Вернее даже, я не спал, я слышал как застучали копыта во дворе, послышались голоса и кто-то поднялся по крыльцу, слышал, но предпочел натянуть до подбородка одеяло, закрыть глаза и еще на миг, в последний раз, не поверить в беду. В покой вошел Малый, ступая как все слуги бесшумно, коснулся моего плеча, зашептал:
"Княже, вставай! Верховой из Перепутья, тебя просит."
Конечно, думал я, одеваясь. Они провели прошлую ночь в Перепутьи, ухоженной и довольно большой крепости моего данника Сергия. День пути от Словенска. Для княжон с поклажей – два дня.
Я одевался нарочно медленно, давая себе время собраться с мыслями, успокоиться, придти в себя.
"Проси верхового. Стань у двери, смотри, чтоб никто не подслушивал. Сам тоже не слушай."
"Я не стану, княже," - обернулся на пороге Малый.
"Знаю, что не станешь, Оньша," - вдруг припомнил я его настоящее имя.
Вестника, чернявого, похожего на грека дружинника по имени Прокл я знал.
Садись, Прокл, - я указал на лавку за столом и сам сел напротив, подвинул ему оставленную с вечера кружку с медом. - Пей."
Он пил жадно, не отрываясь, пока не выпил все до капли, вытер рот ладонью, проговорил, задохнувшись:
"Спасибо, княже. С рассвета в седле."
Я кивнул: "Говори с чем приехал."
"Измена, княже. Хендар хотел увезти княжну."
Вот и все. Беда пришла, села за стол и подняла на меня темные внимательные глаза.
"Для чего?" - спросил я и получил ответ неожиданный:
"Известно для чего, княже. Любовь у них."
Вот о чем не хотел мне говорить раненный дружинник. А мне и в голову не пришло.
"Так, рассказывай все по порядку."
"Значит так, княже. Утром встали, вышли во двор, седлаем коней..."
"Подожди, - перебил я, холодея, - жив Хендар?"
"Да, жив, княже."
"Хорошо, давай, продолжай."
"Ну вот. Выходит Хендар и говорит: пути наши расходятся. Говорит, увожу с собою княжну. С собой никого не зову, потому что измена. - Меня передернуло от нехорошего слова. Рассказ, между тем, продолжался. - Говорит, если кто у меня на пути станет, порублю, вы меня знаете."
Прокл сделал паузу и я кивнул: "Так."
"А тут Сорока, десятник мой, прыг подружке за спину..."
"Подружке?" - не понял я.
"Да, княжна с подружкой едет."
"Так."
"А Хендар ему что-то сказал, я не расслышал, но оружие бросил."
"Просто так, взял и бросил?" - не поверил я.
"Да, княже, и меч, и щит, все бросил."
"Так."
"Вот и все, связали его и в темницу. А Сорока мне говорит: скачи, Прокл, к князю, да привези княжье слово."
"Так. Били?"
Прокл, моргнув от неожиданности, нерешительно ответил:
"Не так чтоб сильно, княже. Это ж Хендар..."
Не знаю, что он хотел этим сказать.
Я встал со скамьи, не зная еще что делать.
"Так, Прокл, спасибо тебе за службу. Иди на конюшню, да вели запрячь двенадцать наилучших лошадей, с моим вместе. Вели найти десятника, любого, какой попадется, пусть поднимает своих людей. Еду в Перепутье. А тебе приказываю настрого: никому ни слова. Если будут приставать, скажи: князь не велел трепаться. Все, иди."
"Плохо дело, князь, - сказал мне тогда Хват. - Своих десятников по имени не знаешь."
"Знаю одного, из всех лучшего. Но он попал в беду и на зов придти не может."
Мы выехали в ночь, в полную темноту, в нестихающий мелкий и холодный дождь. Мы шли крупной рысью, а как только рассвело и стал виден наш путь, перешли в галоп. Бешеный темп отвлекал от мыслей. Брызги летели из под копыт, дождь хлестал в лицо, а мой Хендар сидел сейчас в темнице, связанный, без еды и питья. Может быть его били, прямо сейчас, вкровь, ногами в живот, в поясницу, в лицо. Нет, князь, такое не принято в твоей дружине. Помнишь, как сказал Прокл: "Это ж Хендар." Не нужно себя пугать, как малое дитя, право.
