Жил на нашей тихой улице Мишуня Бикбаев. Мой одногодок. Его старший брат, Родион Ильич Коньков, и поныне живёт на том же месте в новом коттедже - теперь уже, наверное, пенсионер. В отличие от брата фамилию Мишуня носил материну, потому что, кто был его кровным отцом, твёрдо не знала, похоже, и сама родительница. А её звали Шамсия – она была башкирочка. Невысокого роста, черноглазая, смуглолицая, весёлая женщина. Работала поваром в рабочей столовой. Она как-то вдруг выскочила замуж за одного заезжего красавца кавказской внешности, соседки поговаривали: «за карачая», и этот «карачай» по имени Джамал увёз её вместе с малолетним Мишуней к себе на родину. Родиона они оставили на временное попечение старикам Коньковым. Свой северный домик, построенный первым русским мужем Ильёй, утонувшем в начале пятидесятых на сплаве, Шамсия продала, чтобы на вырученные деньги купить хороший дом на родине Джамала в Карачаевске – городке на живописном месте слияния Теберды и Кубани. Дом купили, Шамсия родила своему карачаевцу наследника – Кемала. А потом что-то сломалось в их жизни. Кто из них был прав, кто виноват, не мне судить, но кончилось всё тем, что темпераментный «карачай» однажды избил свою северную избранницу и буквально вытолкал её за порог вместе с Мишуней. Шамсия и рада бы вернуться на Север, да путь отрезан – домик-то продан. На первое время изгнанников приютила сердобольная соседка из русской семьи. Шамсия устроилась официанткой в недорогое кафе, Мишуня ходил в школу…
В школу-то ходил, но затаил обиду и, оказалось, долго вынашивал план мести. И как-то тёмной ночью поджёг дом Джамала. Не скрывался и не запирался, на первом же допросе признался во всём. Пожар вовремя потушили, никто не пострадал, но Мишуня получил солидный даже для малолетка первый срок… Русская соседка после Мишуниной выходки испугалась мести родственников Джамала, и отказала Шамсии в приюте. Шамсия, помыкавшись какое-то время на чужбине, окончательно сломалась и выдохлась: через два года её окоченевший труп обнаружили на железнодорожном вокзале в Ставрополе. Беспаспортную «синюшку» наспех закопали в углу кладбища, воткнули в холмик деревянный крест под номером, и даже Родион до Мишуниного возвращения из мест заключения ничего о матери не знал…
Вторую лагерную «путёвку» Мишуня получил в том же злополучном Карачаевске, не успев как следует отдышаться после первой отсидки. Освободившись, прибыл для розыска пропавшей без вести матери. На местном рынке, успев пропустить стаканчик дешёвого сухого вина, лицом к лицу столкнулся с братом отчима. Тот вознамерился, было, не сходя с места, отомстить за поджёг, но приземистый Мишуня сумел упредить удар карачаевского ножа… Усмотренное судьями «превышение пределов необходимой обороны» отправило его проторённой дорожкой по обратному адресу…
После второй «ходки» он предусмотрительно ( от «греха подальше» ) вернулся в родной город. К тридцати годам у Мишуни за плечами имелось восемь классов общеобразовательной школы и двенадцать лет лагерной «академии». Остановился не у старшего брата - Родион к тому времени имел уже двоих детей и занимал ответственную должность в исполкоме, - а у престарелой хантыйки тёти Маши, два женатых сына которой не подавали о себе вестей с незапамятных времён. Устроился столяром в горпромкомбинат. Когда бы и где бы я его ни встретил, на ремне через плечо у него висела кожаная сумка с инструментом - с разными там рейсмусами, рубанками, ножовками. Я всегда останавливался с ним на минутку-другую.
- Привет, Мишуня. Как дела?
Он расплывался в благодушной улыбке.
- Как сажа бела!
- Что так?
