НЕ НУЖНО БЫЛО УБИВАТЬ
Войска Третьего Белорусского фронта, в состав которого входила наша Краснознаменная ордена Суворова стрелковая дивизия, сжимали кольцо вокруг Кенигсберга. Части вермахта отступали, теряя с каждой пядью своей территории и остатки былой арийской спеси.
Война, со всеми ее ужасами, пришла на землю фашистской Германии. Потомки Фридриха Барбароссы, в честь которого был назван план нападения на СССР, на своей шкуре узнали, что такое справедливое возмездие.
Надо, однако, сказать, что фашистские соединения, хоть и изрядно потрепанные, сохраняли боеспособность, и их отступление нельзя было назвать паническим бегством. Гитлер приказал стянуть все наличные силы к столице Восточной Пруссии, стоять насмерть, но не сдать ее Советской Армии.
Мы знали, что вскоре победим, но хорошо понимали: нас ждут еще кровопролитные сражения. Дивизия получила приказ перегруппироваться с тем, чтобы мощным трезубцем вгрызться в южные окраины города-крепости Кенигсберга.
Перегруппировка – значит передышка! Почти двое суток!
Так я со своей ротой связи оказался в большом, дворов на двести, немецком селе. В центре стояла кирха, ее изящный шпиль вонзался в низкое и серое апрельское небо.
Из местных жителей здесь не осталось ни души. Вообще все гражданское население городков и деревень Восточной Пруссии в страхе перед «зверствами дикарей-большевиков» (о них с утра до ночи кричала геббельсовская пропаганда) бежало, побросав все имущество.
В одной деревне солдаты моей роты нашли коптильню, а в ней окорока и колбасы – еще теплые! А в какой-то двухэтажной вилле обнаружили в шкафу парадный мундир полковника СС со всеми наградами.
Дома прусских бауэров были в большинстве двухэтажные, построенные на совесть и ухоженные. Хозяева заботились не только об удобствах, но и об уюте и украшении просторных жилищ: цветы множества сортов росли не только на газонах у коттеджей, но и в горшках на подоконниках, и в вазах. На окнах – нарядные занавеси и гардины. Каждый дом отделан и окрашен по-своему, если и было что одинаковое, так это прочная красная черепица на крышах.
Все это мало походило на убогие хатки белорусских и польских деревень, которых нам пришлось повидать немало.
- Крепко жили, и чего им не хватало? – удивлялись мои ребята. – Зачем на нас поперли?
В этом немецком селе мы отъелись, впервые за долгие месяцы. В нашем распоряжении оказались коптильни, погреба и кладовые, наполненные всяческой снедью. К тому же по приказу командира дивизии были сформированы охотничьи команды - они пополняли провиант, отстреливая кабанов, косуль, зайцев.
Рядом с селом, которое мы заняли без боя, и нашли уже опустевшим, была небольшая железнодорожная станция. На путях солдаты обнаружили цистерну спирта. Доложили начальству. А начальство – командир дивизии с офицерами - в тот момент обедало в огромном зале брошенного замка какого-то то ли графа, то ли барона.
- Товарищ генерал, - прошептал адъютант в ухо комдиву, - спирт нашли. Море!
- Чую, ты уже попробовал, то-то щеки разрумянились, - пророкотал тот в ответ с напускной строгостью.
- Так точно, товарищ генерал!
- Ну и молодец, службу знаешь…Ты еще здесь? Неужели забыл, что товарищи офицеры жаловались на здешний рислинг – кислый, мол, до необычайности. И не ты ли сегодня с начмедом пробу с обеда снимал? Может, я что-то путаю – разве не борщ у нас сегодня на первое?
-Так точно, борщ! А под борщ русскому человеку…
- Ну, наконец-то. Исполнять!
- Есть, - радостно выдохнул молоденький лейтенант, щегольски взял под козырек и, лихо выполнив поворот «кругом», ринулся к створчатым дверям баронского зала.
Не прошло и пяти минут, как он вернулся в сопровождении солдата, который нес доверху наполненное трофейное ведро.
- Наливай! – скомандовал генерал.
Жидкость забулькала в бокалах, кубках, фужерах, рюмках, изъятых из сервизов прусского помещика.
- У всех налито? – спросил комдив, поднимаясь из-за огромного стола, за которым сидело человек восемьдесят – почти весь офицерский состав дивизии.
В ответ раздался веселый гул голосов.
- Пьем за победу!
Выпили стоя.
- Приятного всем аппетита, - вновь усаживаясь в красного дерева кресло, по-отечески произнес боевой генерал.