Чьи-то лошади стали отставать, и мы снова перешли на рысь. Заболела спина и я обрадовался боли. Лучше думать о спине, чем о том, что происходит сейчас в темнице.
В полдень мы сделали остановку. Двух захромавших лошадей мы оставили в небольшой деревне на опушке леса, а взамен взяли кургузых крестьянских коньков. Я сказал их всадникам, что ждать мы не станем, встретимся в крепости. Перекусили и поехали дальше по лесной тропе.
Дождь меньше докучал в лесу, и стало теплее, но ехать пришлось шагом из-за неровной, вьющейся между деревьями дороги. Мне сразу представилась темница, связанные руки, разбитое лицо, потрескавшиеся от жажды губы. Ничего, парень, ты только держись, я спешу тебе на помощь. Все будет хорошо, поверь.
Я не знал, что я буду делать, приехав в Перепутье. Не было у меня хорошего решения. Плохо, Хват, плохо. Не уберег я твоего парня.
После леса снова поехали быстрее, и кто-то еще отстал, но я решил твердо, ехать в крепость без задержки, хоть бы и в одиночку. Нынешний мой конь, совсем еще новый, ко мне непривыкший, без имени, нравился мне не хуже вишневого. Правильно, буду думать о коне, о том, как пар клубится у его морды, и летит по ветру мокрая длинная грива.
Мы подъехали к крепости уже в темноте и остановились у закрытых ворот. Нас не впускали, держали под дождем, пока не пришел специально разбуженный Сергий и не велел открыть ворота. Я спрыгнул с седла и зашатался, держась за холку коня, да и остальные были не лучше. Чувство срочности, боязнь для чего-то опоздать, гнавшая меня через дождь всю ночь и весь день, не оставляли меня. Я велел Сергию: "Веди!" не ответив на его приветствие и не заметив поднесенных мне предметов. Сергий позвал человека с факелом, и мы спустились на несколько пологих ступенек, справа от палат. Перед нами оказалась прочная дубовая дверь с крюками, на которых лежал почерневший в ладонь толщины брус. Я поднял брус, поставил к стене, взял факел и, открыв дверь, ступил через высокий порог. Внутри было совсем темно. Я поднял факел повыше. А когда глаза чуть привыкли к темноте, я увидел Хендара. Он сидел у стены, обхватив ноги и опустив голову на согнутые колени. Лица его не было видно.
Я прошелся по маленькой, в пять шагов коморке, поискал куда пристроить факел, нашел кольцо в стене, встал перед Хендаром и снял с пояса кинжал. Его запястья и щиколотки были стянуты узкими кожаными ремнями, которыми воины перевязывают перед боем предплечья, и я разрезал их не без труда. Снова прошелся по каморке, выглянул за дверь, велел принести еды и питья. Обернувшись, увидел Хендара, стоящего за моей спиной и растирающего запястья со следами ремней.
Он заговорил первым и сказал глупость:
"Сделай мне милость, князь. Не поворачивайся ко мне спиной. Не искушай."
Я махнул рукой досадливо - пустое! О чем ты. Наконец я смог его разглядеть получше и признал, что ни побитым, ни замученным он не выглядел. Хорошо, что цел, Хендар. Что теперь-то делать будем? Принесли еду и что-то в кувшине, две кружки и треногий стул, с которого доят коров, и дверь за нами закрылась. Я сел, a он устроился напротив меня на соломе, и я велел ему есть и пить. Я видел, как он хотел отказаться, но жажда взяла свое. Он налил себе из кувшина, прилично при этом расплескав, поднес кружку к губам и стал пить. Я заметил, как дрожали его руки.
"Что будем делать, Хендар?" - спросил я вслух, и он ответил мне молчанием. Глядел в кружку, поворачивая ее так и эдак, наконец осилил:
"Твоя воля, княже."
"Я и без тебя знаю, чья тут воля! - разозлился я. Не для того я, как гадом ужаленный, скакал целый день, чтоб эдакую мудрость услышать. - Нет, ты, ты мне скажи, что я по-твоему должен теперь делать?"
