Предаваться скорби по поводу сыновней неблагодарности – занятие вполне достойное и способное скрасить одинокие вечера и праздные дни. У меня таких, однако не наблюдалось. Потому что мимо пропавшей Альдейги шли в Словенск торговые суда. Меньшие из них нанимали наших провожатых и, миновав пороги, продолжали путь дальше на юг. Провожатые брали немалую плату, из которой мне причиталась треть. Не имея никакой возможности проверить сколько же они берут с торговцев я считал "треть" понятием несколько туманным, но деньги все же шли в казну, и с воровством приходилось пока что мириться. Суда побольше, неспособные пройти пороги, сгружали свой товар в Словенске, для чего у реки строилась пристань, а также длинные варяжьего вида склады для хранения добра, с какового также взималась пошлина, вполне весомая даже с учетом неизбежного воровства. Строились новые стены, вдвое выше старых, так что город, окруженный прежними стенами стал именоваться "старым", а между стенами вырос новый город, будто сам по себе, и жили там в основном торговые люди и обслуживающие их мастеровые. Сараи лезли из земли, как грибы после дождя, и наполнялись пряностями, вином, медом, воском, тканями, мехом, железом, канатами, вяленым мясом, зерном, золотом и серебром, и прочим товаром без счета и без названия.
Одному товару из всех не было места в Словенске. Я сказал это Евфимусу и городскому старосте, и ни один не хотел со мною согласиться, но я в их согласии не нуждался и споров слушать не стал, а повелел твердо: ни один раб не ступит на нашу землю. Хотят везти их дальше, боги в помощь, препятствовать не станем. Не могут пройти пороги – разварачивайтесь и двигайтесь в Полот или в Алаборг. Исключения не будет сделано ни для кого. Сила этого моего закона вскоре прошла жестокую проверку, когда в новом городе в одном из сараев обнаружилось с два десятка рабов. Весть принес городской кузнец, нанятый снимать железо с умерших. Мне таким образом бросили открытый вызов, на который я ответил с должной страстью, конфисковав имущество торговца, включая его ладьи, сарай, и рабов. Самого торговца повесили на городских воротах при большом стечении людей, причем некоторым купцам мое настойчивое приглашение на казнь было доставлено вооруженной стражей. Остальную команду драли плетьми на площади перед палатами, а затем выбросили за городские стены в одном белье. Хват предположил, что они сколотят банду, и вечером того же дня город покинул небольшой отряд дружины. Командовать отрядом вызвался Хендар, и в судьбе работорговцев я не сомневался. Что стало с рабами я не знаю. За всем не уследишь.
Хендара я в те дни видел мало, да и не особенно старался. На южных границах княжества было неспокойно. Что ни день я получал известия о сожженных деревнях, разграбленных обозах и о словенах, уведенных в плен. Моих деревнях, платящих мне дань. Моих людях. Я посылал на юг отряды отборных дружинников, которые возвращались пыльными, загорелыми до черна и злыми, как волки, и приносили вести о все новых русичских бесчинствах. Я снарядил посольство к русичскому князю, старому дураку и пьянице, требуя объяснений, и получил от него ответ на свитке надушенного пергамента. Евфимус передергивался от отвращения, переводя цветастые выражения, в которых русичский князь описывал свою полную непричастность к пограничным беспорядкам, а также братскую любовь ко мне, переполнявшую его сердце. Тут уж передернуло меня. У меня таких братьев полон хлев, да у каждого пятачок и хвост винтом. Пергамент был вставлен в золотой браслет с самоцветами, для которого все же удалось найти достойное применение. Одному из моих отрядом посчастливилось уничтожить русичскую банду и привезти мне с пол-дюжины пахучих голов. Которые я с удовольствием отослал русичскому князю, украсив одну из голов его богатым подарком, в знак братской любви, само собой.