Офицеры налегли на борщ, такой наваристый и густой, что ложка стояла в гуще. Этот, по фронтовым понятиям, деликатес был сварен на мясе целого кабана, которого накануне утром подстрелили бойцы охотничьей команды.
Молодые здоровые мужчины, познавшие все тяготы ратного труда, на отсутствие аппетита не могли пожаловаться. Обстановка была самая непринужденная, голоса звучали все громче, то и дело раздавались взрывы хохота.
Вдруг двустворчатые двери зала распахнулись. В проеме стоял, пошатываясь, адъютант – с лицом, изменившимся почти до неузнаваемости и белым, как свежий бинт.
Всё смолкло. Командир резко поднялся.
-Тт-то-вварищ генерал! Спирт – метиловый! – лейтенант без сил привалился к дверному косяку и по-бабьи зарыдал.
Такой тишины мне не довелось больше слышать ни на войне, ни в благословенное мирное время. Казалось, эту небывалую тишину нарушало только тиканье наручных часов моих боевых товарищей.
Среди нас были люди, окончившие военные академии. Другие получили высшее образование в различных гражданских институтах. Были и вояки с неполным средним, сумевшие дослужиться до майоров. Однако, что грозит человеку, хватившему метилового спирта вместо «нормального» этилового, знали все, включая тех, кто не постиг глубин органической химии. В лучшем случае – полная слепота, в худшем – быстрая, но мучительная смерть.
…До войны, вышибленный из института и комсомола как сын «врага народа», я скитался по стране. Было время, работал в Москве учеником плотника и одновременно трамвайным кондуктором. Тогда же я стал заядлым театралом и узнал не понаслышке, что такое мхатовская пауза или немая сцена в финале «Ревизора».
Самому Станиславскому вместе с Немировичем-Данченко вряд ли было бы под силу срежиссировать монументальный трагизм безмолвия, воцарившегося среди этих только что беспечно веселившихся людей, которых можно было упрекнуть в чем угодно, только не в недостатке храбрости. Время как бы остановилось…
…- Товарищи офицеры!
Головы всех присутствующих мгновенно повернулись в сторону, откуда раздался родной хрипловатый бас отца-командира.
- Товарищи офицеры! Самое страшное, что может быть на войне, – это паника. Так вот, приказываю: не паниковать! И поясняю: если этот хренов фрицевский спирт действительно метиловый, то всем нам - хана, но мы еще успеем выпить по стакану за упокоение наших грешных душ. А если это ложная информация, то выпить по второй за здравие – в самый раз.
Налить! Предлагаю выпить за Родину, за Сталина и… щоб дома не журылысь! – Наш комдив родился, как и я, на Украине и до начала своей блистательной военной карьеры преподавал украинский язык и литературу.
Приказ командира – закон для подчиненных. Мы дружно выпили.
Обстановка разрядилась, офицеры принялись доедать борщ.
На лице адъютанта, словно приросшего к дверному косяку, появились краски.
- Ну, сынок, видчепысь вид двери. Прикажи повару подавать жаркое. Косуля была двухлетка, мясо должно быть нежнейшее.
На нескольких блюдах четверо из поварской команды, в накрахмаленных до хруста белых халатах, стали обносить офицеров дымящимся мясом косули.
- Лейтенант, - зарокотал генерал, - в котором часу ты, сынку, цэй спирт пробовал?
- В тринадцать тридцать пять, товарищ генерал,- звонко доложил юный лейтенант.
- А сейчас?
- Местное время – четырнадцать ноль одна! - восторженно отчеканил адъютант. На его вновь раскрасневшемся лице отражалось, как он обожает нашего мудрого командира.
Он-то уже все понял: война застала его на третьем курсе химического факультета.
- Прошло ровно двадцать шесть минут, товарищ генерал! А признаки отравления четко проявляются уже через полчаса, а при ослабленном организме – и раньше!
Это уже был не доклад командиру, это была торжественная декламация.
- Как самочувствие, товарищи офицеры? – наш комдив был мужчиной обстоятельным.
- Все нормально, все хорошо, замечательно! – загудели голоса.
- Атлычно, генацвале! - забыв устав, прокричал лейтенант Картвелишвили из моей роты.
- Ну и ладно. Предлагаю по третьей и последней. Завтра в восемь ноль-ноль начинаю объезд батальонов… Товарищи офицеры… - генерал грузно поднялся, и все дружно встали. - За успех нашего наступления! Мы им покажем, где их ракам зимовать положено!
В ответ раздалось троекратное «ура».
Утром ровно в шесть меня разбудил мой ординарец Леша Жбанков.