Снова мы замолчали. Я перевел дух, успокаиваясь, остывая. Налил себе из кувшина, попробовал и удивился: питье оказалось сладким и крепким вином, какое привозят на продажу греки, и во всем Словенске покупает, кажется, только непьющий Евфимус. В углу что-то зашуршало и стихло, должно быть мышь...
"Отпусти ты нас, княже. Мы уедем и никогда не вернемся. Весь век буду молить за тебя..." - его голос звучал глухо и безнадежно. Просил он невозможного, и сам это знал прекрасно.
"Как ты это понимаешь, Хендар? Она кто? Княжна. Ее отец, князь Бора, вельможа, как я. Почти, - я снова завелся и уже не мог остановиться, так глупо все получалось, так безысходно. - Он послал ее мне в жены. В залог мира, так? А я возьми и отдай ее своему десятнику! Как шлюху! Что князь Бора скажет? Нет, ты ответь!" - не отставал я, и Хендар пробубнел:
"Разгневается..."
"Разгневается? - я вскочил на ноги. - Нет, он не разгневается! Он последний разум потеряет, сколько осталось! Он как баба на всех рынках будет орать о бесчестии. Он по всем княжьим дворам от Полота до Тимерова поедет, жаловаться, да войско собирать! - я уже орал и махал руками. - И что ты думаешь, соберет! Под такое дело соберет обязательно! А мне сейчас воевать не с руки. Дружина у меня сейчас сам знаешь какая, крестьяне да дровосеки. Сколько из них должно погибнуть, чтоб вы с княжной миловались? Да дороги строить надо, да пристани, чтоб им было неладно. Судов сейчас идет на Словенск больше, чем мы можем принять, а это разорение. Не для того мы Альдейгу жгли, чтоб в русичском болоте увязнуть!"
Он на меня не смотрел, уперся в эту кружку дурацкую.
Я сел, взял хлеба, пожевал без интереса, выпил еще и предложил ему самое лучшее, что только мог придумать, на скаку, под дождем, с болью, с любовью:
"Вот что, Хендар. Поезжай один. Бери коня, оружие, серебра дам тебе, сколько есть с собой. Гнаться за тобою не велю. Поезжай вниз по реке, наймись к варягам, да и будь таков. Только пообещай, что не вернешся за нею. Идет?,,
Я даже дыхание затаил. Дай слово и я поверю тебе, Хендар. Только согласись.
Но он даже и думать не стал, замотал нечесаной головой:
"Вернусь неприменно. И слово бы дал, да знаю, что нарушу. Не могу иначе, не гневайся."
А я уж и не гневался. Я готов был разреветься с досады и от своего бессилия.
Он вдруг вскинул голову, уставился мне в бороду и заговорил горячо, торопливо:
"Она ни в чем не виновата, княже. Она и не знала, что я хотел ее увезти, - он так вцепился в свою кружку, что пальцы побелели, вот как его проняло, однако. - Она будет тебе хорошей женой. Я ее не тронул, клянусь. Ты только мне поверь, князь, не было ничего между нами."
Вот оно как. Как будто мне это не безразлично.
"Конечно, я верю тебе, Хендар. Но ты о ней не заботься. Я с девками не воюю. Ты о себе лучше подумай."
Снова помолчали. Я налил себе еще вина, предложил ему, он кивнул рассеянно, подставил кружку. Будто князья ему каждый день за столом прислуживают. Что ты за человек такой, Хендар, так я тебя никогда и не пойму.
Он снова заговорил первым и сказал спокойно и устало:
"Убей ты меня, княже. Сколько можно, право."
Вот и все. Пришла беда и нет от нее спасения. И можно сидеть здесь всю ночь, но мы оба знаем что случится утром, ведь есть предел бесчестию и твоей воле, князь, тоже положен предел.
"Без нее не уедешь?" - спросил я все же и он ответил:
"Без нее меня нет."
Не так ли я ответил своему отцу, когда он предложил мне отказаться от Любавы?
"Ну, что ж, Хендар, - сказал я, вставая, покачиваясь от безмерной, внезапно навалившейся усталости. - Если так, то одно нам остается."
Он тоже вскочил, легко и как-будто радостно, и спросил:
"А можно с орешником, княже?"
Я знал этот варяжский обычай и кивнул с готовностью:
"Конечно, Хендар. Не надо ли чего еще?"
