Далеко мы не уехали. Да и какой смысл уезжать ночью далеко? Мы остановились в Княжпогосте, проехав за полтора часа тридцать два километра. Переоценил я скорости ТМ-12. Остановились у дальнего родственника Семена – по крайней мере, он так его представил. Дом на окраине города. Давно некрашеная веранда. Груда сельхозинвентаря у крыльца. В доме густые запахи перегара, сырой картошки и обоссанных ползунков. Лаял пес из-под дождя и из-под сарая. Лениво. Может, даже не совсем уверенно.
Заспанные хозяева встретили равнодушно. Хозяин брякнул из серии: «А-а, это ты…Ну проходи. С тобой кто-то? Ну и что – это ваши дела…». Хозяйка даже сиську в комбинацию обратно не заправила. Видно, как кормила ребенка в спящем состоянии, так и выползла откуда-то из вонючих недр строения. Выбирать не приходится. Надо просто поспать, завтра разберемся. Все-таки уже пятый час утра.
Куштысеву предложили диван чуть ли не в коридоре, мне – составленные стулья и табурет на кухне. Я набрался все-таки наглости спросить про туалет, про стакан чая хотя бы и можно ли хотя бы десять минут посидеть при свете? Хозяин кивнул – дескать, пожалуйста, и ушел в глубину хаты.
Я хлебал чай с сухим хлебом. Ещё не улегшийся Семен зашел из коридора на кухню и интонациями, показывающими серьезность инструкции, попросил меня запомнить: « При свете тебе разговаривать нельзя. Это очень серьезно. При любом – электрическом, внешнем, фосфорицирующем,… при любом. Будешь говорить – станешь забывать себя в другом мире. Ты сейчас должен быть немым. Сошлись на боли в горле, на то, что пьешь замораживающие таблетки какие-нибудь, на что угодно…Жестов и мимики, на самом деле, вполне достаточно, чтоб решить почти все житейские проблемы. Во тьме говорить можно. Но абсолютной тьмы не бывает – ты это тоже знаешь. Поэтому будь готов к тому, что память будет таять. Хуже того – она начнет замещаться на память того мира, в котором находишься».
Я вспомнил, конечно, дневники Иртеньева, которые читал нам Сурненко. Почему ж ты, Семен Кустысев, сам забыл инструкцию, когда тебя кто-то высадил под Коломной на плохоосвещенной трассе в 1979-м? Я так у него и спросил: «Почему ты сам забыл?». Почему не забыл о своем мире Иртеньев? Ведь он начал говорить, похоже, вполне свободно общался в нашем мире, не забывая про свой – 2223 года.
"Потому что меня должен был встретить тот, с кем я мог говорить. Сначала водителя подобравшей меня машины я принял за того человека. Потом директора интерната, в который меня привезли. Потом завуча, нашу литераторшу…"
"Тебя не встретили? И что – было неизвестно, кто тебя должен встречать?"
"Известно…"
" что ж случилось? "
"Потом как-нибудь расскажу… Я об этом узнал все гораздо позже. Кстати, со мной при свете тебе говорить можно. Я как раз тот, который и должен был тебя встретить.На самом деле мы почти не слышны, если не сказать – СОВСЕМ не слышны. Минимальная энергия слова… очень маленькое слово… совсем- совсем маленькое…
Все остальное – уже поутру."
Куштысев ушел на свой диван. Я, наверное, тоже уже лег бы, но увидел несколько газет, лежащих на крышке кастрюли, которая стояла справа от меня на подоконнике. «Красное знамя» - это наша республиканская газета, в которой я когда-то в 1989 начинал работать. Из её редакционного кабинета пригласили меня когда-то в 90-м на встречу два загадочных отставных офицера, занимавшихся, как оказалось, поиском и проверкой феноменов.
Дата на газете 21 августа 2008 года. А вот дальше – дальше из знакомых фамилий я встретил только одну – Туркин Валерий Николаевич. Это наш «сфинкс редакции». Туркин был самым старейшим работником, пережившим штук пять редакторов, перестройку, приватизации, акционирования… стоп! На первой странице написано «газета республиканского комитета Российской коммунистической партии и производственно-промышленного комитета Севера». Я жадно, как пишут обычно «заштампованные» газетчики - «лихорадочно начал глотать строчки». Газета, конечно, шокировала. Все было сложнее, чем я себе представлял…. Но представлял ли?!