Но все это, конечно, ерунда, бабские склоки. С Руссой я желал мира. С Руссой, извращенной персидским золотом и греческими заморочками, надменной Руссой, достаточно богатой, чтобы нанять приличную дружину, за неимением собственной. Я хотел бы начать с Руссой нормальные, серьезные переговоры, готов был пойти на разумные уступки, просто мечтая, чтобы они оставили меня в покое хотя бы на год, а лучше на пять. Я мог их побить, конечно, поднять ополчение и побить. Но на это уйдет море денег и толпы людей. А еще это потребует времени, и о последнем я сожалел более всего. Пока я буду гоняться за старым дураком по полям, да сидеть под его стенами, сколько торговых судов уйдет в Полот или в Алаборг в обход неспокойного Словенска? Нет, мне нужен мир. Пусть непрочный, основанный на взаимном недоверии, несправедливый, любой. И об этом мире мне придется Русичского князя Бору просить.
Однако нынешняя моя позиция для подобных переговоров представлялась мне не слишком убедительной, наподобе положения шавки, битой кнутом. Мне требовался аргумент получше, чем золотой браслет, зажатый в мертвых зубах. Хорошо бы, например, взять Русичскую крепость, хоть самую распоследнюю. А лучше всего – Дубровку, сидящую на нашей земле, как кость в горле, а нельзя взять так спалить к лешему. Я припомнил наш недавний разговор с Хендаром об Алаборге – взять нельзя, только сжечь. На худой конец пойдет и такое. И сразу же ехать целоваться со старым Борой, выучившимся сдуру да от безделья читать по-гречески, и оттого считающим себя светочем просвещения во мраке словенской дикости.
Грабежи да поджоги на юге не прекращались, и уже ходили слухи о плохом урожае, и оттого мой поход на Дубровку особых возражений не вызывал, а наоборот, оборачивался актом справедливого возмездия. Ну, возмездие это тоже хорошо, не хуже чего другого, так что две примерно воодушевленные сотни под командой Хвата и Фоста вышли из Словенска в начале осени и через три дня пути взяли в осаду русичскую крепость Дубровку. Я видел эту крепость и раньше и не имел никаких оснований считать ее распоследней. Напротив, сравнительно новая и просторная, окруженная с двух сторон пересохшим теперь ручьем, опоясанная высоким, обложенным камнем частоколом, крепость мне нравилась. Гарнизон там мог разместиться немалый, я прикинул его примерно в сотню, так что пожелал я крепость взять и приготовился к осаде.
Ничто не веселит богов так, как наши желания. Ничто не предоставляет воеводе такой возможности обосраться, как внезапное изменение планов. Так я подумал, когда получил донесение, что на выручку осажденным идет пеший отряд, а вернее целое войско, примерно в двести пик, и завтра к утру будет у крепостных стен.
Я с Хватом да с Фостом, с охраной на приличном расстоянии, объехал крепость еще раз, крепко пожалел о затеянной глупой авантюре и решил, что крепость нужно штурмовать и жечь одновременно. Жечь с Юга, потому что дул южный сильный и ровный ветер, а штурмовать с запада, где к стенам подходил пересохший ручей.
Сначала послали в ближайший лес за деревом для лестниц, и пока дружина вязала лестницы договорились так: первая сотня Хвата пойдет на штурм с задачей перейти через стены и открыть ворота. Сотня Фоста остается позади, и ее задача будет зависеть от развития штурма.
К полудню все было готово и первые горящие стрелы полетели за стены. В Дубровке тоже имелись лучники, и стрелы их летели дальше и находили свою цель, и так пролилась первая словенская кровь в тот день. Когда уже казалось, что поджечь крепость не удастся, ветер вдруг усилился, и дым поднялся над стеной сразу в двух местах. Я поднял уже руку, чтобы отдать приказ к штурму и тогда, впервые за все дни похода, увидел Хендара. Он стоял рядом с Хватом, командуя его первым десятком, а значит предстояло ему пойти на стену первым. Я заметил на его спокойном и жестком лице некоторый матовый отсвет, как будто делающий черты более расплывчатыми, неясными, далекими. И я вспомнил где я видел такую же вот печать в последний раз. На лице Ратобора, перед последним его боем. И показалось мне, что таким же было лицо Карна, когда выехали мы за стены Словенска, таким же отрешенным и нездешним, будто уже принадлежавшим миру иному.