Я подумал, что он захочет с нею попрощаться, но он ответил:
"Нет, спасибо, княже."
Вот так он всегда, до самого конца: "нет, спасибо, княже," леший варяжский, мальчик мой золотой...
"Ешь, пей, отдыхай. Увидимся на рассвете."
Я повернулся и пошел прочь, и снова услышал сказанное мне в спину: "Спасибо..."
За что спасибо, думал я, лежа на широкой лавке, устеленной мягким матрацем. Хорошо живет Сергий, данник мой. Явно уступил мне свой матрац, и его клопы ужинают нынче княжьей кровью.
За что спасибо, за то, что убъю тебя завтра? А случится это неприменно, иначе стал бы я рисковать? Имею ли я право? Кто мой наследник, десятилетний Карн? О, боги, я сошел с ума. Я скорблю по нем, как по сыну. Я посмел сравнить его со своим сыном, погибшим зашищая нашу землю. Ту самую, которую этот варяжский недоносок сейчас поставил под удар, своей дуростью, да в одном месте зудом. Нет, хуже, князь. Так и скажи, как было, как назвал это Прокл, принесший беду в твой дом, так и скажи – измена. Ты не просишь у своих людей любви, нет у тебя такого права, но ты требуешь верности. За это ты их держишь, платишь им, лечишь, учишь и заботишься о них – за верность. Жалуешь милостью за отвагу. Но отвага без верности, как позолота на деревянном мече, грош ей цена.
Так я думал в ту ночь и удалось мне себя уговорить и даже на какое-то время заснуть.
Утро выдалось серым и безрадостным, но дождь за ночь прекратился и широкий, вымощенный камнем двор, подсох. Я велел наточить меч Хендара и приготовить его одежду, а также нарубить веток орешника и разложить во дворе по кругу. Я не спешил. Позавтракал основательно, поговорил с Сергием о его делах, похвалил вино. Обсудили урожай, торговлю, мир с Руссой, тот факт, что Карн нынче князь. Я это всем говорю, чтоб знали, и заслуг его отца перед Словенском не замалчиваю. Долг.
На самом деле я все еще надеялся на чудо. Вдруг затрубит у ворот рог и придет кто-то, способный все решить. Или Хват предложит мне хороший и простой выход, или не простой, все равно, лишь бы вернуть назад тот день, когда я дал Хендару непосильный приказ, когда поставил его перед невозможным выбором. Но Хват молчал, ведь он погиб под Дубровкой, и некому было вступиться за его парня. Сергий начал поглядывать на меня выжидательно, и больше тянуть было нельзя. Я разделся до рубашки, велел принести мне меч. Хорошо наточенное, ухоженное оружие привычно легло в руку.
"Я – князь, - думал я, выходя во двор. - Я знаю свой долг и всегда его плачу. Цена высока, но я не торгуюсь с судьбой. И потому я – князь."
Все было сделано по моему приказу, даже лучше. Ветки орешника, очищенные от листьев и коры, лежали на камнях, а за ними по кругу стояли мои воины, в полном боевом великолепии, с мечами наголо и со щитами, красно-черными, со словенской змеей, обвивающей меч.
Змея – это наш долг. Она жалит наше сердце и владеет нашим оружием.
Хендар стоял по другую сторону двора, с довольным видом крутил мечом, увидев меня, поклонился. Волосы он связал пучком на затылке, стянул неизвестно откуда взявшейся голубой лентой, и от этого его лицо казалось еще более длинным и скуластым. Не слишком красивое лицо глупого, невезучего парнишки.
Я взмахнул мечом, глубоко вдохнул, медленно выдохнул. Хват. В последний раз. Молчание. Я кивнул стоящему за спиной Хендара Сороке, тот поднял руку и резко ее опустил. Мечи ударили в щиты, мы бросились навстречу друг другу, и я успел различить на лице Хендара открытую, детскую радость.