- Да так. Строгаю-строгаю, пиляю-пиляю, а денег, корики-макорики, никак не прибавляется, всего-то пол-мешка осталось!
Меня он уважал. Во-первых, в раннем детстве мы с ним жили на одной улице, играли в одни игры. Во-вторых, ко времени его возвращения в родной город я уже учился в Литературном институте и начинал печататься. А Мишуня с благоговением относился к писателям, особенно к большим поэтам, потому что сам писал. Хотя, сказать «писал» - сказать не точно. Точнее было бы сказать его словами – придумывал «куплеты». Они у него рождались на ходу. Как афоризмы. Он их даже и не записывал, а запоминал. Однажды я вытащил его на очередное заседание городского литературного объединения. Прочесть свои «куплеты» на публике Мишуня так и не осмелился, зато в ходе обсуждения творчества одного из начинающих едва не разразился матом… Дело заключалось в том, что автор с каким-то очень уж неестественным надрывом читал длиннющую, никуда не годную поэму, посвящённую матери, откровенно, к тому же, подражательную знаменитому есенинскому «Письму»…
- Что за хренотень! – вскипел Мишуня. – Ты вообще адрес матери помнишь?
- Помню, - промолвил ошарашенный автор.
- Где она живёт?
- На Украине…
Мишуня в сердцах швырнул через стол раскрытую тетрадь и ручку.
- Напиши письмо! Напиши по-человечески о том, что ты здесь в стихах лепечешь! Что ты её любишь, помнишь, жалеешь, скучаешь! Ты летом в отпуск к матери едешь? Нет! Ты куда-нибудь на море мчишься! Пузо погреть! А ты сядь в самолёт – три часа, и у матушки на Украйне! На дворе – двадцатый век! Не пушкинская эпоха. Даже и не есенинская. Не мать ты любишь, а себя в… поэме!
Не на шутку оскорблённый автор двинулся, было, на Мишуню. Немало потребовалось усилий, чтобы успокоить и поэта, и его критика…
С тех пор общаться с городской литературной братией Мишуня зарёкся.
- Туда я больше не пойду. Что там за поэты? Дети, корики-макорики!
С годами я всё больше убеждался в Мишуниной правоте. Сколько всего прошло перед моими глазами! А уж в наши дни человечество научилось спекулировать даже на святых чувствах. С каким искренним убеждением мы иной раз восклицаем, пытаясь переубедить чрезмерно жестокого, на наш «человеколюбивый» взгляд, обвинителя, а пуще всего, наверное, всё-таки самих себя в том, что конкретный негодяй и подонок – человек не совсем конченый для общества. Мы ищем и зачастую находим у подлеца и отморозка какие-то доселе скрытые от постороннего взгляда положительные черты, искорки проявления человеческих чувств. Мы воодушевлённо обращаемся к этому бесчувственному, по нашему убеждению, обвинителю, не способному, якобы, разглядеть в человеке человеческое: «Прочитайте его покаянное письмо к матери. Это не письмо – это молитва! Разве оно не свидетельствует о том, что сердце этого человека ещё не остыло окончательно?»
А то, что этот подонок десятилетия своей беспутной жизни купался в роскоши, прожигал жизнь в дорогих ресторанах и казино, «омывал» в ваннах с шампанским многочисленных любовниц и валютных проституток, но ни словом, ни делом ни разу не помог своей брошенной на произвол судьбы, голодающей с ельцинских времён в какой-нибудь богом забытой деревушке престарелой матери, мы во внимание не принимаем…
Но вернёмся к Мишуне.
Из его многочисленных «куплетов» мне запомнился один:
В России долго не живут -
В России долго выживают.
А выжив, тут же умирают
И воскресения не ждут…
- Неплохо, - оценил я. – Вот только последняя строчка…
- А что, последняя не в яблочко?
- Вот именно… Не внятно как-то! Ну, что значит – «воскресения не ждут?»