"Хват, Фост, ко мне," - рявкнул я и отъехал на десяток шагов, приближаясь к крепости. В нас полетели стрелы и упали на сухую траву, нас не достигнув.
"Фост, ты поведешь штурм. Осьмушку серебром каждому, поднявшемуся на стены. Хват, ты в резерве."
"Княже..." - начал было Хват, и я перебил его:
"Молчать! Выполнять!" - и повернул коня назад, туда, где помеченный смертью, стоял мой сын.
Произошло некоторое замешательсто, Фостова сотня спешилась, Хватова села в седло, лестницы передавались из рук в руки, драгоценное время уходило, и защитникам крепости уже удалось погасить один из пожаров, но штурм все же начался. Люди стали подниматься по лестницам, а тех оказалось слишком мало, и слишком сильно они прогибались под тяжестью закованных в железо воинов. А ветер вдруг переменился и задул резкими порывами, причем с Юго-Востока, постепенно становясь жарким Восточным ветром, обычным в этих местах. Огонь в крепости вспыхнул с новой силой, и когда первые Фостовы воины перешагнули через стены, соломенная крыша ближайшего к западной стене дома запылала нестерпимым ревущим костром.
"Отступать!" - заорал я, и рядом со мной взревел горн. Крепость гибла, и вместе с нею гибли мои люди.
"Отступать!" - вторил мне Хват, но наш приказ запоздал, и я увидел, как открываются ворота, выходит из крепости гарнизон, и зарево отражается в их начищенных шлемах.
Взвыл нечеловеческим голосом Хендар и пришпорил коня, и тот гигантским прыжком рванулся вперед. Я отдал приказ к атаке, и не было в нашей атаке ни порядка, ни плана, а только азарт и безумие, и жажда крови. Никто уже не командовал моим войском, распадавшимся на части, и в ярости я кусал губы, обещая собственноручно выдрать варяжью сволочь, первым делом, как вернемся, первым делом! Часть всадников повернула к воротам вслед за этой самой сволочью, драть тебя, Хват, тоже за такую в твоей сотне дисциплину, и я насилу созвал остальных десятников и мы, перестраиваясь на ходу, врезались в вышедший из крепости отряд. Фостова сотня тем временем стала в цепь, сомкнула щиты, и не слишком большой Дубровский отряд погибал быстро.
Стрела попала в шею Хватовой лошади, кровь хлестнула тугой струей, и Хват легко спрыгнул на землю, я сделал то же, и кто-то еще последовал нашему примеру. Русичи, повернувшие вспять, легко огибали нашу небольшую цепь, и я обернулся, как раз вовремя, чтобы отразить нацеленный мне в спину удар. Сразу двое атаковали меня, и я подставил щит под удар левого, когда правый взмахнул странным оружием в виде большого стального шара на цепи, и я понял, что парировать такой удар клинком нельзя, а значит я пропал, но жуткий шар обрушился на чей-то щит. Я увидел рядом с собою Хвата, и над его щитом мой клинок полоснул русича с шаром поперек лица. Я оставил ослепленного противника Хвату, ударом щита отбросил второго и достал его горло самым острием моего клинка, когда рядом со мной кто-то захрипел и тяжело, мягко опустился на землю. Я оглянулся и увидел Хвата, стоявшего на коленях, с топором, засевшим глубоко между лопаток. И в тот же миг клинок взлетел над его головой и опустился точно между его плечом и шеей, а вернее даже на шею, как раз над кольчугой. Но я не видел, как он упал, не видел, как он умер, и вообще ничего не видел в пульсирующем багровом тумане, до тех пор, пока не закончился бой и некого стало рубить.
Все было кончено, мы уничтожили гарнизон и вошли в крепость, но погасить пожара уже не смогли. Крепость сгорела до тла. А жаль. Мне она нравилась.
Я сидел над телом Хвата и держал его руку в своей. Многие воины приходили проститься с ним, а я все глядел в его лицо и замечал как он немолод и не больно хорош собою, и нос у него картошкой, и оспины на небритых щеках, и вспоминал, как он болел этой самой оспой, и удивлялся, как я буду жить теперь без него. Один только раз я поднял голову, увидел Хендара и несразу узнал его лицо, искаженное отчаянием.