Именно тогда, в первый момент поединка, все могло закончится. Каждый из нас попытался обмануть другого, и ни один на ложный прием не поддался. Клинки сошлись со звуком, похожим на визг и заскользили рукоять к рукояти, и лицо Хендара, все еще радостное, оказалось совсем рядом с моим, и я толкнул его, рукой и плечом и всем моим немалым весом, и он, взмахнув руками, опрокинулся навзничь. Я нанес прямой и сильный удар, без замаха, и клинок высек искру из камня, миновав Хендара на пол-пальца. На пол-удара сердца. Нет, не то, чтобы я нарочно задержал удар. Просто я не был еще готов убить его тогда, в самом начале поединка. Снова пошел дождь. Хендар двинулся вперед, осторожно и собранно, не спуская глаз с моих рук. Удар его был быстрым и неожиданным, я парировал его и пошел в атаку, и показалось мне, что он немного запоздал, слишком далеко отведя оружие, но Хендар шагнул в сторону, с невероятной скоростью повернулся ко мне боком и опустился на одно колено, и в тот момент, когда мой клинок снова ударил в камень, его – хлестнул меня поперек спины. Я понял, конечно, что ранен, хоть и пустяково, но боли не почувствовал, а скорее удивился. Хендар, еще более удивленный, поспешно отступил.
Поединок продолжался. Мы дрались то стремительно, то осторожно, атакуя попеременно, нанося и отражая удары, коварные, сильные, быстрые, обратные, короткие, любые. Да, Хендар мог бы стать выдающимся мастером. Может быть он смог бы превзойти меня, если бы боги даровали ему такую же долгую жизнь. Но времени у него не оставалось. Дождь усилился, вода стекала по его лицу, и я видел, как подкрадывалась к нему усталость. Как начал он терять свою блестящую скорость, единственное передо мною преимущество. Опасное для него самого, в такую погоду, когда важнее сила и выносливость, опыт и точность. Все это было на моей стороне. Но не это решало исход нашего поединка. Хендар вел бой бесстрашно, уверенно и грамотно. Он дрался с удовлетворением мастера, хорошо делающего трудное и любимое дело. Без ненависти, без азарта, без хмельного боевого исступления, обычно свойственного ему, делавшего воина непобедимым и неуязвимым божеством. Он знал исход нашего поединка и смирился с ним, и его мастерство было данью мне, жестом уважения, благодарностью и прощанием.
Наш поединок быть таковым переставал. Он превращался в казнь. Жизнь Хендара принадлежала мне, и я мог взять ее как и когда пожелаю.
Он уставал и совершал ошибки. Однажды он подпустил меня слишком близко, оказавшись за моим плечом, и я разбил ему локтем лицо. Он атаковал меня с хорошей скоростью, я услышал его хриплое тяжелое дыхание и понял, что это его последняя атака. Я отбил ее без особого труда.
Пора было заканчивать. Пусто, горько, как одиноко будет мне без тебя, Хендар. Каким же я буду видеть тебя каждую ночь и каждый день, до конца моей жизни? Как буду глядеть я в глаза молодой жене?
Я провел хитрый, на пять шагов прием и прижал его к самому краю круга, к веткам орешника и словенским щитам, и в последний момент он чудом увернулся от моего удара, пригнувшись к самой земле, проскочив под моей рукой, отступая к центру двора. Он оступился, его сапоги поскользнулись на мокрых камнях.
Они были слишком велики ему, эти разношенные, насквозь промокшие, явно чужие сапоги.
Боги, за что караете!
Волна черного, беспросветного, безнадежного отчаяния обрушилась на меня, и я закачался, задыхаясь в смертельной тоске. Серое, мертвое лицо Ратобора встало передо мною, и безумные глаза Любавы, и тело Хвата, завернутое в холстину. Снова отрешенная, нездешняя печать проступила на лице Хендара, и боль, которой нет названия, лишила меня сил, и меч выпал из моей ладони и зазвенел на камнях.
Десять шагов разделяли нас. Я прошел их, словно не по своей воле, раскинув руки, будто предлагая себя в жертву. Он еще держал меч, но если бы он только попробовал его поднять, только бы двинулся, клянусь, я убил бы его голыми руками. Но он и не думал об атаке. Он поднял голову и взглянул мне, наконец, прямо в лицо, и в его карих с зеленью глазах, боги, совсем непохожих не голубые Ратоборкины, светилось какое-то грустное понимание.
