ГЛАВА ВТОРАЯ
Подними голову, Музыкант
На улице малолюдно. Вокруг бродят и летают неосязаемые землянами субстанции.
Вот полетели в мой подъезд дежурные Офанимы примирения. Видимо, для реабилитации сознания моих соседей.
Попадает домой Поэт. Муза в белом одеянии с трудом поддерживает его, пьяного, и вычурно ругается. Запачкала свою тунику и, расстроенная, улетела. Тут подоспели Гордыня и Упрямство и подхватили стихотворца под руки. Статная, с прямыми плечами, высокой грудью, округлыми бедрами и стройными ногами Гордыня с презрением посмотрела на бесполое Упрямство.
"Плохо, что она не одета, - рассудил я, посмотрев на покачивающиеся бедра уходящей с Поэтом красавицы, - ведь, как прекрасна была бы эта фанаберия, во фривольном платье: на шпильках".
В свете уличного фонаря, под ажурной тенью понурого дерева обнимаются два человека. Девушка, ластясь, спрятала в модной тужурке парня свои озябшие руки, прижалась к нему, потом, откинув назад голову, огромными карими глазами впилась в чёрную бездну без звезд. Юноша не растерялся и стал страстно целовать смело запрокинутое личико. Рядом робкое Очарование, неумелая Забота и осторожная Целомудренность с ещё формирующимся, хрупким телом. Складные фигурки у них. Они, ведения милующихся, зачаровывают своей нагой красотой. А вот Любви нет, не пришла к ним ещё она.
Прогремел Харлей, запряженный молодым пожирателем адреналина. На заднем сиденье пьяная молодая женщина. Совсем юная:. Неуёмный Страх прижимает её к, украшенной черепами и заклёпками, чёрной, кожаной спине байкера.
Взволнованные Ангелы-хранители, расталкивая Глупость и Самоуверенность, еле успевают за этим моточудом, вызывающе сияющим хромом.
Шурша, как старые вороны, крыльями, в погоню нехотя включились Абаддон и Азраил: у ангелов смерти нет особого желания входить в конфликт с телохранителями, по воле Всевышнего, оберегающими отчаянную парочку.:
Озябшее бронзовое изваяние Чехова, через очки без линз, всматривается в недолюбленный им земной мир. Смутен он, постсоциалистический, временно сегодняшний.
Мёрзнет голая улица, имени Антона Павловича, в большом, усталом городе. Готовится почивать. Но ещё не постелено и, по всем вероятиям прогнозов, не укрыться ей этой ночью белоснежным одеялом.
Уже уснули улочки на окраине. Погрузился в сон, по-зимнему хмурый, пригород. Только центральные, будут до утра карабасить, изнуряя себя весельем.
Иду в сторону магазина. Ныряю в тоннель перехода. В неоновой дымке приземистого подземелья кишит гуща прозрачных образов, не принадлежащих материальному миру. Старюсь не обращать на них внимания, ведь многие, из этого параллельного мира, ещё не нашли к кому примкнуть, кому помочь, а кого и ограбить душевно. Без человека, они ничего и никого не представляют. Они фантастически расплывчаты, форма их ещё совершенно не определилась. Пугает эта толпа, непредсказуемая, иногда оголтелая.
Свыкнуться с этим непросто.
Народу совсем мало в этой сквозной норе, что прячет людей от потока, харкающей грязью, армады сухопутных железных монстров.
В глубине тоннеля стоит "страж порядка на посту". На толстых его губах шелуха от семечек.
Не похож он на полицейского. Полицай или полиционер, больше подходит.
А может это среднестатистический, обыкновенный российский полицейский, и обыкновенно зло, играет он дубинкой в своих руках?
Не подходи! Взгляд, наметанный грубой нитью наживы, бесцеремонно пронизывает меня.
"Прикид ничего", - оценивает он.
- Но трезв и не кавказец, - шепчет на ухо стражу порядка Досада, худощавая, с упавшими грудями.