"Твоя вина, - подумал я, отводя взгляд, от греха подальше. - Раздавить варяжскую гниду."
Я крепче сжал руку Хвата, и тот как-будто успокоил меня, прохладой своей шершавой ладони, важной, тожественной неподвижностью, тем самым снова, в который уж раз, вступаясь за своего неблагодарного любимчика.
Потом Хвата завернули в плащ и отнесли туда, где стояли взятые для такой надобности телеги. Я заметил, что телеги устелены соломой и подумал, что мертвым все равно, но все-таки про себя солому одобрил. У моего костра сидел Фост с перевязанной рукой и обожженным лицом. Видеть его не хотелось и говорить не хотелось ни с кем, так что я бродил по лагерю, как потерявшаяся дворняга, пока не набрел на костер, у которого сидел Хендар. Один. Сам не зная отчего, я сел напротив. На меня он не смотрел, казалось не замечал меня вовсе. Ну, а я не смотрел на него. Так мы и сидели, каждый сам по себе, но все-таки вместе.
"Его звали Любомир, - вдруг услышал я свой голос, - и он страсть, как не любил своего имени. И, понятное дело, я его иначе не называл. Назло. Помню, мне лет двенадцать было, а ему, значит, не знаю, пятнадцать? Что-то около того. Вот он мне и говорит: "Зови меня Хватом," а я ему: "Как, ухватом?" Он мне- хрясь подзатыльника, а я его головой в живот. Подрались крепко, он мне нос разбил, я ему синяк под глазом засветил и ухо надорвал вот здесь, - и я показал где. Хендар смотрел в костер и, казалось меня не слышал. А я и не с ним, между прочим, разговаривал. Так, сам с собой. - Отец мой, старый князь Ратобор, увидел такую на мне рожу и давай меня пытать: "Кто посмел? Кто руку поднял?" Я ему, конечно, говорю, мол, с лестницы свалился. А он меня за такое упрямство - нагайкой, да всю шкуру спустил, право." Тут уж я не стал показывать где была спущена шкура. Нестерпимой натуры был старый князь, мне не в пример. "В общем, не выдал я Хвата. И тот крепко меня за это полюбил. Так мы с ним с тех пор и сдружились. Он принес мне мой первый меч. Дрянной клинок, старый, весь выщербленный, железный, но настоящий, взятый в бою, что ты! До сих пор он у меня где-то лежит. А как отец увидел тот меч, сразу застыдился моего убожества и заказал мне у нашего кузнеца тогдашнего весь убор и точно по размеру: кольчугу, шлем, два меча, кинжал – все! А в рукоять длинного меча велел вставить шесть штук самоцветов. Мы с Хватом их оттуда достали по одному, да снесли в кабак, понятно для какого дела. Он был тогда отроком в дружине, ну a я понятно кем, денег не было своих, так-то. Князю, конечно, донесли чем его сын занимается. Крику было много, но, похоже, ему моя прыть понравилась. И через какое-то время привезли мне из дальней крепости девушку-сиротку, какую-то родственницу моей матери. Так, ничего особенного. Это потом она первой красавицей на весь Словенск стала, а тогда, так, мышка беленькая, волосики беленькие, реснички, глазки голубенькие, да плакала все время. Но Хват как взглянул на нее так и сказал: "Любава у тебя красоты неописанной", и я ему сразу поверил. Вместе с Любавой ее сестра старшая приехала, не помню ее имени, и Хват ее в жены себе взял, прямо в считаные дни. Вот, а я – с Любавой. Потом отец за меня одну из Полотских княжoн начал сватать, а там вечно девок как... ну, понятно. Полно. А я ему сказал: беру за себя Любаву и мое слово твердое. Опять до нагайки дело дошло, и тогда впервые я оказался сильнее князя. Во всех отношениях, понимаешь? Хват сказал: берем сестер, денег сколько удастся, оружие и бежим к варягам. Но не пришлось, отец все-таки уступил. Наверное потому, что не был я старшим сыном. Ратобор тогда еще был жив. У нас в роду так принято – старшего сына называть Ратобором. Вот и мой тоже...