«… Секретарь рескома и Председатель Верховного Совета Лопатников Владимир Ильич, открывая совещание, посвященное 80 годовщине Коми советской республики…». «Может, Липатников?»– искала память знакомые фамилии – нет ЛОпатников, да и имя-отчество другие. Нет слов «социалистической», «автономной», нет моих реалий – нет просто «Коми республики» и в помине нет других фамилий. Я пытался зацепиться за хоть что-то из того, моего, мира. Кажется, было кое-что из материального, например: упоминается в газете пожарная каланча на улице Советской, здесь пишут о строительстве обувной фабрики «Союз», но не там и не тогда, когда она была поставлена в моем мире. «А-а….Здесь она ещё строится, а в моем мире её уже благополучно угробили…». Да, а сам Союз, сам Советский Союз – он есть? По газете я понял, что нет его. Ибо Председателем Коммунистической партии России и Председателем Кабинета Министров называют некоего Антонова Петра Алексеевича. И портрет, конечно же. И, конечно же, типичное и статичное лицо деформированное властью и необходимой «представительностью» личности.
Вот ещё: «… магистрально-производственное парниковое хозяйство Выльгортское поставит к новогоднему столу сыктывкарцев свежие огурцы и авокадо…», «…литейные конструкции механического завода, разработанные заслуженным художником России А.Н. Куликовым, украсят скверы Вологды. Для нашего привокзального сквера так же подготовлены формы…», «… партию электромобилей для городских служб «Неотложки» Сыктывкара и Печоры поставил завод из города Касимова…». Я вздрогнул… В общем-то, просто этот город знаком и он просто есть. Но сейчас он мне напомнил – кто я, где я, в каком качестве и с какими способностями… Открытым остается один вопрос – зачем?
Все-таки до чего же однодневна и бестолкова пресса во всех мирах! Я перелистал уже четвертую газету, а понять атмосферу жизни, понять, что это за общество, в которое меня в очередной раз занесло, не представлялось возможным. Так ЗАЧЕМ же все это?
(??)Ещё до тренингов в 90-х годах, из бесед с нашими «психиатрическими» умниками в университетской общаге, я знал, что поведение формируется под заданным глубоко в детстве ярким желанием и ярким предчувствием, какое и возможно только в детстве. Есть такой тест – если бы вам предложили сказочный инструментарий, все-все, что вы слышали или читали в сказках, то, что бы вы выбрали? Выбрать надо ОДНО:
волшебную палочку;
шапку-невидимку;
сапоги-скороходы;
скатерть-самобранку;
гребешок-заступник (кто не помнит – бросишь гребешок, он и неприступную стену, заросли, водную преграду создаст);
волшебное зеркальце-советник;
цветик-семицветик;
ковер-самолет;
живая вода и мертвая вода.
волшебное слово ещё…
На этом, пожалуй, инструментарий сказок исчерпывается. Причем часть инструментов явно дублируются. Например, цветик-семицветик и волшебное слово могли бы собрать все способы «фантастической» жизни, ковер-самолет и сапоги-скороходы тоже один быстрый способ перемещений в пространстве. По выбору, по результатам теста всегда можно определить самые скрытые страхи. Я выбирал «невидимку». О чем это говорит? О том, что мне всегда хотелось исчезнуть из мира, спрятаться в никуда. Мир меня напрягал. Мне достаточно было быть одному и беседовать с … С кем? С кем-то же я беседовал! Я никогда не боялся одиночества…
В Русских Сказках нет перемещений во Времени… Нет. Антология народного творчества не знает такого приема, что само по себе уже есть повод для размышления…
Мне всегда казалось самым интересным – быть Невидимкой. И всю жизнь я слишком «видимка»…
Так зачем я здесь и здесь так? Вот поехал чиновник по переселению северян Георгий Иванович Бекетов по просьбе в письме врача Полозова Рустама Георгиевича, занимающегося особыми случаями трансхронопортации и хронологической дисфункции сознания. Поехал куда? На помощь ему же – доктору тому. Кто-то вторгся в область его исследований. Это явно. После того, что произошло со мной – «явнее не бывает». Врач предупреждал в письме, что грозит опасность. И разве я уберегся от опасности? Нет. Попал под эксперимент, из которого вышел… Вышел ли? Может быть, я до сих пор в кресле тех экспериментаторов, а мое появление в в мирах – это только иллюзия? Кошмар! Иллюзией может быть все – и мое проявление в квартире старого спецназовца-уголовника Пигаша, и мое путешествие в Сергиев Посад, и встреча с Киком – отцом Иоанном… Может быть, тогда все ещё страшнее – мы с Киком в 1990-м в реку нырнули вдвоем, а вынырнул я один и встретил этого человека по имени Семен Кустысев? И не было никаких восемнадцати лет… Тогда откуда я так хорошо и подробно знаю Сурненко, Полозова, Радостеву – эту женщину с Дальнего Востока, сумевшую по птицам обнаружить коридоры из других миров? Они были там – в воде Выми? За несколько минут моего погружения с Киком? Суперребефинг какой-то!!! Чушь. Не может быть. А если может, тогда вопрос тот же – ЗАЧЕМ и КОМУ это надо? Христу ? Белой Сове или Орлу? Может быть, Лучник, ангел мой, и стоял рядом, но давай предположим, что стоял и ещё кто-то. И не из светлых «божественных» сил, а из других – назовем их просто «ДРУГИХ». Ведь все-таки они не убили меня, не ввергли в ад или небытие, а вернули… Для чего? Чтоб снарядить в другую «экспедицию»? Похоже, что это продолжается эксперимент.