Вокруг стоят Алчность, Безразличие, Высокомерие и ещё, что-то аморфное.
"Ой, окрутят они тебя лейтенант! Дрянной ты полицейский, раз в такой компании, - подумал я рассеянно, и затем, как бы вопрошая. - А где взять, хороших и честных? Тем более, такое количество. Забыли чиновники от МВД тезисы о кадровой политике своего учителя. Прав Ленин* - "Лучше меньше, да лучше". Хочу не обыкновенных, обычных, а необыкновенно честных и красивых российских полицейских".
Вот идут два пожилых человека. Они трогательно держатся за руки. Вокруг них всеобъемлющая, многоликая, светящая в будущее, Любовь. Всё остальное померкло, растворилось в этом пленяющем сиянии. Даже Горе и неизлечимая Болезнь вырисовываются пастельными, тёплыми:
Я невольно грустно улыбнулся. Есть Любовь!
- Здравствуй, командир! - это приветствует, знакомый мне, Музыкант, которого я не видел в переходе уже больше недели.
- Привет, Виктор.
Он несколькими аккордами спешно закончил последнюю композицию, с помощью несложного кинематического приспособления бухнул в висящий за спиной барабан, звякнул тарелками и предварил возникшие у меня вопросы:
- Где пропадал? Где гитара?
Затем он широко развернул, расправил гофру мехов, видавшей виды, гармони, для нового залпа трехрядки и замер.
- Затосковал я, Александр Сергеевич. А гитару, я разбил и сжёг в экстазе. Как Джими Хендрикс, на рок-фестивале*, рок-макарёк! Правда, в одиночестве. Не было у меня, как у Джими, пол-лимона* зевак.
Я улыбнулся.
- А ты думал, меня Алла Борисовна* заприметила? Зашла в этот гнилой переход, услышала мои сочинения и была сражена наповал моим изумительным талантом? И я теперь в "ящике" и в Кремлёвском дворце съездов концертирую? Воробей подземелья. Как по-аглецки? Underground sparrow?
- Вроде так.
На деревянном ящике, в просоленном морском бушлате, драных джинсах и старинном кожаном шлемофоне летчика, он казался потерянным, лишним в этом, лоснящимся ложным приличием, мире.
Но окружение Музыканта! Честность, Доброта, Талант! Не хватает простого человеческого просветления Любовью. Ещё, вблизи, его Тоска, о чём-то спорящая с усталой Музой и, ушедшая к Виктору, моя первая Вакханка.
- Почему ты один? Я видела вас вместе, красивая она у тебя, - жрица бога вина и веселья улыбнулась, как я недавно, увидев влюбленную парочку. - Не жалеешь, что меня потерял?
Я деликатно промолчал.
- Полюбила его, а он меня и не замечает. Наверное, ты единственный, кто нас, видений подсознанья, видит и слышит.
- Не знаю.
- Я ведь, его от Пьяни отбила.
- Помню, - и вдруг захотелось сказать, выговорить какую-нибудь гадость, вроде: "Ты сама в Пьянь не превратись", в отместку за то, что нет у меня больше её: праздничной, бесшабашной, искрящейся весельем:
- Скука покинула его. Вот, Тоска появилась, - хочешь, познакомлю? Она хорошая, добрая. В завихрениях подсознаний никому не расскажет о твоих способностях, о том, что ты можешь с нами общаться. Знаю, ты ведь не хочешь, чтоб об этом знали.
Я безмолвно пожал плечами.
Хотя, именно сегодня, мне очень, очень хотелось кому-нибудь высказаться, поплакаться в жилетку. Пожаловаться, что я устал. Устал от, кишащих вокруг меня, призраков, видений, демонов, чертей, ангелов, и, Бог весть, ещё чего. Что я умаялся ждать незнамо что.
Как хотелось бы отправиться к доброму психиатру!
