Старуха открыла глаза. Серый в трещинах потолок. Край замысловатой лепнины освещён узкой полоской голубоватого света. Утро. Ночные сумбурные, пёстрые, как лоскутное покрывало сны, сменились монотонной тревогой в ожидании предстоящего дня. Дня, изматывающего своей бесконечностью. Взгляд привычно пополз вниз по знакомому рисунку выцветших обоев. Тусклая рама на коричнево-рыжей картине. Молодая пышная красавица протягивает руки, кружащим над ней ангелам.
- Бабушка, почему у голубей личики такие же, как у нас с Соней?
- Это не голуби, детка, это ангелы с детскими ликами. Чистота и Невинность.
Ниже картины ещё одна рамка. Фотографии. Чёрно-белая молодость. Старуха не может разглядеть их. Глаза слезятся, замешивая из драгоценных лиц серую массу. Но разглядывать необязательно: она знает все самые мелкие подробности запечатлённых в далёком прошлом мгновений, чудом проникших в её теперешнюю жизнь. Знает, что у Алёши нет нижней пуговицы на пиджаке. Торопились тогда до отправки на фронт сфотографироваться. Обнаружила досадную мелочь, когда получила от мастера готовые фото. И пуговицу фотограф тогда отдал, найдя её после съёмки под стулом.
Она потом перешила все пуговицы на Алешином пиджаке, чтобы впредь не терялись. Только Алексею больше не пришлось надеть пиджак, да и фотографии она ему не успела послать. Ждала письма с адресом. Не дождалась. Эшелон разбомбили по дороге на фронт. То ли любила сильно Алексея, то ли страх и нежелание испытать ещё раз в жизни подобную боль, сейчас уж и не вспомнить, но что-то удержало её от нового замужества. Мужчины были в её жизни. А любовь унёс с собой её первый юный муж.
Рядом с Алексеем её собственный портрет. Такую он её никогда не знал. Не знал он, что после войны она поступит в театральную студию и станет актрисой. Эта фотография копия той, что всегда висела в фойе её родного театра.
Помнится, театральный фотограф долго искал свет, предлагал менять позу. Наконец устроил её руки на спинке стула и велел легонько положить на них подбородок. Взгляд сам собою сделался спокойным и задумчивым. Так и запечатлелся навсегда. Долгие годы она привычно проходила в театре мимо своего портрета. Другие артисты снимались снова и охотно соглашались поменять старый портрет на современный, а она всегда просила оставить этот.
- Ну, что ж, надо подниматься и идти жить.
Старуха нехотя отодвинула одеяло, вытянула наружу засохшие, в тёмно-синих прожилках ноги и начала медленно и старчески неловко одеваться.
Встрепенулась, вспомнив, что сегодня должна приехать Наташа. Дальняя родственница приезжает раз в неделю. Хотелось бы чаще, да не ближний путь, живёт в пригороде. Единственная наследница. Помогла оформить старухе квартиру в собственность. Справив документы, Наташа поначалу охотно навещала старуху. Аккуратно, раз в неделю приезжала, привозила продукты, мыла пол, перестилала старухину постель. Потом они пили вместе чай и разговаривали.
Однажды посчитав расходы на продукты, квартирную плату, автобусные билеты, Наташа начала забирать часть старухиной пенсии. Постепенно в Наташину хозяйственную сумку перекочевали две льняные скатерти, остатки старинного сервиза с пасторальными сюжетами. Чай пили из старых эмалированных кружек, за столом, покрытым затёртой клеёнкой. Но старуха по-прежнему, с нетерпением ждала приезда родственницы, готовилась к чаепитию. Обязательно стряпала какое-нибудь печение к приезду гостьи. На душе становилось тепло и празднично. Старуха тихо радовалась, наблюдая, как светятся Наташины глаза, когда она в очередной раз примеряла какое-нибудь колечко или цепочку. С каждым разом подарки становились всё скромнее, а Наташины глаза сияли всё меньше, и всё чаще она уезжала, не посидев за столом и почти не разговаривая.
