Он сидел, обнимая колени, на полу. Прямо напротив его, за окном, тускло горела полная луна. Где-то слышались пьяные песни соседей, где-то далеко, слишком далеко, чтобы услышать его крики о помощи. Казалось, слез больше нет, он и так столько плакал. Пол летнего домика слегка продувался, и, ежась от холода, он все сильней прижимал к себе плюшевого медвежонка. Больше всего на свете, ему хотелось, чтобы точно так же его обняла мама. Женщина, которая произвела его на свет, и занималась его воспитанием. Хотя можно ли было сказать, что эта женщина любила его? Наверное, нет. Дети слишком сильно чувствуют любовь и прочие чувства взрослых. Он видел, как в рекламах в телевизоре, мамы обнимали своих детей, и эти объятия были пропитаны любовью, как хлеб пропитывается медом, если намазать его очень много. Он чувствовал любовь отца, когда тот ложился рядом с ним на кровать и рассказывал смешные истории, сказки или просто рассуждал об «этой странной жизни». Всякий раз отец прижимался к нему, обнимал и брал его ручонку в свою. И всегда он чувствовал его любовь, даже в мимолетном взгляде. Чувствовал и любовь бабушки, когда приезжал к ней несколько раз в году. Она так ласково всегда смотрела на него, всегда пыталась угостить, поиграть, развеселить. Эта любовь как пыльца, которая витает вокруг тебя, забивается в ноздри, чтобы ты еще сильнее ее ощущал. Чувствовал ли он любовь матери? Нет. Зато явственно чувствовал злобу, раздражение и ненависть, растоптавшую тяжелым сапогом пыльцу любви. Пока отец был жив, эта ненависть не показывалась наружу, но изредка он ощущал ее присутствие во взглядах, интонации, действиях. Ощущал ее как промозглый холод, но растопить не мог. Потом не стало отца, и эта злость вырвалась наружу. Теперь всякий раз, когда он совершал проступок, она выливалась на него лавиной жестокости и боли. И всякий раз он не понимал, за что. Чем он так провинился, что ни разу не услышал заветных слов о любви от своей матери.
Если к холоду еще можно было привыкнуть, потому что он был не столь сильным, скорее весенняя прохлада, от которой можно было укрыться под старым грязным одеялом, то избавиться от голода и жажды не получалось. Он почти допил пол литровую бутылочку воды и наполовину съел яблоко. Это практически все, что он съел за сегодняшний, бесконечно длинный день. Правда, были еще несколько небольших крекеров, старых и очень твердых. Есть хотелось очень сильно. И в голове заплясали картинки с все теми же рекламами из телевизора, где любящие мамы кормят малышей вкусной кашкой или пюре, а потом бережно берут на ручки. И так сладко улыбаются друг другу. Он бы тоже улыбался, если бы его сейчас покормили, и почти неважно чем, но лучше чем-то тепленьким, например, той же кашкой или супчиком. Он бы, наверное, даже заплакал от счастья, если после этого его бы взяли на ручки и обняли. Он взял в руки оставшуюся половину яблока, откусил кусочек и положил обратно на кровать, но теперь засунул его прямо под подушку. Усталость клонила в сон, и сейчас, глядя на эту оранжевую луну, он понял, что она уже не придет. Его мама просто забыла про него. Забыла, как завела его в эту комнату, на даче своей подружки, и чтобы он, как она выражалась «не путался под ногами», сунула ему в руки воду и яблоко и закрыла дверь. Так резко, что чуть не ударила его ею. Она не слышала как он просил ее не закрывать эту дверь, как просил не уходить, не оставлять его одного. Она все- таки ушла, щелкнув ключом в двери. А он еще долго плакал, сидя на полу, прислонившись к двери. Он просил ее прийти к нему, забрать его и поехать домой. Но она опять его не слышала. Или просто не хотела слышать. Зато он чутко слышал ее. Как она смеется над глупыми шутками каких-то мужчин, произносит тосты и звенит своей рюмкой о чужие. И каждый раз этот звон больно резал его прямо в сердце. Потому что он знал, что после этого звона ее злость вырвется