Но существует в моем Сознании запрет на осмысление причин моего дара, на раскрытие перед всем миром моих способностей.
Ещё не пришла Пора.
- Вот Саша, мой бывший, - отрекомендовала меня Вакханка.
Тоска удивилась и испугалась. Поправила огромную копну-башню рыжих волос, нерешительно протянула руку и представилась:
- Тоска, пожалуйста, не путайте с Тoской из оперы Джакомо Пуччини.
Я поцеловал ей руку. Она восхитилась:
- Неужели это возможно! Ой, не верится, это просто сказочно! Ой!
Внезапно, смущаясь, будто только что надкусила яблоко от искусителя, одну руку прижала к пышной груди, другую, к курчавому уголку в низу живота.
Куда там! Роскошное "кустодиевское" тело не прикрыть двумя маленькими ладонями. Не Тоска, а Тощища!
Мы с Вакханкой рассмеялись, как прежде.
Посмотрел на Музыканта, на его инструмент. Гармонь была вся в дырках. На мехах они были заклеены стикерсами от жвачек, на корпусе - самими изжеванными резинками. Выглядело живописно.
- Да, стреляли, поранена она, - поймав мой взгляд, проворчал Виктор, потом погладил инструмент, и с воодушевлением декларировал:
- Искусство вечно! Александр Сергеевич, музыку не убить: Ars longa, vita brevis!
- Арс? - переспросил я, и где-то в сознании, в уголке души, приятно-тяжелым, мощным, металлическим аккордом рок гитары славно резануло из прошлого: "АРС!", - арс, арсик, что-то знакомое.
- Конечно-де, знакомое. Клуб Арс*. Был в Петрозаводске такой. Ты ведь жил в Петрозаводске? И рок-н-ролл уважаешь. Должен знать.
- Что-то припоминаю, - сказал я, хотя этот период в моей жизни для меня, тайна за семью печатями.
Подозреваю, было, что-то необычное. Знаю, об этом я не имею права, до прихода Поры, даже думать. Опять-таки запрет. Моя миссия на земле скрыта, возможно, на веки веков.
Продлится ли она?
Чувствую в себе не угасший стержень, который хранит фантастические для землянина возможности.
А может, "Дар случайный, дар напрасный"?
Сейчас, я играю роль простого обывателя. Никто из людей даже не догадывается, что у меня уникальное, почти мистическое, видение окружающего мира, с раскрытием зрения, до способности, видеть утаённое.
- Припоминай, припоминай, господин склеротик, - он, манерно шутливо, прокашлялся и, нарочито серьезно, объявил. - Даю на-гора, для Вас, господа, новую, самую любимую!... Пока. Итак, песня, "Про вон туда и, вон тут".
Застучал барабан, диктаторски жестко установив ритм, и разлетелись послушные, ладные, живые нотки по пешеходному укрытию. Звук инструмента разрывал тишину, с напором кипящего пара. Будто все аккорды, под грандиозным давлением, силой таланта, впихнуты, в гармонь и страстно рвутся наружу, к небесам гармонии. Пара дивных рук с сильными и, одновременно, нежными пальцами управляет оркестром кнопок и регистров, выпуская на свободу стаи этих крылатых звуков. Воспаленный, зараженный Тоской, хрип Музыканта воссоединился с потоком многоголосной мелодии.
"Я уеду,
я уеду
вон туда,
Где давно уж ждут меня мои друзья,
Где и солнце-жопа с кружевами,
И где лес-бельё под облаками
И где горы-груди в лифчики одеты.
И раздеть их
не под силу
нам друзья-я-я.
И раздеть их
не под силу
нам друзья-я-я.
Я уеду,
я уеду
вон туда."
Затем рявкнув, как Джим Моррисон: "Увоон... вон!" отпугнул банальные звуки народного инструмента, не знамо как, сделав ведущую партию гармошки густой, рОковой. Странно зазвучала гармонь. Она и плачет как гитара, и рычит как лев, и булькает как вода, и шипит как змея. Фантастическая палитра звуков!