Как интересно складывается – вот ты вдруг оказываешься вынужден взять чужое имя и фамилию, и ты теперь Башкирцев Илья Игорьевич… Нет, это ерунда. Это же только для проезда в поезде. И то – для перестраховки. Для мамы же я – всегда я. Для Куштысева и для Сурненко, для Рубинова и для моих друзей, знакомых, близких и дальних я – это я… А кто там, спящий в моем доме? Я или «другой» я?
… Пятый час утра. Почему не хочется спать? Напряжение. Сильное. Я знаю, что оно сработает – просто ещё невнятно поставлен вопрос подсознанию. Когда он сформируется ясно, тогда мы с этим вопросом войдем в недра Вселенной и получим ответ…
«ЗАЧЕМ?» – это слово я написал сметаной на столе. Специально крупно. На случай, если усну, и утром не все и не сразу вспомню – мне напомнит хозяин или Семен Кустысев. Это и был вопрос всего моего нутра, заданный в глубины Вселенной.
Но я не уснул. Я так и не уснул. Голова горела. Я почему-то скучал по Айбе, по той белой сове, которая улетела от меня, когда я вышел на берег. Скучал я всерьез. Как когда-то в детстве до слез скучал по умершей нашей лайке Урме. Про себя решил: «Фиг тебе, Семен. Я и с тобой разговаривать не буду. Тоже мне советчик. Сам влип когда-то в психушку на двадцать шесть лет. А если и сейчас что-то забыл или напутал? Молчать, так молчать. Не могу себе позволить роскошь ждать здесь «местного» Сурненко или Полозова. Совсем не факт, что вообще дождешься…».
Семен утром понял, что я не спал совсем. Немного встревожился. «Сегодня будет очень непростой день. Эмоционально будет очень тяжело, информация будет бить по сознанию наповал, физически тоже устанешь….Зря не спал».
Я махнул рукой – дескать, справлюсь.
Но к вечеру я был натуральным сумасшедшим…
Х Х Х
Ещё по дороге от моего маленького городка до Сыктывкара я успел сделать кое-какие выводы. Не без основания я предположил, что этот «параллельный» мир – есть ни что иное, как вариант развития событий с какого-то исторического узла. То о чем говорил нам Сурненко, ссылаясь на труды Тойнби. Слишком уж все, что старше двадцати пяти - тридцати лет, было похоже на мой мир. И дом моего детства, мимо которого мы проехали ранним утром, и даже шлагбаум через железнодорожный тупичок, и забор механического завода, разоренного перестройкой в моем мире. Здания вообще были те же. Было полнейшее ощущение во многом узнаваемого мира. Особенно в моем маленьком городке. Зато в Сыктывкаре уже началось….
Больше всего меня «убил» памятник «афганцу». Теперь было бы правильнее сказать – «афганцам». Потому что вместо памятника нашего мира, где солдат сидел, скорбно опустив голову, уставший, вышедший из боя и непонятной войны, в «новом» мире солдат радостно и победно стоял! Да ещё и изображал как бы потрясание автоматом, как на фотографиях взятого рейхстага в Великую Отечественную войну. Рядом с ним сидел на корточках с рацией другой бронзовый солдат в панамке-афганке и что-то кому-то радостно докладывал. Совсем другая философия – совсем другой ход общественной мысли и настроения. Памятник меня убедил, что «параллель» как-то напрямую связана с другими мыслеформами, другим воплощением бытия с какого-то «рубежного времени». Когда памятник поставили? В начале 90-х. Ну, точно! Точно, с времен перестройки, наших с Киком экспериментов с мозгом - то есть время взрыва психотехнологий, национальных эмоций, осмысления развилки, на которую попал народ и страна. Впрочем, весь мир попал… вот он – параллельный!