Но отец все-таки крепко на меня тогда прогневался и в отместку не взял с собой на Алаборг. Ты представляешь, что это за бесчестие, когда все идут в поход, братья, дядья, отец, все!" Хендар кивнул с пониманием, впервые признавая факт моего у костра присутствия. "Вот старый князь и говорит: Волоша у нас теперь человек женатый, самостоятельный до невозможности, остается за меня княжить на Словенске. А Любомир тогда уж в молодой дружине состоял. Так вот, за день до похода вдруг слег он в горячке и пролежал так три дня, зубами стучал. И я уверен, просто клянусь, что сделал он это нарочно, чтоб со мною остаться. Мне потом Любава сказала, такая трава есть..., ну да тебе этого знать не надо. Остались мы в Словенске, да двадцать человек гарнизон, представляешь? А в конце лета возвращается отряд, не больше десятка, все раненые, в рванье, отпущенные из Алаборга с посланием, что отец мой в плену и положен за него выкуп – пятьсот гривен серебром." Хендар дернулся, уставившись в костер широко раскрытыми глазами. "Так это не теперешнее серебро, это бы еще ладно. А тогда пятьсот гривен составляли клад совершенно невозможный. И срок дали, до Позимья. Ничего не поделаешь, отец и князь, надо выкупать. Прошли по Словенску, в каждый дом зашли, всех купцов прижали, все дворы разрыли, набрали чуть больше ста гривен. Из пятисот. И превратились мы с Хватом в настоящих грабителей. До сих пор по деревням старые бабки детей пугают: придет князь Волоша и заберет тебя. По всему княжеству ни одной деревни не осталось, чтоб мы не обобрали до нитки. До того дошли, что два кургана разрыли на Мутной и там как раз нашли серебра сколько-то. Собрали весь урожай – весь, Хендар – повезли в Альдейгу, продали. Еще раз прошли по Словенску, снимали с женщин перстни, да кольца прямо на улице. И к зиме набрали пятьсот гривен. Хват тогда говорит: я повезу, и я уж было согласился, но началась у нас смута. А как ей не начаться, если зима только наступила, а люди уже голодали? Вот и стали они сходиться в шайки, грабить деревни и без того уже нищие. Тогда попросил я Хвата остаться. Приказать не мог. Вот. Послали выкуп с небольшим конвоем, стали ждать. И дождались. В начале весны приходит из Алаборга другой отряд, тоже наши, пленные, у каждого правая рука отрублена до локтя. И привозят они мне некую коробку, а в ней – голова старого князя. Моего отца. Вот так-то." Я помолчал, вспоминая тот дождливый, холодный вечер, когда я стоял на крыльце, смотрел на гадкий предмет и пытался различить в нем знакомые черты. С тем же успехом голова могла принадлежать любому голодранцу, но я почему-то в беду поверил. И еще одно, впервые в жизни, сказал я тогда Хендару, а вернее самому себе: "Мы всегда считали, что варяги нас обманули, выкуп взяли, а князя не отпустили. Но могло и вправду так случиться, что серебро до Алаборга не доехало, пропало в пути. А если так, то в смерти отца моя вина. Да... Что мы только не делали с Хватом, чтоб выжить той весной. Хотя одного не делали – не торговали рабами. Однажды поймали разбойников, шесть человек мужиков, и я говорю: что, Любомир, может продать? Один раз всего. Зерна купим, хоть сколько-то. А он мне тогда ответил: один раз не бывает. Бывает только первый раз. И повесили мы разбойников на воротах, всех шестерых. А к вечеру того же дня приходят в Словенск две большие ладьи, нагруженные зерном по самые борта. Поляне привезли зерно на продажу. Зерно – в голодающий город – на продажу! Ты себе можешь такую дурость представить? Мы, конечно, зерно взяли, полян всех перебили, чтоб не трепались по трактирам про словенские бесчинства, оставили хлеба в городе, сколько необходимо, а остальное развезли по деревням. С тех пор у нас так заведено, по весне делиться излишками, да ты и сам это знаешь. И, поверишь, с той самой весны было у нас десять лет отличного урожая, десять лет! Вот так и спаслось княжество, с двух разграбленных полянских судов. Не только княжество, и сами мы спаслись, только вот Хватова жена умерла той весной, считай что от голода. А у меня уж и сын тогда родился, Ратобор. Знаешь как он Любомира звал? Дяденька Хват. Уж совсем большим был, княжичем, и все равно: дяденька Хват. Я ему говорил: смотри, тебе княжить, тебе его в бой вести, а он только смеялся: ничего, разберемся. Очень смешлив был, как девка, право."