Этот коренной москвич был весельчак и острослов не хуже одессита из знаменитого фильма «Два бойца» в исполнении Марка Бернеса. К тому же он виртуозно играл на балалайке, а когда среди прочих трофеев в руки ему попало банджо, то дня за три он научился играть и на этом досель не виданном инструменте.
- Товарищ капитан, испейте! Оттягивает исключительно, - озаряя меня обаятельной улыбкой, он протягивал глиняный кувшин с молоком.
На ощупь кувшин был теплый. Поймав мой вопросительный взгляд, Леша рассмеялся:
- Да пейте же, настоящее парное! Мы тут с ребятами из второго взвода буренку нашли. А вернее сказать, она сама нас нашла. У нее вымя разбухло до размеров неимоверных. Наверное, дня три не доена была, никак не меньше. Пейте без опаски, - он подмигнул, явно намекая на банкет с «метиловым» спиртом, о котором, конечно же, знала вся дивизия.
- Спасибо, Алексей!
Пить парное молоко от вражеской коровы мне пришлось впервые. И было оно чуть горьковатым, но все же целебный эффект, обещанный разбитным моим ординарцем, проявился в полной мере. Я почувствовал себя бодрым и готовым к дальнейшему несению службы.
Вдвоем мы прошлись по расположению нашей роты, проверили посты. Все в полном порядке! У личного состава было заметным особое состояние возбуждения, знакомое опытным бойцам, предчувствующим успех, победу.
Для начала апреля утро было довольно теплым, и мне пришло в голову прогуляться до озера, находившегося примерно в полукилометре от расположения моей роты. А что - до объезда комдива больше часа, кругом царит покой, не слышно ни далекой канонады, ни рева моторов. Только щебетание каких-то птах.
Война затаилась. Мне были знакомы такие часы, а иногда и дни полного затишья даже после тяжелейших боев. Но тогда, в Белоруссии, потом в Польше, не было чувства, словно исчезло куда-то постоянное внутреннее напряжение. А сейчас, когда последний боевой контакт с противником произошел неделю назад и за последние десять дней в моей роте никого не убило, не ранило, настроение было приподнятым. Да и вчерашний офицерский кутеж, во время которого все мы ощутили себя то обреченными, то спасенными,- такому психологическому состоянию очень даже способствовал.
«Наше дело правое - мы победим! Обязательно победим, скоро уже победим! А потом – домой, на родную Украину. Может быть, в институте восстановят. Ведь я боевой офицер, три ордена, две медали.
В ВКП(б) принимали меня по боевой характеристике. Привилегия у члена партии на войне одна: «Коммунисты, вперед!»
Они учтут и простят. Простят - что или за что?
Да и отца уже реабилитировали. Если б не доверяли, не назначили бы управляющим трестом «Средазуголь»…
Я вернусь, я обязательно вернусь!»
Размышляя о будущем и любуясь пасторальным пейзажем, я поймал себя на том, что мысленно напеваю: «Мой миленький дружок, любезный пастушок…»
Метрах в ста засверкала зеркальная поверхность озера, окруженного березами и елями, а ближе к береговой кромке стали видны плакучие ивы с молодой листвой.
Я решил в комфортных условиях справить нужду (к вони отхожих мест в траншеях я так и не сумел привыкнуть), затем освежиться в озере.
«До приезда командира дивизии мы с зампотехом успеем проверить рации, катушки с проводами, наушники…»
До сих пор не могу объяснить, почему моя рука сама скользнула к кобуре пистолета, где находился отлично пристрелянный трофейный «вальтер» восьмого калибра. Шесть патронов в обойме, один в стволе. С предохранителя пистолет снимался беззвучно. Что-то толкнуло меня изнутри, из самых глубин естества. Я слышал оглушительный стук своего сердца - и замер, как охотничья собака в стойке.
А когда со стороны озера до меня доплыл слабый порыв утреннего ветра, я понял, что наслаивается на голоса птиц.
То была немецкая речь!
Пригнувшись, я шел к берегу полубоком, держа пистолет наготове и продолжая вслушиваться. Автоматически отметил, что тропинка петляет, а кустарник по ее краям довольно высокий. Если не шуметь и не выпрямляться, можно подойти совсем близко к берегу, оставшись незамеченным.
Я продвигался со скоростью улитки, останавливаясь через каждый метр-другой. До озера оставалось шагов пятнадцать. Уже можно было разобрать, что беседуют двое - негромко, но и не таясь. Я сумел догадаться по выговору, что один из них с севера Германии, мекленбуржец или пруссак, а другой – баварец либо австриец.
