халате, того гляди облизнется. …
- Это доктор…
- Никогда бы не догадался,- усмехнулся Пушкин и перекрестился на близкие главки Новодевичьего монастыря. Мы повернули назад к Садовому кольцу. Мне захотелось хотя бы немного утешить грустного поэта и показать ему памятники: Ивану Федорову, Островскому, Андрею Рублеву, Маяковскому, Алексею Толстому, Суворову, Сеченову, Пирогову - благо, последние оба были совсем неподалеку. Рассмешить поэта, показав памятник «геморрою». Так прозвали на Москве композицию Достоевскому, работа уже упоминаемого Рукавишникова. Может и задумал автор изобразить сострадание судьбам людей на челе классика, но получились лишь страдания из-за деликатной проблемы в прямой кишке. Сидит бедный Федор Михайлович одной половинкой мягкого места на лавочке с «грустной думой на челе». А как-бы горько посмеялся мой спутник, разглядывая памятник человеку, похожему на великого певца Шаляпина, которого по воле ваятеля словно угораздило поскользнуться на плевке рядом с собственным домом, да так и застыть, точно ногу вывихнул или сломал шейку бедра. Впрочем, допускаю, что автор сего творения Вадим Церковников хотел показать певца подгулявшим и изрядно хлебнувшим. А знаменитый «памятник радикулиту», точнее Воровскому на Лубянке, работы Я. Каца? А памятник мировому онанизму совместно с эксгибиционизмом на Большой Никитской у стены подстанции метростроя? Много таких «веселых» произведений могла бы я найти в столице, но поэт со вздохом сказал, что устал от просмотра бездарных творений как живых, так и в бозе почивших отечественных Фидиев, и хотел бы взглянуть на кого-нибудь из любимых им персонажей.
«Тогда к Петру», - подумала я и через некоторое время мы очутились на Крымском мосту. Уже с востока чуть посветлело, и предутренний ветерок приятно охлаждал наши разгоряченные ходьбой лица. Но тут моему спутнику пришлось уже похолодеть. Обернувшись в сторону Кремля, Александр Сергеевич вдруг испуганно вцепился в мою руку своими тонкими, сильными пальцами и прошептал дрогнувшим голосом, указывая на гигантский корабль-призрак со стоявшим на нем монстром:
- Что это?..
- Петр Первый.
- Не может быть! – вскричал поэт, и вдруг… заплакал. Самые настоящие слезы потекли из его красивых африканских глаз, - кто же это сотворил? Кто дерзнул, какой мерзавец?!!
- Церетели,- пояснила я плачущему поэту, и погладила его по плечу, пытаясь утешить.
- Опять он?! Я убью его! – вскричал поэт, - вызову на дуэль и не промахнусь!
- Милый Александр Сергеевич, сейчас нет дуэлей.
- А что есть? Как может этот … (сорвалось непечатное слово, и поэт долго извинялся передо мной, целуя мне руку, и я чувствовала теплоту его слез на своей ладони), как он посмел, мерзавец! Как дерзнул!..
- Можно киллера нанять,- услужливо подсказала я.
- Это как? - не понял поэт.
- Ищем человека, который устранит, убьет то есть, за деньги… Теперь все так делают. Принято так. А дуэлей нынче нет, милый Александр Сергеевич. Ну, еще можно морду набить…
- Это моветон! Ах, как измельчал народ! Как такие проделки, - кивнул в сторону Петра, - терпеть может? Это же издевательство, постойте… А что это там над Кремлем горит…Раз, два…
- Это звезды. Их после революции установили, когда орлов двуглавых скинули… Идеология другая… большевики… - лопотала я, но поэт уже не слушал. Казалось, ужас навсегда застыл в его больших очах.
- Александр Сергеевич, голубчик, - мне стало его жаль, - ну, их, эти памятники…дались они вам! Вы не представляете, даже, сколько их в Москве. Всех не переглядишь. И чего это вам вздумалось по ночам на них любоваться? Одно расстройство и только. Пойдемте ко мне, сварю кофейку, коньячку выпьете, закусите, вы мне стихи почитаете, и я вам – ваши. Я их с детства помню.
Поэт благодарно сжал мою ладонь.
- Это теперь у нас в России так издеваются… да… - он горестно покачал головой, - до такого даже додуматься в мое время не могли, это не просто не уважение к своим предкам, это дикость, невежество и варварство налицо. Боже мой, боже мой...бедные люди….
