НЕ ПОВТОРЯЕТСЯ ТАКОЕ НИКОГДА
Петров не появляется уже который день. Вот и сегодня я намеренно подошел к окну, смотрю, не пройдет ли мимо. Нет, не видно. Обычно в семь по утру он возвращается домой с прогулки по Набережной. Да, такой чудик. Люди только просыпаются, а кто-то еще досматривает сладкий сон, а он уже заканчивает свой утренний променад.
Зима. Липы давно сбросили листву. Весенняя как на ладони. Она хорошо освещена обычными уличными фонарями и приземистыми декоративными «торшерами». Однако разглядеть лица с высоты пятого этажа невозможно. Но Петрова узнаю безошибочно. По фигуре его и походке. Долговязый, руки держит за спиной, большую голову несет впереди туловища. Она «клюет» в такт мелких шажков.
Думаю: «Не заболел ли?». А как узнать, не знаю. Живет где-то неподалеку, а где? И позвонить не могу. Плюсик, внук мой – любитель давить все кнопки подряд, случайно стер его номер из трубки радиотелефона. Общаемся с Петровым, как старые, порядком «надоевшие» друг другу, приятели, которые знают, что ничего не смогут добавить к тому, что уже известно каждому. Пенсионеры. Какие могут быть у них новости? Если случайно встретимся, обмениваемся короткими репликам.
- Привет.
- Привет.
- Живой?
- Живой. А ты?
- И я.
- Не вздумай умирать.
- Ладно.
И расходимся. Но как-то раз «разговорились». Я спросил:
- Что это ты так беспокоишься за мою жизнь?
- Некому будет меня помнить, – ответил он, усмехнулся и пошел восвояси своей шаркающей походкой.
Он меня озадачил: что значит, некому? Да, родителей похоронил давно. Знаю. Да, не был женат никогда. Закоренелый холостяк. Да. И детей, разумеется, тоже нет. Но… Я окликнул его. Петров остановился. Подошел к нему:
- А сослуживцы?
- Что сослуживцы?
- Они разве не вспомнят?
- Вспоминать, может, и будут. А помнить нет. – И он снова пошел от меня, не оглядываясь.
Я смотрел ему вслед. Видел, как Петров достал из кармана пальто платок, вытер глаза, высморкался. Что это он так расстроился? Что имел в виду? Какую память? И в чем видел разницу между ней и воспоминаниями?
Память… Капризная эта человеческая сущность. Помним многое из того, что было когда-то, а что делали минуты назад, случается, забываем. Выключили ли, скажем, чайник, закрыли ли дверь на ключ, уходя? Потом хватаемся за сердце и, сломя голову, мчимся обратно домой. Там облегченно вздыхаем и, на чем свет стоит, ругаем себя и свою память. Она, в самом деле, бывает довольно жестока. Рады бы кое-что забыть - не все наши поступки в ладу с совестью, но, увы, они не «стираются». Как ни странно, и от приятных воспоминаний бывает нелегче. А то и горше, - впору, уткнуться в подушку и давиться комком, подступающим в таких случаях к горлу.
Однажды, будучи в таком вот опустошенном состоянии, я вспомнил Петрова и, кажется, понял, в чем разница между воспоминаниями и памятью.
- * -
В тот год многое было в последний раз.
В последний раз прозвучал первый звонок в осенний листопад. В сентябре. В последний раз, последний вообще, отзвенел он солнечным весенним днем. В мае. Это был тот незабываемый, своеобычный, 1954-1955 учебный год, когда мальчишки и девчонки стали учиться вместе, в одной школе. Не коснулось новшество лишь выпускников. Десятиклассников. Мы заканчивали школу в том же составе, в каком были годом раньше. Повезло? Трудно сказать. Но то был не последний эксперимент, который опробовали на нашем выпуске. В каком-то смысле это и стало поводом для данного рассказа.