- А что тут непонятного? Зачем воскресать? Чтоб, воскреснув, начать мыкаться по новой?
- Не в том, Мишуня, евангельский смысл воскресения!
- Мы евангелий не проходили, - буркнул Мишуня, но, впрочем, долго не упрямствовал. - Ладно, может, как-нибудь докумекаю!
Как-то раз он «забежал» вскоре после моего очередного возвращения из Москвы. Слово за слово, разговорились о столичных знаменитостях. Он всё интересовался:
- А Евтушенку видел?
- Видел.
- Живо-ого?!
- Ну, не мёртвого же, Миш!
- Не, в смысле, не по ящику – в натуре?!
- Не по ящику, в аудитории…
- А Вознесенку?
- И Вознесенского видел.
- У, корики-макорики! – Миша восторженно встряхивал головой.
- А вот этого… который «пил из черепа отца»?
- Кузнецова? Юрий Поликарпович ведёт в семинар в институте…
Большие поэты, по-видимому, представлялись Мишуне людьми из другого мира, дотронуться до которых - «в натуре!» - ему уже и не мечталось…
- Ну, тогда наливай! – Мишуня выковырнул из-под инструмента в сумке припасённую для случая бутылку. - Выпьем!
- За кого? За Евтушенко с Вознесенким?
- Зачем? За нас! Чтоб нас тоже… видели!
С тех пор прошло немало лет. Однажды на вопрос о Мишуне кто-то из наших общих знакомых сообщил, что он, вроде, помер. Я, конечно, погрустил о друге детства, посетовал на жизнь нашу безобразную, вспомнилось мне его проникновенное: «В России долго не живут…». В церкви поставил за упокой души раба божьего Михаила свечку. На том бы и закончилась эта история, если бы…
Этими редкими «если бы» и озаряется порой наша тусклая жизнь.
В августе 2003-го я отдыхал на одной из черноморских баз неподалёку от Геленджика. Про Геленджик рассказывать не надо. Геленджик, он и есть Геленджик. Солнце, море, пляж…
Моё рассеянное внимание постепенно сосредоточилось на одной восторженной группе отдыхающих. У берега бултыхались два очень похожих друг на друга белоголовых пацанёнка лет семи-восьми. Они грудью ложились на набегавшую волну, азартно молотили руками-ногами, но волна возносила их на гребень и, как щепок, отбрасывала назад…
Кряжистый, средних лет белотелый мужчина и спортивной выправки высокий чернявый парень с бронзовой от загара кожей осторожно, словно по битому стеклу, шли по раскалённому песку от лежаков к морю. Парень сходу, с гиком, бросился в набежавшую волну, на мгновенье исчез в ней, затем словно выпрыгнул на полкорпуса из пучины, мощными гребками торпедой преодолел с десяток метров и лёг на спину, взмахом руки подзывая остановившегося в нерешительности на берегу мужчину. А тот, козырьком приложив ладонь к глазам, следил за энергичными движениями пловца и чему-то про себя улыбался…
Я видел его испещрённые многочисленными татуировками плечи, а когда мужчина оборачивался и словно бы впервые с удивлением рассматривал кишащий человеческими телами горячий берег, - широкую белую грудь, на которой ещё не оставило отпечатка палящее солнце, синие от татуировок жилистые руки, которые он не знал, куда деть; коротко стриженные, смоляные волосы и даже розовый треугольничек шрама на левом виске…
Он зашёл в море, сначала по колено, затем по пояс; прикрываясь от долетающих отовсюду брызг, нелепо выставил на уровне глаз согнутую в локте правую руку. Долго не решался окунуться. Наконец, очередная волна объяла его, мужчина на выдохе присел и тут же пробкой выскочил из волны, выброшенный энергией родившегося в нём восторга…
Я видел его глаза. Это были необычайно счастливые, по детски восторженные глаза немолодого уже человека, впервые, вероятно, оказавшегося в море. Парень по-прежнему лёжа на спине, как в люльке, качался на волнах, а мужчина, совершенно не умевший, очевидно, плавать, с гиком барахтался с детворой на взбаламученной отмели, кувыркался, сплёвывал и фыркал, и опять нырял, как утёнок, а затем вдруг затих. Сел у кромки моря и сидел неподвижно до тех пор, пока от лежака не подошла к нему и не обняла за плечи полная круглолицая женщина в синем купальнике и белой пляжной шапочке…
- Мишу-уня, - певуче протянула она, - хватит бы уже для первого разу на солнышке… Ступай под зонт в тенёчек!