Может, путч ГКЧП же поворотный!? Я был уверен на двести процентов, что Ключ, Поворот (если он в самом деле есть) был где-то раньше – в 1991-м было уже поздно регулировать историю по принципиальным «ключам». ГКЧП уже почти ничего не решало – маятник варианта событий улетел в развилку раньше. Впрочем, может, поворот – это и есть наше ныряние с Киком в холодные воды Выми в 1990-м?
Кустысев по дороге бубнил, что меня ждут несколько встреч с людьми, которые знают обо мне и попытаются с моей помощью предупредить миры о столкновении с новыми угрозами. «А самое главное – сначала надо доказать мирам, что они не одни… Ты, в известной мере, очень убедительное доказательство. Если не сломаешься…», - мне все это все больше «нравится», а Семен особенно. Мутный тип. Кем он тут у «них» работает?
Х -------------------------------------------
Из микроавтобуса мы вышли… на площади. Ленин тут стоял все тот же, все то же «как на луне» ощущение, какое было у меня после Святого Афона. Мертвый холод стеклянной стены Госсовета… или как он тут сейчас называется… Желтое здание главпочтамта и такой же Желтый Дом главных боссов республики. Успел увидеть только, что рисунок очертаний улицы в перспективе на реку существенно изменился. Старые здания, построек 50-70-х годов есть, а новые совсем не моего мира. Ладно – не в зданиях дело. Куда и зачем ведет меня Семен? Ужель прямо в правительственный дом поведет показывать и доказывать – вот он, человек из другого мира? Нет. Как всегда, «истина где-то рядом» - в жизни всегда все настоящее происходит не там, где кажутся «центры принятия решений». Кустысев вел меня… к филармонии.
Пить хотелось очень сильно. Я показал Кустысеву жестом – пить хочу. Он зачем-то тоже жестом дал знать – дескать, сейчас-сейчас.
В филармонии все было открыто – ни тебе вахтера, ни секьюрити, и даже на кассе тетушка лет шестидесяти, взглянув на нас, отвлеклась на что-то в недрах своей коморки. Прошли мы в холл, спустились вниз к гардеробу. Там вошли ещё в какое-то помещение. За столом в полусумерках сидели двое респектабельных мужчин, похожих друг на друга, как «люди Икс». Пахло конденсатом хреновой канализационной системы, отсыревшей сто раз и сто раз высохшей штукатуркой, неплохим одеколоном и кожей плащей этих мужчин. Плащи висели на раскрытых створках шкафа.
Оба встали, когда мы появились в дверном проеме, но когда в полумраке второй повернулся ко мне лицом полностью, я окончательно его узнал. Это был Фейхов Александр Григорьевич – тот самый полковник Академии Генерального штаба, который в моем мире вел со мной беседу ночь напролет и перевел мое сознание в неведомые мне алгоритмы в 1990 году. Это он вместе с другим «кадровиком по профотбору», Рубиновым Виктором Григорьевичем тогда шарили по всей прессе СССР, выискивая людей, способных на точные прогнозы, под которыми не было явных логических построений, за которыми угадывался инсайт – неожиданные вспышки прозрений. Видел ли он в сумерках мои зрачки? Было ли у меня что-то написано на лице? Не знаю. Сурненко и Рой-Сермежко когда-то учили меня «управлять лицом». Управлять – это не делать его каменным, а наоборот, лицо должно отражать совсем не реальную эмоцию. Удивился, например, а лицо отразило досаду. Больно, а лицо отразило смущение. Но для «управления лицом» мне надо было бы хотя бы две-три секунды внутренней готовности. Здесь их не было. Единственное, что сделал быстро – помощился, якобы от запахов… Кустысев подал мне воды наконец-то.
- Здравствуйте, Георгий, - с некоторой сдержанной радостью сказал Александр Григорьевич и протянул мне руку для рукопожатия. Я молчал. Но руку протянул.
- Со мной вы можете говорить… - произнес Фейхов, взглянув едва уловимо на Кустысева. Он, наверно, пытался понять, пояснил ли мне Семен условия молчания. Семен кивнул.
Было понятно, что без диалога не обойтись.
Я подошел к столу. Ни бумажки, ни ручки. Фейхов догадался, что мне нужно, протянул ручку и достал из элегантного кейса похожего на офицерский планшет Второй мировой войны необычный длинный блокнот. Далее последовал диалог, в котором моя часть – это написанное, а часть остальных – это звучавшее.
- Александр, Гр, во всей этой эквилибристике с перемещениями и тренингами мне не нравятся две вещи, которые я хотел бы для начала прояснить. Знаете ли вы об убитых участниках тренинга, если «да», то кто и за что их убил? Второй вопрос – зачем и почему? Зачем я перемещаюсь и почему я должен доверять этим реальностям, в том числе и Вам?