Потом старуха подписала ещё одну бумагу, и Наташа стала получать за неё пенсию. С той поры родственница открывала рот только по крайней необходимости, например, затем, что бы сообщить старухе об отказе от услуг связи. Пенсия, мол, стала совсем скудной, всё жутко подорожало, в том числе и телефон, на него просто не хватает средств. И всё же осталось что-то, что Наташа не могла или не захотела сложить в свой бездонный полиэтиленовый пакет. Например, часы-ходики. Старуха потянула цепь и подняла гирю повыше. Нельзя допускать, чтобы гиря опустилась полностью, тогда точное время она долго не будет знать. Радио нет, а старый чёрно-белый телевизор уже много лет, как сломался. Наташа всё обещала увезти в ремонт, да так видно и забыла. Напоминать неудобно, может денег на ремонт много надо, а у неё нет.
Старуха вскипятила кружку молока. Размочила в нём подсохший кусок белого хлеба. Привычно, без удовольствия пососала размокшую корочку. Подвинулась к окну. Начало марта. Снег ослепительно блестит на солнце. По узкой полоске подоконника суетливо рыщет воробей в поисках чего-нибудь съедобного. Раньше она поднималась на табурет и бросала в открытую форточку пшено. Теперь пшена нет. Да и форточка утыкана по краям серой ватой, чтобы было теплее.
Старуха натужно подтянулась к подоконнику и глянула вниз. Там стоит знакомый серый фургон. Разгружают хлеб. Грузчик, в натянутой на лоб старой ушанке, таскает деревянные лотки куда-то под старухино окно. Ей видно только машину. Фургон быстро заполнился пустыми лотками. Дверцы с шумом захлопнулись. Парень нырнул в кабину. Ещё раз звук закрываемой дверцы. Вот и всё. На сегодня общение с миром закончено.
Прохожих здесь нет. Редко, кого занесёт в эту часть двора. Летом иногда прилетает мяч из-за забора. Там школьная спортплощадка. И тогда лихо перемахивает через забор какой-нибудь вихрастый, с ободранными коленками мальчишка, подбирает мяч и снова исчезает по ту сторону. Зимой случайными гостями бывают только птицы. Старуха часами наблюдает, как они снуют по веткам старого тополя, единственного дерева, которое достаёт высотой до её окна.
Старуха замерла, глядя на унылую, но всё же какую-то жизнь за окном. Если пойти мимо дерева и зайти за угол дома, то там вход в булочную, а ещё дальше остановка. Можно сесть на автобус и куда-нибудь поехать. Люди, которые имеют близких и деньги на автобус, прыгают на подножку и едут… А там, куда они едут кто-то их ждёт… Старуха представила, как она садится в автобус, достаёт кошелёк, расплачивается за билет...За окном плывут знакомые городские улицы. Универмаг, библиотека, баня.
Вот и театр.
Здесь надо выйти. Тяжёлая парадная дверь. Пахнущий паркетной мастикой вестибюль. Она поднимается по лестнице в верхнее фойе, открывает обитую дерматином дверь с надписью «Служебный вход», идёт по узкому коридору, снова открывает каждую дверь, но там никого нет. Все, кто окружал её в той жизни, с кем она общалась, давно умерли. Никого, кто бы её знал и помнил. Даже старшее поколение актёров намного моложе её. Все чужие. Она мысленно возвращается в автобус, и снова едет знакомым маршрутом. Но на этот раз проезжает мимо театра. Снова улицы. Дома. На окнах горшки с цветами, занавески. Где же выйти? Ненужно нигде выходить. Нет никого, кто бы её ждал. Все умерли. Захотелось к ним, туда же, куда ушли они. Если бы она знала бога, то просила бы его пожалеть её и забрать отсюда. И он, возможно, пожалел бы. Но в молодости она с богом была не знакома, а теперь поздно.
Надо бы ещё чем-то заняться. Дремать нельзя. Иначе ночь грозит бессонницей и отчаянием. Встать, сходить в комнату, поправить кровать. Рыжеволосая красавица тянет руки навстречу ясноликим ангелам…
- Бабушка, а почему личики у голубей похожи на наши с Сонечкой…
Как давно нет бабушки, и сестры Сонечки нет…
Тик-так, тик-так – однообразно то ли напевают, то ли разговаривают часы-ходики.
Звук поворачиваемого в замке ключа кажется ошеломляюще громким.