Много зим и лет прошло с тех самых пор. Более полувека. Вроде кануть должно все в Лету. Бесследно. Ан, нет, - вырывается оно, былое, будто выталкивает его кто из этой реки бытия на плес. Да так явственно и четко, словно и не было ничего другого в этом долгом промежутке жизни.
Все было для нас внове тогда, в диковинку. Непривычно. Жили, как говорится, не тужили, и вдруг на тебе, – в одночасье все изменилось в школе до неузнаваемости. Замелькали перед глазами косички, бантики, фартучки, ироничные улыбки. Каблучки зацокали в ушах. Острым буравчиком вонзались в них девчачий визг, колокольчиковый смех. Впрочем, это стало явным не сразу. Раскрепостились девчонки чуть позже. А сначала они чувствовали себя явно не в своей тарелке, - квартиранты. Стеснялись.
Мы же, «хозяева» от необычности происходящего или чего другого, может, скрытой радости, будто одичали. На первых порах посматривали на «пришлых», а те на нас, как на диковинные экспонаты в зверинце. Если бы кто-то нам указал тогда на подобное сравнение, мы наверняка воображали себя посетителями зрелищного заведения, не иначе. А вот как вели себя?! Представители дикой фауны ведут себя в клетках тише и скромнее.
А «зверинец» выглядел так. «Смотровая» площадка располагалась на втором этаже. Это было фойе. Оно служило школе и общим коридором, и актовым залом, и танцплощадкой. С трех сторон располагались классы. Два из них были наши – десятые «А» и «Б». Между ними – выход на лестничную площадку. Вот она-то и была предметом особых наших интересов. На ней в проеме толпились девятиклассницы после окончания перемены. Обычно они раньше нас после звонка успевали сбегать в буфет или туалет. А вот вернуться так же незаметно, у них не получалось. А, может, и не стремились к тому. Может, они и сами хотели того же, чего и мы. Смотрин. Мы цепочкой выстраивались вдоль окон. Ждали. Скромницы хихикали, переминались с ноги на ногу, но площадку не покидали. Никто первой не решался пройти в свой класс под взором шестидесяти пар ехидных глаз «любознательных». Нахалов. Девчонки знали также, что будет дальше.
А дальше по лестнице станут подниматься учителя. Начнут возмущаться:
- Вы что здесь встали?! А ну все по местам!
Наступает для нас долгожданный, длиною в целую перемену, момент. Девчонки гурьбой, кто с визгом, кто так, молча бегут в классы. А мы этот «позорный» их бег сопровождаем хоровым гулом: «У-у…у»!
Юность, юность… Мы жили тогда, как говорят, одним днем. Не думали и не чувствовали, что скоро это все закончится. Одним мигом пролетят девять учебных месяцев, и мы больше сюда не придем. Не вернемся. Не вернется беззаботное детство, бесшабашная юность. Нам не приходило в голову, что когда-то будем сожалеть, что так, можно сказать, по-хамски вели себя. Впрочем, если честно, мне и сейчас не кажется наше поведение хамским. Была игра, которая нравилась и девчонкам. Им нравилось, что на них смотрели ребята, старшеклассники, что на них хотели смотреть. Нравилось играть в смущение.
Всему, однако, приходит конец. Пришел он однажды и нашему «у-у…у».
Нам, парням, всем без исключения и враз, понравилась одна очень красивая девчонка. Она выделялась из всех своей уверенной статью. Понимала, что ею любуются. Ходила с гордо поднятой головой. Независимая, - не подступись. Ее «проход» мы также сопровождали гудением, но как-то тихо так, не очень уверенно. Что-то в ее поведении останавливало кое-кого из нас. Петрова, например. Тот при ее появлении вообще краснел, отворачивался, что-то старательно высматривал в окне. И вот однажды она появилась в строгом пиджачном костюме. Цвета асфальта, в полоску, он подчеркивал ее ладную, сбитую фигуру. На ногах «шпильки». А на голове черная шляпка в форме шанежки, с вуалью. Вуаль едва прикрывала черные, как смоль, глаза. Красивая! «Неизвестная» на портрете Крамского «отдыхает». Та тоже ничего из себя, но красива восточной красотой. А наша… а эта… броской сибирской, казачьей неотразимостью. Это совсем другое!