Вот уж не напрасно говорится: хочешь встретить знойным летом знакомого северянина, поезжай в Геленджик или в Анапу!
Меня, разумеется, как ветром сдуло с места.
- Михаил?! Мир тесен!
Он уставился на меня, не узнавая. Тогда я сдёрнул с глаз солнцезащитные очки:
- Строгаем-строгаем, пиляем-пиляем, а денег всё не прибавляется?
Мишуня медленно приподнялся и расплылся в улыбке:
- Пол-мешка всего-то и осталось! Вот так встреча, корики-макорики!
…На частной квартире в сотне метрах от моря, которую на недельку сняло семейство Бикбаевых, мы с ним проговорили весь вечер и всю ночь…
Мишуня всё так и работал «по столярке». Когда промкомбинат закрыли, «промышлял» то в одиночку, то в составе какой-нибудь сборной бригады. А в начале девяностых исчез из города. По-видимому, тогда-то один из наших знакомых и решил, что Мишуня помер. А он не помер – он «сходил» на третий срок…
Всё лето четверо таджиков вели отделку Родионова коттеджа, а когда пришло время расчёта, брат вдруг замудрил. Неделя прошла, другая, третья, вот уже и месяц позади, холода подступают, а Родион всё кормит своих строителей «завтраками» да «послезавтраками», ссылаясь на какие-то непредвиденные обстоятельства. А затем и вовсе спрятался – даже на звонки перестал отвечать. Таджики занервничали. Обратились к Мишуне: помоги, повлияй на брата! Жалко стало Мишуне обманутых людей – сам такой же, как они, работяга. Пришёл к брату. А Родион: не суйся, дескать, не в своё дело. Ты расчёт за столярку получил, вот и скажи спасибо. Рабочим аванс на дорогу выдам, а расчёт позже переведу… Сейчас, мол, у меня проблемы. А и не переведу, им жаловаться некому. Они без прописки, на птичьих правах!
Лучше бы Родион этого не говорил!
- Виноват, не сдержался, - развёл руками Мишуня, – врезал по физиономии. Да так, что челюсть щёлкнула. Сломал. А это уже сурьёзно. Надька, жена Родькина, из комнаты выскочила, завизжала: «Изувечил! Изуродовал, зэк неумытый!». Давай звонить в ментовку. А Родька, он ведь, к тому же, ещё и депутат – лицо неприкосновенное. Таджиков моих после этого случая как корова языком слизнула из города. На суде Родька пошёл, было, на попятную, просил о снисхождении, он бы и заявление отозвал, да Надька, стерва, заладила: «Посажу, сгною вы****ка!». Дали три года…
Освободился в девяносто четвёртом. Кругом бардак. Всё рушится. Всё с ног на голову… Мне сороковник. Позади – пустота, впереди – беспросвет… Приехал на вокзал. Поезд ночью. Сижу в зале ожидания, размышляю… Хоть под поезд сигай!