Немецкий язык я знал вполне прилично. В Белоруссии командир полка даже поручил мне однажды допрашивать пленного офицера, когда дивизионного переводчика вызвали в штаб армии.
Северянин настаивал: надо попытаться догнать свой батальон, пробиравшийся на северо-запад, к Кенигсбергу. Южанин предлагал идти на запад, чтобы выйти на англичан.
Я понял, что за разговором, они не услышат моего приближения, и все так же бесшумно подкрался к мощному дереву, ствол которого на уровне моей груди раздваивался. Крайнее возбуждение каким-то непостижимым образом сплелось во мне с хладнокровной продуманностью действий. Прижимаясь к стволу дерева, я повернул пилотку, чтобы не блеснула, не выдала меня звездочка…
Через развилку стволов я увидел их. Оба были раздеты по пояс. Оба располагались лицом к воде. Один, с автоматом на шее, сидел на корточках и осуществлял то, что намеревался сделать я на лоне прусской природы.
Другой, стоя, растирался после купания нижней рубахой. Его автомат лежал на траве рядом с ним.
Моя позиция была идеальной! Рука с пистолетом опиралась на основание развилки дерева. Первая пуля попала немцу, сидевшему на корточках, в шею, и он мгновенно клюнул лицом вниз, оставшись в позе совершающего намаз мусульманина. Второй выстрел пришелся под левый глаз его камрада, успевшего среагировать и повернуть в мою сторону изумленное лицо. Несколько секунд он стоял, глядя на меня выпученными красными глазами (я успел заметить, что он – альбинос). Нас разделяло метров пять-шесть, и я выстрелил еще раз, не целясь. Он рухнул навзничь.
Той же тропинкой я пошел назад. Пройдя шагов двести, я увидел бегущих навстречу бойцов с автоматами наперевес. Впереди мчался Жбанков.
- Капитан, ты в порядке? – он впервые обратился ко мне на «ты»…
…- Вот тех двух немцев я точно убил. А в бою, сынок, кто считает? Не до того.
Так ответил отец на мои приставания: «Папа, ну расскажи про войну, папа, сколько немцев ты убил?»
Этот рассказ я услышал от отца, когда был десятилетним пацаном.
О войне он рассказывать не любил. Почему в тот раз сделал исключение, мне уже не узнать.
Разговор этот происходил в крошечной квартире в Заводском районе столицы Донбасса. Тогда отец работал инженером на металлургическом заводе, и завод выделил ему жилье, которое моя мама называла клеткой. В одной комнате «клетки» было прекрасно слышно всё, что происходит, и о чем говорят в другой комнате.
Мама появилась из кухни, вытирая полотенцем тарелку.
- Зачем ты их убил? Что они тебе сделали?
Отец побледнел и недоуменно смотрел на маму.
- Варенька, милая, о чем ты говоришь? Это были фашисты! Ты же сама прошла войну. Неужели забыла Сталинград? Забыла, как плакала после ампутаций, которые приходилось делать? Забыла госпиталь в Быдгоще, когда ты была «пани поручник» Армии Людовой?
- Я ничего не забыла. Но ты не должен был их убивать!
- Как ты думаешь, родная моя, что бы они сделали, если бы увидели меня первыми? Попросили бы закурить или осведомились, как пройти на Кенигсберг? Закричали бы «Рот фронт»? А что бы они сделали со мной, если бы увидели офицерские знаки различия и некие другие знаки на моем библейском органе? Ведь я мог попасть к ним в плен, когда со своим взводом тянул линию связи в болотах белорусского Полесья и оказался в расположении немецкой части.… И если бы мои ребята опоздали прийти мне на выручку…
А вспомни, что рассказывал Наум, которого ты так любишь, о своей родне, оставшейся на дне Бабьего Яра, когда он сам был на фронте… Ты, офицер Советской Армии …
- Я – врач.
- Ты – капитан медицинской службы! Мы оба воевали против одного врага! - в отце начала закипать его южная кровь.
- Сколько им было лет?
- Кому?
- Этим немцам, которых ты застрелил.
- Ну, не знаю. Лет по двадцать пять-тридцать.
- Вот видишь! Молодые парни... В таком возрасте у людей живы родители, у них могли быть дети, жены! Война уже была на исходе, они могли остаться в живых. Их ждали дома. Ты принес горе в их семьи. Мне их жалко. Ты должен был незаметно уйти…
- Варя, Варенька… Лешка, иди во двор, твои дружки уже орали, что им левый край нужен.… Давай, сынок… Что на тебя нашло, Варя? А я разве не был таким же молодым парнем? Я с войны пришел аж двадцати семи лет от роду! И разве у меня не было жены? Мы что, не ждали встречи друг с другом? И один из нас мог не дождаться! Что на тебя нашло?