Музыкант ещё раз низко взревел:
"У-у-вон туда!
Вон туда!
Хромка давай!
Вдруг за спиной музыканта вспыхнул электрический взрыв, и я заметил искры на контактах танкового аккумулятора лежавшего на старенькой, раздолбаной детской коляске. Виктор поправил толстые провода, соединяющие гармонь с аккумулятором и, как ни в чём не бывало, продолжил,
Хромка давай!
Давай, припевчик, родная!
Вон тут
Раскрытая кроватка,
Вон здесь
Гламурная мерзавка,
Вон тут
Шикарный лимузин,
Вон здесь
Облизанный сортир".
Электрический баян сделал несколько аккордов и нехотя, со стоном возмущения, замолк.
И тут вступила губная гармошка, прилепленная кривой проволокой к заплечному барабану.
Перебивая гармонику вступило электронное чудо с мехами, которое рьяно, с усердием стало доказывать кто главный в этой мелодии.
"Но я уеду,
я уеду
вон туда,
Где давно, моя подружка,
Ждёт меня пивная кружка,
И где песня душу греет,
И где друг в беде не бросит,
И веселье
Не покинет
Никогда-а-а.
И веселье
Не покинет
Никогда-а-а".
Глаза Виктора отражали странный космос, лицо бледное, красивое уже не принадлежало ему, оно - лейбл этого таинства, им сотворенного.
"Вон тут
Без смысла вся газета,
Вокруг
Гниющая планета,
Вон тут
Затюканный народ,
Вокруг
Чиновничий помёт.
А я уеду,
я уеду
вон туда!..."
На одном дыхании, с напором, Музыкант исполнил ещё два куплета с разными припевами. Когда он сделал последний аккорд, собравшаяся вокруг него толпа зааплодировала. И посыпались в чехол от сожженной гитары деньги.
- Как, а?
- Отлично, инструмент у тебя просто класс. ОткудО этО чудО, - я весело хмыкнул.
- Что понравилось? Это ещё при социализме сделал, в прошлом веке. Вот гитару потерял, решил это своё изобретение вспомнить.
- Ты его зарегистрировал?
Виктор с безразличием произнёс:
- А кому это надо?
- Ну, как же, это ведь…
- Хватит, - музыкант резко перечеркнул рукой, видимо неприятный ему, разговор об авторстве, - лучше скажи, песня, что я "заспевал", тебе понравилась?
- Нормально, - я бросил взгляд на Вакханку и, гнусно эдак, произнес, - может во втором куплете закончить: "И вакханки нас не бросят никогда?"
- Спасибо, Сергеич. Надо покумекать. Я ведь её полчаса как сочинил. Не готово пока это рок блюдо.
- Так в тебя стреляли?
Будто не слыша вопроса, Виктор продолжил:
- Думаю, хорошая жратва должна получиться для меломанов на первое. Остренькая, обжигающе горячая, с кислинкой. В моих юношеских мечтах была идея записать диск "Блюдный блюз" или "Блюдный рок". Альбом из двенадцати блюд с оркестром под винным соусом. На конверте, естественно, я в поварском колпаке. Разблюдовка: первое, второе, третье, салаты всякие, десерт и, ну, конечно же, алкоголь. Всё, как у взрослых. А коктейлей на-ме-ша-но:.
Музыкант мечтательно закатил глаза и, используя, по-интеллигентски мягкий, мат, описал количество и вкус напитков.
- Как-то не литературно, блюдный, разблюдовка.
Он замахал руками:
- Все очень даже литературно, как у графа Толстого. Я в словарях проверял.
- Тады, ой. Оригинально.
- И ещё, я тогда песню для этого альбома сочинил, длинную как "Hey Jude" у Битлов или у Криденсов* тоже была одна, как сейчас помню, одиннадцать минут длилась. "I heard it through the grapevine" называется.
