(жизнеописание – лат.)
Кто из ныне живущих не знавал допрежь Ивана Антоновича Клюквы? Да разве были такие? И как можно было ничего не знать об этом удивительном, выдающемся человеке, который более сорока лет пребывал в чине и наделал столь много пользы для разлюбезного нашего Отечества, что для описания этого понадобилась бы не одна десть бумаги и не менее трех дюжин канцелярских перьев номер 7? А ежели, паче чаяния, кому-то не выпало счастия лицезреть или общаться с Иваном Антоновичем, тому расскажем мы краткую историю его жизни и достославных свершений, поведанную нам самим Иваном Антоновичем Клюквой в минуту внезапного душевного озарения и в связи с очередной переписью населения.
Родился наш герой в некоем сельце, что стоит о двух сотнях верст от самоей нашей столицы. «От Авеля до Якова – вся деревня Хряково,» - говорили тамошние жители и верно: все жители, кроме одной семьи, были Хряковы, хотя этих последних можно было бы смело писать с маленькой буквы, потому что и фамилия оказалась совершенно свинская, и ни одного достойного ее представителя новейшая история в своих анналах не сохранила.
Отец Ивана Антоновича трудился простым слесарем, а мать – воспитательницей детского сада. Хоть и происходил наш герой из самого обычного сословия, но уже с младых ногтей отличался он от своих сверстников кротким и разумным нравом, никогда не причинял родителям хлопот в воспитании, не хулиганил во дворе и даже не воровал яблок с соседского огорода. В школе учился он на одни отличные отметки, участвовал в художественной самодеятельности, но особенно хорошо удавалось ему очинять карандаши, которые он носил в красивом пенальчике хохломской росписи.
Потом был институт – не самый известный и не самый никчемный, но вполне чинный. Здесь Иван Антонович тоже учился хорошо, на одни пятерки, готовился к «красному»
диплому, состоял редактором стенгазеты «Почин», в которой, по совету старших товари-
щей, мог учинить настоящий разгром нерадивым студентам – двоечникам и прогульщикам, и все так же хорошо очинял карандаши, которые носил в красивом портфельчике крокодиловой кожи.
После института Ивана Антоновича направили на работу в одну организацию – не столичную, конечно, и не в провинциальную, но тоже чинную. А вот должность ему дали самую мелкую и незначительную – простого подчинка. Но Иван Антонович ничуть этим не оскорбился, так как вполне понимал, что начинать службу надобно с самого простого звания, с низов, дабы потом, сделав карьеру, в полной мере вкусить всех радостей достигнутых высот.
Надо ли говорить, что работал он исключительно добросовестно, никогда не опаздывал на службу, не возражал начальству, выполнял общественные поручения по профсоюзной линии, а во все остальное время совершенствовал свое мастерство в очинке карандашей, которые стояли у него на столе в красивых стаканчиках с золотыми ободками.
Так шло время, но ожидаемого продвижения по службе не происходило. Крепко подумав, Иван Антонович понял причину такого недоразумения: все дело было в многочисленности этого сословного племени – подчинков. Их было так много, как полевых мышей на колхозном поле. Никто никогда не мог их точно сосчитать. Только всех перепишут, занесут в журналы, оглянутся – ан, опять их, подчинков, прибыло! опять пересчитывать! Может, они и размножаются не как обычные люди, а каким-нибудь почкованием?
И – главное – одинаковые они все, как близнецы: шеи у них тонкие, лица плоские, как масляничные блины, щеки бледные, уши прозрачные, голоса писклявые, как у котят, - поди, отличи, где какой… Нет, решил для себя Иван Антонович, надобно что-то делать, иначе засидишься в этой должности до самой старости. Но что он мог предпринять, не имея могущественных покровителей?
И тут ему помог случай. Однажды его начальник, зашед в кабинет подчинков, обратил внимание на ровные пучки красиво очиненных карандашей, стоявших на столе Ивана Антоновича. Сказать он ничего не сказал, но по его выразительному взгляду Иван Антонович понял: пора!
На следующее утро он явился на службу на час раньше обычного и, пока в присутствии никого не было, проник в кабинет начальника и перечинил ему все карандаши. «Кто это сделал?» - сурово спросил начальник своих подчинков. В этот момент сердце Ивана Антоновича упало в самые пятки, но он набрался смелости, встал со своего места и отчаянно, чуть не плача, сказал: «Я!» Через неделю Иван Антонович, сам того не ожидая, получил повышение по службе – должность чинка – и перебрался в другое учреждение, на целую сотню верст ближе к самоей столице.
Вот говорят: не велик чин – отставной козы барабанщик. И еще: не место красит человека; да враки это все, не верьте. Наш Иван Антонович от перемены места сильно изменился. У него порозовели щеки, окреп голос, и сам он словно стал выше ростом и шире в плечах, как и другие чинки. Этих последних было, разумеется, меньше числом, чем подчинков, но тоже – как тараканов в коммунальной квартире. И тоже не пересчитать.
Так прошло еще несколько лет. Иван Антонович, как и прежде, аккуратно ходил на службу, никогда не перечил начальству, добросовестно выполнял общественные поручения и довел мастерство очинки карандашей и раскладывания бумаг на столе до полного совершенства. Наконец, он почувствовал, что вполне созрел для нового этапа своей жизни.
Выбрав момент, однажды он пришел на службу на час раньше обычного, отобрал у уборщицы ключ от кабинета начальника, смело проник в помещение и перечинил там не только все карандаши, но даже фломастеры и деревянные указки.
Ответная реакция была бурной и стремительной. «Кто это сделал?» - возопило начальство, ворвавшись в кабинет чинков. Но на этот раз Иван Антонович повел себя гораздо смелее. «Я,» - сказал он твердо и даже осмелился посмотреть в глаза начальству, чего раньше себе не позволял. «Зайдите ко мне немедленно!» - был ответ.