вновь, и лучше сидеть молча, чтобы она не вспомнила пока что он рядом и не пришла напомнить обо всех его проделках. Но когда звон утих, он подумал, что она уснула. Надо лишь подождать немного, и когда она проснется, то снова станет прежней мамой, пусть не любящей и ласковой, как из рекламы, но не злой, готовой больно бить его просто за то, что он есть. Но потом голоса не появились. И сколько бы он не звал ее, она не отзывалась. И спустя полдня, просиженных возле двери, вытирая потоки слез и вечно вылезающие сопли низом футболки, крепко-крепко прижав к себе плюшевого медвежонка, он понял что она не спит. Она просто уехала или ушла. И вновь забыла о нем. Так было уже и раньше. Но она вспоминала о нем и приходила, а сейчас прошел уже целый день, а она так и не пришла. Слезы снова полились из глаз. Он достал из под подушки остатки яблока и откусил совсем крохотный кусочек, который не разжевал сразу, а очень долго сосал его, наслаждаясь вкусом и стараясь хоть немножко забыть о голоде. Свернувшись калачиком, он покрепче прижал к себе медвежонка, все еще мокрого от его слез, прижал так сильно, словно он куда-то убежит, и накрылся почти с головой тяжелым, грязным и пахнущим чьим-то потом, одеялом, но таким спасительно теплым. Наверное, от столь сильных переживаний, он очень быстро уснул, а во сне он вместе с папой пинал мячик на лужайке у дома бабушки. Даже во сне по его лицу катились слезы, слезы двухлетнего ребенка, брошенного в чужом доме, голодного и одинокого.
Просыпаться утром не хотелось. Он слегка приоткрыл глаза и вновь увидел эту грязную комнату. За окном выглянуло солнышко и, наверное, было очень тепло. Он слез с кровати и подошел к углу, снял штаны, присел и пописал. Моча слегка замочила низ штанишек, но он этого даже не заметил. На старом кресле, сверху накиданных на него вещей, лежала бутылочка с его водой. Он сделал несколько глотков и залез на подоконник. Снег почти уже сошел. Он виднелся только в небольших грязных сугробах у деревьев. Где-то тихо и мелодично пела птичка. И он, почему то, вспомнил сказку про Дюймовочку, как ее спасла ласточка, посадила себе на крылышки и унесла, далеко-далеко, в теплые края, где всегда лето, много цветов и живут волшебные феи. Он бы тоже стал феей и улетел бы вместе с ласточкой в эти теплые края. Он поднялся на ноги, прислонился к окну и что было силы начал стучать по нему. Он кричал, что он тут, что он хочет кушать, что он скучает по маме, и плакал. Может, люди еще не понимают его, потому что даже мама не всегда понимала, что он ей говорил, а может, просто не слышали. Только птичка перестала петь и он еще сильней заплакал. Опустился на олени и прислонился лбом к стеклу. Солнышко уже нагрело его. Он смотрел на дорожку, по которой они с мамой шли в этот дом, и ждал, что вот-вот на ней появится его мама, которая будет бежать к нему, откроет эту дверь и броситься обнимать его, а потом возьмет на руки и вынесет его на солнышко, а затем они поедут домой, где есть еда, и игрушки, и телевизор, с красивыми рекламами. Но он не увидел никого. Даже соседи, которые еще вчера ночью так весело пели песни, сегодня молчали. И он снова начал кричать. Так громко как только мог. Кричал пока горло не начало болеть и ему показалось, что он не сможет больше произнести ни звука, не сможет даже дышать. Тогда он сел, прижав к себе колени, и громко заплакал, уже не вытирая слез и соплей. Чуть позже, он слез с подоконника, засунул руку под подушку и достал слегка почерневший кусок яблока. Есть очень хотелось. Не смотря на то, что он недавно встал, сил почти не было, и ему снова захотелось спать. Хотя бы потому чтобы не видеть этой комнаты, своего одиночества, не слышать своих криков, не плакать. Он вновь залез на кровать и заснул. Сквозь чуткий сон он услышал, как вновь тихо запела птичка, и уже во сне он летел с ней далеко-далеко, в страну цветов, фей и вечного лета.