- Наташа, - радостно шепчет старуха.
Наташа снимает пальто, стряхивает запорошенную снегом шапку на коврик в прихожей. Пахнет улицей, снегом, свежестью.
Торопливо выкладывает на кухонный стол хлеб, молоко, лекарства.
Гремит ведром. Вот уже мокро блестят плохо вытертые половицы. Ни проронив, ни слова, и даже не взглянув на старуху, родственница уже надевает ещё даже не успевшее просохнуть пальто.
- Наташа, куда же ты? А чай?
Наташа, наконец, подняла глаза, посмотрела на старуху. И едва сдерживая раздражение, коротко бросила:
- Не хочу. Некогда.
- Посиди со мной, мне надо тебе что-то сказать. Важное, - старуха сдержала вздох и отвела глаза, стыдясь, что не может справиться с мучительным желанием, во что бы то ни стало удержать родственницу. - Я тебе не всё отдала. У меня есть ещё одна вещь. Я до конца хранила, чтобы тебя порадовать… напоследок…
Наташа, похоже, смягчилась, взгляд оживился и стал заинтересованным:
- Ну, что ещё придумала? Мне ведь и вправду некогда к тебе ездить. Ты думаешь, что целыми днями свободна, так и другие ничем не заняты?
- Я уже скоро. Скоро тебе не придётся… Прости уж, что так получается. Попей со мной чаю.
Старуха налила густой, почти чёрный чай в эмалированные кружки и, видя, что Наташа садится к столу, успокоилась и с облегчением устроилась напротив. Придвинула сахарницу, желая угодить гостье и растянуть минуты общения.
- Наташа, картина эта, рыжая, - старуха кивнула в сторону комнаты, - Не от старости она такая. Поверху покрыта стеклом коричневым. Специально, для хранения. Да и внимания лишнего не привлекать чтобы.
Зачерпнула серебряной, наполовину истёртой ложечкой сахар. Медленно понесла к своей кружке, тщетно пытаясь сдерживать дрожание руки. И, видя, что Наташа следит, как рассыпаются по столу белые песчинки сахара, торопливо булькнула почти пустую ложку в чай. Вздохнула, недовольная собой, и продолжила:
- В общем, дорогая она. Очень дорогая. Подлинник.
Старуха медленно, почти по слогам произнесла имя знаменитого французского живописца. Звучание этого имени в убогих стенах неухоженной квартирки самой ей показалось не реальным и даже нелепым. - Моя бабушка привезла её из Парижа. Завещала её мне и сестре Сонечке. Сонечки давно нет. Полотно принадлежит мне. Я отдаю. Не торопись сегодня. Посиди со мной. Очень прошу. В последний раз.
Наташа молча смотрела на старуху острым напряжённым взглядом.
Теперь она уже не торопилась уйти, и только иногда поглядывала через открытую дверь кухни в комнату, в сторону старухиной кровати, туда, где висела картина.
Старуха помыла кружки, вытерла с клеёнки липкие сахарные разводы. Зачем-то поправила шторку на окне, коврик у двери. Достала из ящика комода давно приготовленное «на смерть» немудрящее бельишко и положила его сверху, на видное место. Ещё раз оглядела прибранную, ставшую без картины как будто чужой и холодной комнату. Вздохнула. Выключила свет. Устало проковыляла к койке. Легла. Притянула одеяло к подбородку.
- Вот и закончился день. Больше ничего нет. И ничего не будет. Пора уходить к своим, - удовлетворённо, почти счастливо, подумала она, и провалилась в чёрную бездну.
***
Старуха открыла глаза. Серый в трещинах потолок. Край замысловатой лепнины освещён узкой полоской голубоватого света. Взгляд привычно пополз по краю выцветших обоев. Тёмный прямоугольник. Чёрная дырка от гвоздя…
- Бабушка, почему у голубей личики… Это ангелы…Чистота и невинность…
Почему из чёрной дырки тянется протяжный воющий звук? Или он где-то внутри неё самой?
Старуха крепко зажмурила глаза, захлёбываясь жгучей тоской, и отчаянно не веря, что впереди светлый весенний день, ненужный, изматывающий своей бесконечностью.