Я молчала. «Какое счастье, - думала я, - что он не подозревает еще о шемякинском творении в Питере, - не великий император, «поднявший Россию на дыбы», а жалкий урод-микроцефал, достойный Кунсткамеры. А сколько у нас в первопрестольной маленьких памятничков, эдакой достойной свиты ее величества Белой горячки? Ужасающих уродов в сквериках и дворах, одна гигантская голова Курчатова у института его имени заставит кого угодно оцепенеть, а уж памятнички самому Поэту и его Натали, взять хотя бы на Арбате, или у храма Большое Вознесения у Никитских…Нет, помолчу, помолчу.
«Ах, Арбат, мой Арбат…». Окуджава. Поэт нашего времени. Чего стоит посмертный «презент» ему от «благодарных» бездарей-современников: эдакая изогнутая спирохета, с ликом Булата, в мятых брюках, не то пьяный, не то сумасшедший, ножа только в руке не хватает. И непонятно, отчего он непременно должен появляться из подобия какой-то подворотни с сомнительной лужей. Зачем он заходил в эту подворотню, догадайтесь, мол, сами зрители. Автору Г. Франгуляну видимо и в голову не пришло, что памятник от слова память, для вечности, для потомков! А что потомки будут думать о нас, глядя на все эти памятники медицинским диагнозам, собственной глупости и бескультурью?! «Прекрасное должно быть величаво», это мой гениальный спутник сказал. Нет, хватит для него на сегодня, а то так расстроился – дальше некуда.
Между тем почти рассвело. Незаметно мы добрались до площади имени моего ночного гостя. Когда двигались по Манежной, то глядя на бредовые груды металлического зверья среди фонтанов, и таких нелепых в матушке-Москве каких-то южно-черноморских балюстрад, Александр Сергеевич обреченно произнес:
- И это Церетели?
- Он…
- В аду, в аду ему все его персонажи явятся, никуда ему от них не деться. Все явятся! Все! – Пушкин мстительно усмехнулся. Бедняга, он и не подозревал, какие еще «обмылки» натыканы по нашим провинциальным городам и весям бездарными скульпторами и архитекторами, какая-то издевательская «память» получается. Хотя бы взять бесчисленных Ильичей на центральных площадях российских городков. Некоторые из них просто ужасающие. Если ехать со стороны подмосковной Дубны по плотине к Москве, взорам предстанет чудовищных размеров монстр, напоминающий очертаниями Ленина, поднимающийся из кустов, будто он только что по нужде сходил. В правой руке у него, по мысли автора скульптора Меркурова, видимо плащ, но больше похоже на то, что вождь, извините, подтирается.
Бедная наша Россия, бедные, бедные люди…
Меж тем мы уже стояли у известного всему миру постамента с высеченными на нем бессмертными строками. И как-то грустно было расставаться. Хотелось хоть чем-то утешить поэта:
- Александр Сергеевич, а почему вы про памятники себе не спросили меня? Есть очень даже хорошие, правда, не в Москве… Поверьте мне.
- Я знаю, - скромно улыбнулся Пушкин.
- Александр Сергеевич, сами заберетесь, или лестницу поищем? Давайте, подсажу. «Прям по Маяковскому…» - усмехнулась я про себя.
- Сам-сам. Спасибо Вам, - он поцеловал мне руку и ласково посмотрел в глаза, - спасибо, не поминайте меня лихом, сударыня, простите, что я вас поднял ночью на столь необычную прогулку.
- Стихов даже не почитали мне. У вас такой голос приятный.- Мне хотелось сказать ему что-то доброе, подбодрить что ли.
- В другой раз, в другой раз... Мне пора…
Вертелось на языке спросить – почему именно меня выбрал поэт для прогулки, но не решилась, и лишь набравшись наглости, чмокнула его куда-то в густоту бакенбард…
…..и проснулась. Не придя еще в себя от удивительного сна, долго пялилась в потолок, затем встала и прошла в прихожую. Ну и сон! Вот так сон! Но что это! – на тумбочке у зеркала белел клочок бумаги. Я машинально взяла его, зажгла лампу. Что-то было написано, без очков не разобрать. Вернулась с очками. И обомлела:
«Спасибо, сударыня» - сомнений не было - это был почерк Поэта!
- Е-мое! – только и смогла я прошептать.
P.S. От автора: Кому бы ни были посвящены памятники, какой бы буйной фантазией ни были сотворены, считаю уничтожение их, снос во времена лихих потрясений общественного строя - есть варварство и дикость. Могут возразить - памятник есть символ. Да, символ, но это уже история, а история не пишется сиюминутными эмоциями толпы.