- А у тебя хорошее произношение.
Музыкант развёл руками, мол "А то".
- Так я в своей "долгоиграющей" песне пел о пепси-коле, колбасе и влюблённом контрабасисте. "Колбасой" эту песню назвал. Тогда, колбасы были в дефиците и поэтому эта композиция, мне, ну очень нравилась. Тем более, что она такая длиннющая, и "мяса"* в ней, - Виктор сделал мину, как человек выставляющий оценку "Круто", - "мяса" было много. Сейчас уже, наверное, и не вспомнить, ни слова, ни мотив.
- Вспомнишь, или напишешь похожую. Ещё не вечер.
Он защурил глаза, поджал губы и, досадливо, отрицательно покачал головой:
- Вечер, не вечер, а как это узнать? Да и узнавать страшно. А прошлое, вспоминать не надо, всё было наивно, все оценивалось тогда с юношеским максимализмом.
- Может это и есть - хорошо? Подумай.
Музыкант наклонил вниз голову, поднял плечи и стал немного раскачиваться, думая о своём. Видимо не верит он, что есть на земле птица Феникс.
- Скажи, кто в тебя стрелял?
Виктор ещё больше погрустнел, выпрямился и буркнул:
- Сам разберусь.
- Выше голову, Музыкант! Underground one who has been around*, ядрена вошь!
- Да ладно, - повеселев, отмахнулся он и, усмехнувшись, сделал предложение, - давай, лучше, портвейна дерябнем. Ведь старый год ушёл. И, слава Богу. Плохой он для меня был, надо его поскорее забыть. Завтра Рождество. А вот это, здорово. Вот это праздник. Нет старого Рождества. Оно вне времени. Его всегда встречаешь не оглядываясь, с надеждой, любовью и верой. Будешь? Или брезгуешь?
Я глянул на полицейского.
- Не боись. Я ему плачу, так что, он мой секьюрити. Плачу хорошо, справно. Вот меня две недели не было, и это место занял ансамбль из Кении. Но, не греет горожан их музыка, хотя они и профи.
Виктор пригладил сгорбатившийся стикерс на мехах, растянул гармонь, от плеча до плеча, да так, что она застонала, что заискрили контакты в коляске. Потом стукнул в барабан и, широко улыбнувшись, продолжил:
- Ведь ни фига, не греет. Так, представь, мент меня разыскал, упрашивал, чтобы я вернулся, даже "банан" выкатил, мерзавец. Так что, я один, ля, без ансам-бля! - Музыкант присвистнул, сложил, глиссируя по кнопкам, меха, развел руки, как фокусник удачно обманувший публику, и, по-хулигански повторил, - Оп-бля-ля! Сам-бля, один-бля! Без ансам-бля! Во, бля!
Виктор привычно открыл бутылку, достал мягкий полиэтиленовый тубус с разовыми стаканами, похвастался:
- Подарок фанаток, сто штук. Главное, такие стаканы не "исчокаешь", как говаривал Володька.
- Какой Володька?
- А, Маяковский, - он налил полный стакан, - так будешь?
- Нет спасибо, ещё есть дела. В следующий раз - обязательно, - соврал я.
Витина Вакханка, обычно беззастенчивая в проявлении своей чувственности, неожиданно, стесняясь, с мольбой в больших бирюзовых глазах, робко вымолвила:
- Ну, Сашенька, милый, выпей с ним, ведь для него целая бутылка это так много.
Я поначалу засомневался, а затем всё же решил составить компанию Виктору и стал неуверенно поднимать руку к стакану:. Но вдруг, одёрнул её и, не осознано, зло буркнул:
- Да нет, спасибо. Прости, - и быстро пошёл к лестнице на улицу.
За спиной слышно было, как Музыкант, выпив, горько крякнул и невесело запел "Hey Jude", видимо вспомнив о своей, может быть уже навсегда потерянной, песне о дефицитной колбасе.