Я не знаю кто сделал последний шаг, но когда его меч ударился о камни, я уже обнимал его, сжимая его плечи, стучал по спине. Я плакал и повторял его имя, и он говорил что-то мне непонятное и тоже плакал, а может это просто дождь заливал наши лица? Я прижал его к себе и услышал, как бьется его сердце, и решение пришло ко мне такое простое и ясное, что оно не могло быто неверным.
Я развернул его за плечи, спиной к себе, лицом к моим людям, моей дружине, и заорал:
"Дружина! Люди мои! Други! Вот Хендар! Вот мой сын и наследник!"
Стало тихо. Вода стучала по камням, бежала с крыши. Шум дождя заливал двор и плотная, враждебная тишина. "Бунт," - подумал я. Пустое. С Хендаркой вдвоем мы побъем армию.
"Слушай меня! - в полной тишине я надсаживался, как на поле боя. - Я ваш князь! Будет так, как я желаю!"
Кто-то вздохнул, кто-то присвистнул, щит стукнулся в землю. Кто-то сказал: "Твоя воля, княже."
"Да! - подхватил я. - На то моя воля! И я повелеваю отправиться нынче же в Словенск! И по приезду справлять свадьбу наследника моего Хендара с русичской княжной Переяславой!"
Люди оживились, кто-то захлопал, засвистел, загалдел, и я понял, что бунта не будет. Небольшого роста девочка с пушистыми волосами ворвалась вдруг во двор и с визгом бросилась Хендару на шею. Он обнял ее, крепко, властно, по-мужски, спрятал лицо в ее волосах и шепнул ей что-то на ухо, и она вдруг грохнулась мне в ноги и обхватила мои колени, да так крепко, что чуть не свалила меня, шельма. Я попытался ее поднять – куда там, вцепилась, как пьявка, да так и не встала пока Хендар не обнял ее за плечи. Он улыбался и был ею доволен, и глядел не нее с гордостью.
Воля или нет, а никуда мы в тот день не выехали. Вместо того данник Сергий закатил нам пир, с пирогами и с поросятами, да с хмельным греческим вином. Хендар сидел по мою правую руку, глядел на меня искоса, улыбаясь уголками рта, и уплетал за обе щеки, и пил за двоих. Много было выпито за тем столом, а хмельные мужчины говорят о разном. О женщинах, о делах военных, о погибших друзьях и живых пока еще врагах. Я сказал ему, что всегда видел в нем сына. А он ответил мне, что почитал меня больше, чем своего отца, которого и знал-то не слишком хорошо. Что старался на меня походить и даже выучился ездить в седле боком, потому что так сподручней обнажать меч. Я рассмеялся и рассказал ему о своей плохой спине, и он смутился страшно.
Пьяные мужчины говорят обо всем. И я сказал ему тогда, напомнил ему о том, как он хотел меня убить. Я ожидал, что он застыдится или опечалится или, может быть, обидится, но вместо того он вдруг запрокинул свою патлатую голову и расхохотался вголос, заржал так, что видны стали и белые крепкие зубы, и розовый, как у щенка, язык.
И тогда я понял, что наконец-то прощен.
"Я прощен!" - подумал я на свадебном пиру, когда Хендар поднял с лица Переяславы покрывало, и я поймал ее взгляд, полный восторженной благодарности.
"Я прощен!" - прошептал я на ухо своему первому внуку Ратобору, красавцу и умнице, сжимая его маленькие pуки, обхватившие рукоять меча.
Второй мой внук, Любомир, выучился у Евфимуса грамоте и на его вопрос: "Что тебе написать, княже?" я ответил: "Я прощен," - и он ужасно расстроился, потому что не знал такого греческого слова.
Я прощен, раз и навсегда. И когда я увижу моего старшего сына Ратобора, он обнимет меня, а я хлопну его по плечу, и все будет как прежде. А ждать уже недолго, потому что жало пики вошло мне в бок, и жить мне осталось всего ничего. Пустое. Мой сын Хендар вынес меня с поля боя живым, и я увидел, как пали проклятые стены Алаборга, сгорев до тла. Я дожил до нашего возвращения в Словенск, обнял жену, простился с детьми и с внуками и завершил все, положенное князю, воину и отцу.
Я вижу кто примет мою ношу и рад, что приходит его время.
Я счастлив и я прощен.