О чем Иван Антонович говорил со своим начальником, не известно и по сю пору. Известно лишь, что через некоторое время он был не только не понижен в должности за свое самоуправство, но даже повышен до звания чина, а следом переехал на новое место службы: до самоей столицы ему теперь оставалось не более пяти верст пути.
По этой ли причине или по какой другой, но Иван Антонович снова сильно переменился: шея его теперь не влезала ни в одну прежнюю рубашку, голос побасовел, губы округлились, а взгляд медно-оловянных глаз стал столь твердым и решительным, что мог видеть любого человека насквозь и даже на пару метров позади него.
Чинов в ведомстве, где трудился Иван Антонович, тоже было изрядно, но их, по крайней мере, уже можно было различать: если не по лицам, то по костюмам или по цвету галстука. Это значительно упрощало общение, но и грозило серьезной конкуренцией: один из чинов, сидевший в соседнем кабинете и носивший синие галстуки, начал перенимать у Ивана Антоновича моду красиво очинять карандаши, а другой, всегда ходивший на службу в желтых ботинках, пытался переплюнуть самого Ивана Антоновича в искусстве раскладывания бумаг на столе… Да куда им, жалкие потуги! Ведь Иван Антонович совершенствовал свое мастерство не один десяток лет!
К тому же Ивану Антоновичу давно приспела пора жениться, как и положено по чину. И невесту он выбрал себе из ровни, из своего сословия. Избранница его, Марья Ивановна, поначалу жеманилась, но потом все же дала согласие: не век же в девках куковать… И стали они жить-поживать да добра наживать.
По вечерам Иван Антонович Клюква со своей Клюковкой любили прогуливаться по городской набережной, с которой в хорошую погоду можно было рассмотреть золоченые главки куполов самоей столицы и помечтать о своей будущности… Впереди супругов ехала большая черная машина с шофером, а позади семенили, согнувшись спинами, двое подчинков: один нес портфель Ивана Антоновича, а другой – зонтик Марьи Ивановны… хорошо!
И какая это была пара! само совершенство! Весь город сбегался посмотреть на эту прекрасную чету: какая поступь, какая грация в каждом движении, Боже мой!.. А ведь ходят – как самые простые люди, на виду, не чинятся, как прежние…
Так прошло еще несколько лет. Иван Антонович по-прежнему исправно ходил на службу, никогда не перечил указаниям начальства, и за это его даже выдвинули в «депутаты». Разумеется, он согласился и на этом поприще продолжал приносить обществу другую пользу. И все было бы чин-чинарем (ему уже приспела пора получать новую должность – чинища и перебираться в первопрестольную), да тут случилось с ним форменное несчастье: наш Иван Антонович, представьте, вдруг совершенно забросил свое главное занятие – очинку
карандашей…
* * *
Теперь он живет в однокомнатной квартирке на первом этаже дома, построенного лет шестьдесят тому назад, еще при Йосифе Великом. Дом этот никогда не ремонтировался, у него текут все трубы и отваливается штукатурка. Ивану Антоновичу тоже сильно за шестьдесят, он постарел и обрюзг, а выцветшие глаза больше не буравят собеседников пронзительным взглядом. Гостей он встречает в некогда шикарном атласном халате, который теперь больше похож на грязную поддевку: засаленный, весь в каких-то пятнах и заплатках.
- А все гордыня наша! – говорит он. – Гордыня – самый страшный грех из пороков человеческих. Да вы проходите, прошу вас, без церемоний, без чинов. Я, знаете ли, человек самый простой… У вас не будет, случаем, десяти рублей на лекарства? А то пенсия у нас… сами знаете, какая…
- А в чем же гордыня? – спрашиваем, ссудив Ивана Антоновича десятью рублями.
- Да вот, представьте, для меня уже и новую должность учредили: генерального очинка, а я возьми да и забрось свое ремесло: думал – не по чину, пусть этим жалкие подчинишки пробавляются… А так, представьте себе, говорили бы вы теперь не с простым пенсионером, а с самим Чиниссимусом, с самим Иваном Антоновичем Клюквой! Э-э, да что там!..
Он разочарованно махнул рукой и провел нас в комнатку, где из мебели стояли только колченогая тумбочка и продавленная кровать с панцирной сеткой.
- Очень выгодная штука – первый этаж, - продолжил он, показывая на стены с многочисленными потеками. – Дом старый, каждый месяц у кого-то из соседей сверху обязательно прорвет трубу, а мне - доход. Я прикуплю каких-нибудь дешевеньких обоев, сварю на плитке клейстер, прилеплю обои кое-как, да и предъявлю жилконторе счет за ремонт и прочие неудобства… Очень, знаете ли, хорошая прибавка к пенсии! А еще у меня бессонница – совсем не сплю по ночам. Так я поставлю стульчик к входной двери – и слушаю всю ночь: наркоманы всякие в подъезде ошиваютя, молодежь парами – ахи там, вздохи, - алкаши местные бутылками гремят, ругаются, дерутся… Под утро, часам к шести, когда все разойдутся, - я на лестницу. Шприцы, конечно, мне ни к чему, а вот бутылок полный мешок наберу да лампочку в подъезде выкручу: днем она ни к чему, а мне польза! Так и живу…
- Да, сказал он на прощанье, - вы же ходите с переписью населения? Так вот вам мой совет: вы в другие квартиры можете не ходить – тут во всем подъезде одни Хряковы живут. Фамилия совершенно свинская и никудышная. Развелось их тут, Хряковых, как саранчи в пустыне, а пользы никакой… Представьте себе, простого карандаша очинить не могут! Совсем пустые людишки!..