Мама всплеснула руками, тарелка выскользнула и разбилась вдребезги.
- Это к счастью, родной, - мать прильнула к отцу, обняла, целовала его глаза, губы, виски с ранней сединой. Из-под прикрытых век струились слезы. - Мы их победили. Победитель должен быть великодушным. Они ведь тоже были люди. Мы победители, и мы остались живы. Тебе не надо было их убивать!
В этих словах – вся мама.
В прошлом фронтовой хирург, офицер Советской и Польской Армий, она оставалась просто женщиной. Женщиной, которая любила и была любима, родила двух сыновей и всем своим естеством отвергала убийство - лишение одним человеком жизни другого человека. Чем бы это ни оправдывалось.
Была принципиально аполитичной. Нетвердо помнила курс школьной географии. На вопрос, где находится Никарагуа, удивленно отвечала: «А на черта мне это надо знать?!»
Это о таких, как она, говорят: «Наши недостатки – продолжение наших достоинств».
Однажды нас с младшим братом Венькой отправили в пионерский лагерь. И там он заболел крупозным воспалением легких. В тот же вечер мама примчалась в лагерь.
Беда! Сын в медицинском изоляторе. Одышка. Температура под сорок!
Наша мама была врач от Бога. Быстро разобралась с пациентом-сыном, убедилась, что фатальной опасности нет, но необходимо усиленное, а не обычное лагерное питание.
И решила она с утра пораньше пойти на рынок, купить курицу, сварить из нее бульон и покормить чадо свое свежим куриным мясом.
А лагерь-то в лесу стоял. Утром ранним да через бор сосновый женщине одной идти страшновато. Можно бы попозже и в обход, но ведь это когда на базар попадешь?! Лучших кур к тому времени уже раскупят…
Материнский инстинкт все страхи побеждает. Пришла наша мама на базар удачно: кур, петухов – бери-не хочу!
И выбрала она огромную курицу. А хозяйка, продававшая хохлатку, поинтересовалась – кому, дескать, в целях каких?
И присоветовала: «Чтоб сынок твой быстрее поправился, тащи в пионерлагерь курицу живой. Чем мясо свежее, тем для здоровья пользительней».
Послушалась мама. Тащит курицу, та кудахчет, вырваться норовит, хоть и связаны у нее лапки. Хлопотно, а куда денешься?
Возвращалась она той же дорогой – через лес. Идти километра три. Сосны шумят на ветру. И, кроме курицы, ни единой живой души.
И вот, когда до лагеря оставалось меньше километра, на лесной тропинке перед женщиной с курицей возник здоровущий мужик. Косая сажень в плечах, рубаха навыпуск тонким ремешком прихвачена. Борода – лопатой. И в руке топор.
Вот они встретились лицом к лицу...
…Это уж потом мама рассказывала об этой встрече с юмором. А в тот момент было ей не до смеха. Стоит мужик на пути, молчит, только топор свой из руки в руку перекладывает. Что у него на уме – Бог весть!
То ли фронтовой опыт, то ли материнский инстинкт, а может оба сразу подсказали, как действовать:
- Ну, что уставился? Баб в лесу не видал? Или курицы испугался? Мне вот надо сыну бульон сварить. Заруби курицу!
- Зачем шумишь? Так бы сразу и сказала. А на поправку здоровья будет? А то вчера Лукьян, кум мой в гости приходил. Он, вишь ты, моду взял – без литра самогонки по гостям не ходит. Вот и результат: маюсь спозаранку.
- Будет тебе на опохмел, леший. Руби, только я подальше отойду.
Мужик получил свою пятерку.
Через час Веня был накормлен свежеприготовленным наваристым бульоном с потрошками, и вскоре стал выздоравливать.
Мама не раз вспоминала о своем лесном приключении. Говорила при этом:
- Мужика этого, видно, сам Господь послал: я шла и думала, что мне с этой курицей делать? Ведь сама бы ее зарезать не смогла, никак не смогла бы.
Многие не верили:
- То есть как это – «не смогла»? Сколько хирургических операций сделала, скольким людям руки-ноги отрезала, а тут какой-то куре безмозглой, да не отрубить голову?
- Да, и резала, и руки-ноги отнимала. Но я им жизни спасала.
А вот отнять жизнь, даже у курицы - не могу!
Август - декабрь 2007
Мюнхен