Когда он открыл глаза, солнца уже не было, но и луна еще не показалась. Маленький желудок уже не ныл, а просто требовал еды, яростно урча. Он погладил животик и зачем то прижал к нему мишку. Может он сможет его успокоить. Хотелось снова запустить руку под подушку, но он вспомнил, что яблоко он уже доел, вместе с косточками и сердцевиной. Оставалась только вода, всего несколько глоточков, но уже хоть что-то. Но двигаться совсем не хотелось. Он еще долго лежал, прижимая медвежонка к животу, и слушая, как громко он урчит. Потом все-таки слез за бутылочкой и вместе с ней снова залез на подоконник. Луна уже была видна. Небо еще не сильно черное, но разглядеть ее уже можно. В соседнем доме горело окно, и на миг ему показалось, как кто-то ходил там, показалось, что он видел чей- то силуэт. Спустя какое-то время он увидел человека, который вышел из соседнего дома и пошел гулять. Он слышал лай, значит, там была еще и собака. Мужчина медленно прогуливался по своему участку и совсем не видел его. Но он его видел. Что было силы он начал бить в стекло, стучать маленькими ладошками и кричать, так громко, на сколько мог. И мужчина обернулся. Подошел ближе, а потом просто подбежал к этому проклятому дому. Он уже стоял возле окна и смотрел на него, обливающегося слезами и колотящегося в стекло. Ужас и удивление читалось на лице мужчины, но вместе с тем и доброта, в его глазах, в уголках губ.
- Малыш, отойди от окна, слезь с подоконника. Быстро – почему-то так громко закричал он. И звук голоса показался ему волшебным, первый звук чужого голоса за последние два дня. Он не хотел уходить от окна, он боялся, что мужчина уйдет, а он так и останется стоять тут и плакать, и кричать, и биться о стекло, как крохотный мотылей в огромной банке.
- Отойди от окна, и я достану тебя – еще громче закричал он.
И он нехотя слез и чуть отошел, не слишком далеко, чтобы не потерять его из виду. Мужчина взял какую то железяку и несколько раз ударил по стеклу. Оно разбилось на множество осколков, словно в волшебной сказке про злое зеркало. Малыш смотрел как завороженный, уже почти чувствуя свежий воздух, воздух свободы. Он не заметил, как его штанишки стали мокрыми. Мужчина дотянулся до рамы и открыл окно, забрался на подоконник и спрыгнул на пол. Все еще плача, ребенок подошел к нему, и тот взял его на руки и обнял. Потом, не отпуская, вновь забрался на подоконник, и аккуратно спрыгнул на землю. Он почувствовал, как пахнет весной, первой зеленью и добротой, которая сейчас очень сильно прижимала его к себе, обволакивая нежностью. Чуть позже, с жадностью поедая теплый борщ, он снова плакал, но уже от радости, иногда улыбаясь этим теплым глазам, которые с такой нежностью смотрели на него.
Сейчас он не вспоминал даже про маму, проваливаясь в сладкую дрему, в безгранично нежных объятиях рук мужчины. Ночью он несколько раз просыпался чтобы понять где он, и, услышав тихое дыхание и тепло тела мужчины, успокаивался и засыпал, взяв в свою ручку палец руки мужчины. Теперь он во сне улыбался, летя на сильных крыльях ласточки в волшебную страну фей.
Его мама вспомнила о нем лишь через неделю, когда к ней в гости пожаловали сотрудники социальной службы, чтобы уведомить ее о том, что ее приглашают на суд о лишении родительских прав, и что опеку над ее сыном оформляет тот самый пожилой мужчина, который нашел его после двух дней тишины.
P.S. Я не придумывала сюжет, сознаюсь. Просто однажды увидела выпуск новостей, где рассказывали о суде над этой горе-мамашей. Что меня больше поразило, так это ее слезы «раскаяния» и объяснения, как случайно это произошло. Боже, разве можно забыть о своем ребенке на неделю, или даже на миг? Я не могу. Да и любая мать не сможет, любая нормальная мать, а не существо, забывшее о контрацепции.