Мы, наконец, сообразили, что предмет нашего обожания не школьница вовсе, а учихалка… пардон, учительница начальных классов. Как выяснилось позже, она только-только закончила педагогическое училище. Наша ровесница. В тот же день мы узнали причину ее особенного наряда. Она пришла попрощаться с учителями и своими первоклашками. За ней из Владивостока приехал моряк, ее друг, за которого выходила замуж.
Больше мы не устраивали смотрины. И не гудели.
Как нельзя кстати, нас пристыдил и наш директор Александр Васильевич Ефремов. На уроке истории обратился к нам:
- Что же вы, ребята, такие несмелые. Столько красивых девочек у нас, а вы…
- А что мы?..
- Они же не чужие. Они же теперь наши. Надо бы как-то сближаться с ними.
- Как?
- Организовали бы танцы на переменах, что ли.
Танцы? В школе? На перемене? И это предлагает сам директор! Дико! Но идеей загорелись. И тут выяснилось, что Юрка Тараданов, чемпион области по конькобежному спорту, красавец парень, в которого были влюблены все девчонки города – не пропускали ни одно соревнование с его участием, оказывается, еще и на аккордеоне играет. А долговязый Женька Варфоломеев – на «ты» с баяном.
И закружилась школа в вальсе… прямо у кабинета директора школы. На первом этаже.
Да, тогда еще были в моде бальные танцы. Не все, правда. Кое-какие уже отошли – «полька», «краковяк», «падеспань». А вот «падекатр», «вальс-бостон» еще танцевали с удовольствием. Ну, и само собой, «танго», «фокстрот» и просто «вальс».
Не скажу, что все соклассники увлеклись танцами. Было бы дико смотреть на танцующего Эдьку Кирсанова, того же Петрова – слишком серьезные ребята для подобных увлечений. А вот будущие медалисты Лебедев и Володин – ничего, не стеснялись, как говорят, запузыривали влегкую.
Зима прошла быстро. Слишком быстро – на удивление, хотя все десять лет только о том и мечтали, чтобы поскорее закончить школу.
Появились первые потери. За две недели до выпускных экзаменов погиб Витя Путилов. Его нечаянно убил девятиклассник Леша Килин спортивным ядром. Под машину попал Эдик Кирсанов на гоночном велосипеде. Он был мастером спорта по нескольким видам, велосипедному в том числе. Эдик успел сдать экзамены. Дико и несправедливо. Зачем старался? Столько лет, каждый день готовил уроки, отвечал у доски, мучился… Зачем? Только ли затем, чтобы радовать, а иногда и огорчать родителей? Несправедливо.
Следующими были летчик Евгений Варфоломеев – разбился где-то на Дальнем Севере, чуть ли не на Колыме. Юрий Володин, серебряный медалист, – повесился, когда понял, что стал терять рассудок. Александр Горшков удачно начал чиновничью карьеру, в горисполкоме работал, - не дотянул до тридцати, инфаркт. Евгений Москалев, с ним потом на одном факультете учились и даже в одной группе, стал главным инженером крупного завода, - убили рабочие. Зотов, Кровяков сначала спились, потом… Уходили ребята один за другим.
А в памяти моей и Петрова они остались теми, кем были до вступления в реальную жизнь, полную других, довольно жестоких испытаний. Никто из них еще не подличал, не пресмыкался, не ловчил, не орудовал локтями ради того, чтобы подняться хотя бы на одну ступеньку выше по карьерной лестнице и получать чуть больше денег. Никто еще не ругал начальство, не скандалил, не доказывал свою правоту, не хамил женщинам, не бил жену и детей. Все были такие добрые, чистосердечные, честные, открытые. Непорочные.
Вот таким хотел остаться в моей памяти Коля Петров. Таким он и был всегда для меня.