Все. Об этом больше ни слова. Никому и никогда.
Я достал из костра прут, стал разгребать угли для чего-то, когда Хендар вдруг спросил:
"Князь, а что дальше было? С сыном твоим?"
Вот так, очень просто, взял и спросил. И я продолжил рассказ:
"Погиб. Шесть лет назад. Нет, семь. Удалось нам поймать отряд степняков, зажать их между рекой и лесом, да не нашим, а вовсе непроходимым, знаешь, возле Симерской заставы? Да ты не знаешь, ладно. Но сам понимаешь как часто такое случается. Считай что никогда. И тогда я решил свое войско разделить на две части, на два отряда. Меньший должен был степняков атаковать, да выманить на себя, да держать, пока другой отряд, в обход леса, атакует степняков с севера, с тыла, значит. План как план, не хуже других. Вот только в последний момент я велел Ратобору вести первую сотню. Да не сотню даже, много меньше. Но ты бы видел, как он обрадовался! Что ты, в первый раз принять команду, да в настоящем бою, это тебе не потасовка какая-нибудь на границе. Вот он, враг, все по-настоящему, и слава, и доблесть, и почет. И я для него того же хотел. Негоже княжичу за спинами прятаться. Так я подумал тогда. Ну, ладно. Все так и получилось, как я задумал. Разбили мы степняков наголову, хоть их и вдвое, почитай, больше было, чем наших. Последних, бросившихся в реку, били из луков, когда Хват принес мне Ратобора, уже мертвого."
Хотел я сказать Хендару, как у него оказалась почти что отрубленной правая рука, прямо у плеча, да перебит хребет, а значит били его в спину, но не смог, будто весь воздух вышел из меня.
Но как ни странно, сказанное мною вслух стало чем-то не таким уж личным. Я словно посмотрел на происшедшее со стороны: вот княжич, молодой да смелый, погиб в бою, командуя передовым отрядом. Честь и хвала, вечная слава. Можно песню про то сложить или намалевать на стене в палатах. А на другой стене – Хвата под Дубровкой. И я заговорил снова:
"Хват очень любил Ратобора. Удивительный у него был глаз на людей. Я ему всегда верил и ни разу не ошибся. Так вот и с тобой вышло. Привез он тебя из Альдейги и говорит: хорош парень, военной породы, отважной. После того случая с Варналом попросил взять тебя в дружину, и снова я его послушал, и никогда о том не пожалел."
Плечи Хендара вдруг передернулись, как от удара, скулы его свело, будто судорогой, и его лицо в неровном свете костра показалось мне страшным, даже несовсем человеческим. И я знал уже, что не смогу бросить ему в лицо заслуженное, убийственное обвинение. Один он у меня остался, любит он меня или ненавидит, все одно.
Я встал, он поднялся тоже и в глаза мне не глядел, когда я сказал ему:
"Вот что, Хендар. За ворота тебе отдельное спасибо. Иначе бы нам крепости не взять. За это жалую тебя Хватовой кольчугой. Сейчас велю тебе ее принести. Знаю, он желал бы того же."
Я пошел прочь, стыдясь сказанной глупости и испытывая при этом какое-то дурацкое облегчение. Мы с Любавою ссорились редко, но после каждого примирения я чувствовал себя так же: будто бы меня оставили в дураках, ну и ничего, ну и ладно.
Часть 9
http://www.proza.ru/2012/01/10/157