Гляжу, стоит у касс дальнего следования женщина. Наша. У меня на своих глаз намётан. Узнал: Зойка из первого отряда женской колонии. Тоже вляпалась в историю, трёшник отмотала… Муж был прапором, что-то там тащил с воинской базы, а она, вроде, перепродавала… Сам из воды сухим вышел, а её утопил. Через полгода женился - замену в дом привёл… Я давно её приметил… Стоит у кассы, потухшая. Такое бывает. Пока сидишь, всё передумаешь, всё обмозгуешь – куда, к кому, с чего начнёшь… А освободился и растерялся. Не знаешь, куда податься. Где тебя ждут. И кому ты нужен. А тебя нигде не ждут и никому ты не нужен! Вот и станешь у кассы, как витязь на распутье.
Не знаю, что на меня нашло, что меня подтолкнуло. Подхожу.
- Ну что, - говорю, - Зоя, крылья на ветер?
Она брови вскинула.
- А ветер, - спрашивает, - с какой стороны?
Я отвечаю:
- С севера на юг!
Она говорит:
- В смысле?
А я:
- В смысле, давай ко мне!
Она совсем потерялась:
- К тебе – это куда?
- Ко мне, - говорю, - на Север.
У неё губёнки от обиды затряслись:
-Ты что, - говорит, - шутишь, что ли? Или за какую-то дешёвую сучонку меня принимаешь?
А я:
- Какие, Зоя, на хрен, шуточки! Не до шуток. Я жизнь уже прошутковал!
- Нет, - отвечает, - не могу. Меня дома ждут.
- Кто тебя ждёт? Никто тебя не ждёт. Меня не обманешь!
Она:
- А кому я там нужна, на Севере твоём?
А я возьми да бахни:
- Мне. – До сих пор не понимаю, что на меня нашло. Я ведь с бабами всю жизнь робел… А тут: - Мне нужна, и баста! Не раздумывай. Поехали!
Она посмотрела на меня этак внимательно и говорит:
- А вот возьму да соглашусь! Что делать будешь?
- На руках носить!
И ношу. До сих пор с рук не спускаю. И до конца жизни теперь не спущу… Мы вообще-то возвращаемся из Ставрополя. У брата гостили.
- У какого брата? – не понял я. – У Родиона?
- Зачем у Родиона? Родион на месте. У меня ведь в Карачаевске брат остался. Младший. По матери. Кемал. Он сейчас в Ставрополе живёт. Спасибо, разыскал материну могилу. Сходили, поклонились. А вот этот молодчик, - с доброй улыбкой кивнул Мишуня на раскинувшегося на раскладушке и безмятежно посапывавшего во сне рослого загорелого пловца, - его сын. Мой племянник. Борис. В гости ко мне едет, на Север наш взглянуть. Из Ставрополя и надумали заехать на море. Ребятишки упросили. Двое у меня, как видишь. Санька и Виталька. Близняшки. Во второй класс нынче пойдут. Зоя через год мне двойню принесла. Я, веришь, нет, от радости расплакался… В моём-то возрасте, при моей-то жизни… Вон, ворочаются на кровати, спины, наверно, сожгли. Ты, Зоя, смазала бы чем-нибудь…
- Да смазала уже кремом, - Зоя рассмеялась. – Вас ведь всех четверых с берега палкой не угонишь – дорвались до бесплатного солнышка!
- Когда ещё придётся? Да и придётся ли когда-нибудь! – согласился Мишуня. И продолжил, обращаясь ко мне. – Об одном прошу у Господа, чтоб дал ещё хотя б десятка полтора годков детишек на ноги поставить… Есть, видно, Бог-то… Есть! Разве не он Зою мне послал? Она, можно сказать, к жизни меня воскресила…
Зоя неслышно скользила по комнате, время от времени подливала в чашки подогретый чай, подставляла блюдечки с разными вареньями и вазочки с южными фруктами…
- Вы угощайтесь, угощайтесь! – певуче приговаривала она. – Здесь всё свеженькое, витаминное, не то, что на Севере у нас… Мы вас дома по телеку часто видим! Мишуня о вас много рассказывал…
- Да и я вот приеду, расскажу своим, что Мишуню видел!