Сначала об этом сюрпризе мы узнали из «сарафанного радио». Потом подтвердили и учителя: высокое педагогическое начальство Советского Союза запретило проводить банкеты с вином по случаю завершения учебы и получения Аттестата зрелости. Вот так. Умные чиновники решили, что нам еще рано познавать пагубность алкогольных напитков. Пеклись о нашем здоровье. Если бы они знали, во что выльется такая забота, чем обернется?!
Вначале все шло чинно и благородно, как на обычном комсомольском собрании. С той лишь разницей, что на него были приглашены родители и будущие выпускницы. В фойе расставили скамейки. На сцены – столы для президиума. Директор выступил с речью. Потом каждому выпускнику стали вручать аттестаты, потом…
Потом как-то сам собой, стихийно начался концерт. На сцену вышел взволнованный Тараданов, сыграл чардаш Монти и объявил:
- Кто следующий?
Таланты не заставили себя долго ждать. Поднялась девятиклассница, теперь уже бывшая, не помню ее имени, прочитала стихи, посвященные торжественному событию. Ее примеру последовали другие. Общее настроение радости и непринужденности передалось и мне. Я тоже захотел выдать что-то такое, чего от меня не ждали. А чего не ждали? Пения. Пока кто-то чего-то декламировал, мы с Тарадановым закрылись в соседнем классе, «отрепетировали» известную тогда песню «Помнишь, мама?», которую исполнял знаменитый баритон Канделаки.
- «Помнишь, мама», - громко объявил Тараданов. – Поет Вадим Усланов.
И я запел. Впервые со сцены. Перед заполненным залом учителями, школьниками и их родителями. Очень волновался. Успокоился, когда увидел, как родители украдкой вытирают слезы. Эту песню сейчас не поют. А зря. Мелодичная она. И слова хорошие. Думаю, стоит их напомнить:
Помнишь, мама моя, как девчонку чужую
Я привел к тебе в дочки, тебя не спросив.
Строго глянула ты на жену молодую
И заплакала вдруг, нас поздравить забыв,
Нас поздравить забыв.
Я ее окружил и теплом и заботой.
Не тебя, а ее я хозяйкою звал.
Я ее целовал, уходя на работу.
А тебя, как всегда, целовать забывал.
Целовать забывал.
Если ссорились мы, ты ее защищала,
Упрекала меня, что не прав я во всем.
Наш семейный покой, как могла, сохраняла,
Как всегда, позабыв о покое свое
О покое своем.
Потом начались обычные танцы под радиолу. Крутили до утра одну пластинку. На одной ее стороне были танго «Брызги шампанского», на другой – фокстрот «Рио Рита». Под звуки музыки мы группами бегали в буфет, для вида покупали лимонад, пирожки, а сами, таясь, наливали в стаканы водку, которой запаслись еще дома и спрятали в школе в укромном месте.
Чем это закончилось, представить нетрудно. Пьяные пацаны горланили что-то. Со стороны это выглядело, наверное, мерзко. Но нам было море по колено. Кого-то родители уводили домой. А Лебедев, наш единственный золотой медалист, наблевал в кабинете директора. Там и уснул на диване. Что было со мной, помню очень смутно.
На рассвете я сидел на берегу Томи. Рядом зябко ежилась полная рыжая некрасивая девушка. Звали ее Рита.
- Ты зачем искал Валентину Игнатьевну? - спросила она.
- Откуда знаешь?
- Я была у вас на вечере. – Рита ехидно улыбалась. – Она пряталась от тебя. Поцеловать ее хотел?
Дьявольщина. Неужели так и было? Географичка мне действительно нравилась. Вот влип! Заяц! Как теперь покажусь в школе?
- * -
Появились пешеходы. На перекресток одна за другой выезжали машины с горящими фарами. Петров так и не появился. Надо будет сходить в адресное бюро, узнать, где он живет.
Последний диалог с ним о памяти и воспоминаниях я присочинил. Ничего такого он не говорил. А мог? Вполне. Говорил-не говорил, разве в этом дело? Важно, что все остальное не высосано из пальца.