Александр Григорьевич нахмурился и ответил по-военному четко.
- Внутри военных структур… скажем так… есть что-то, типа ордена, типа течения, которое считает себя наследниками и хранителями настоящего православия, настоящих традиций, которые вы разрушаете самим фактом своего существования.
Не буду комментировать насколько это спорно. Это так же спорно, как если бы я считал себя истиной в последней инстанции и судьей, например, действиям староверам или пустынникам. Например, вы – пустынник. Отошедший в пустынь другого мира и взявший там неизвестный опыт. А возвращаетесь в мир, и вас считают ересью. И режут. Спорно, не правда ли? Но поскольку опыт многих ваших коллег мог оказаться востребованным, постольку «ортодоксы» решили вас ликвидировать. Топор – верное средство в решении спорных духовных вопросов. В России топор настолько же традиционен, как удавка в шатрах Мессопотамии или яма-ловушка в джунглях Меконга. Как вы понимаете – я не из этого «ордена», я по другому профилю.(Он усмехнулся. Внешне его усмешка была не видна, но я усмешку почувствовал).Это по вашему первому вопросу…Теперь второй вопрос.
Зачем и почему? Давайте методом от обратного. Попробуйте НЕ доверять… - Фейхов пытался поймать мой взгляд, но, помня его способности переключать сознание на какие-то свои ритмы, я осторожничал. Глаза не прятал, но теперь мое сознание было уже с какими-то блоками, - И что? Эта реальность станет меньше? Или вы в ней себя будете чувствовать уютнее? Вас убивали не в этой, а в той реальности. Всех до одного. И Вас персонально тоже. А в этой вы странным образом бессмертны – не правда ли?
Я пожал плечами – откуда ж мне знать? Новость прям-таки! Фейхов продолжать говорить, а я сделал в блокноте для него ещё одну запись.
- … во всяком случае вас здесь даже не пытаются поймать, связать и тем более убить. Зачем? Только для одного – вы должны принести в свой мир знания, которые там методично вырезают.Теперь ответ на «почему?». Потому что надо не только унести знания, но и найти для вас подтверждающие артефакты. То есть вам надо быть защищенным от психушки не только здесь, но и там. Как? Только подтверждая чем-то материальным или ситуативным из того, что вы нашли здесь. Это будут либо люди, помнящие ТАМ о себе здешних… да, есть такие, как вы. И ты с ними встретишься… Либо события, имеющие отражения там, но с запозданием, которое можно использовать, либо … ну, например, можно ли отсюда послать смс в твой мир? Можно! И это наша задача.
«Причем тут бессмертие?» - подумал я про себя. А Фейхов прочитал мою строчку в блокноте.
«Дьявол всегда расплачивается черепками».
( в этой главе о Тесла обязательно)
Х Х Х
Кто сказал, что оборотни боятся серебряных пуль? Ни фига они не боятся. Серебро они даже любят …
Здесь все пахнет серебром. Ветер с копей Этуль Капаса и от Гвадалахары был будто пронизан запахом горячих тиглей. Мексиканская рыжая пыль безвкусна до больнично-лабораторных ассоциаций. Но она здесь у риверы, у коновязи и винного сарая халупы Паоло Акриса, смешивалась с кислятиной, исходящей от волокна и толокна агавы. Такие же фимиамы густой волной катили и от запаренной агавы. Все вместе было чудной вонью, похожей на компост скисшей пареной репы замешаной на табаке и порохе где-нибудь в ямщицком валенке под Вятскими Увалами. Даже удивительно, что эта чудовищная закваска превращалась через два перегона в неплохую текилу с благородным бронзово-коричневым оттенком мундира средневекового испанского адмирала.
Северный ветер пришел в предместья Акапулько в октябре 2008 немного раньше, чем обычно. Днем северного ветра здесь считали День святого Луки – 31 октября. И эта дата для земляков Паоло был точкой отсчета периода влажных ночей. Для
Акриса она была ещё и датой, когда его почти на четыре месяца покидали духи. Они не звали и не мучали его, не звал их и не просил у них помощи и сам этот пятидесятисемилетний мексиканский крестьянин Паоло Клименте Акрис. Ещё смолоду специфическая придурь в его башке заставила сторониться сверстников и людей вообще. Он уставал от слышания их мыслей летом и от видения их потрохов зимой – это утомляло. Это, правда, так сильно утомляло, что пару раз Паоло чуть не умер от депрессии. Текила и гаитянский скес-ром никогда не помогали. Молоко, впрочем, как и пьянка тоже жизнь не настраивает. Но со временем Паоло научился жить с этой своей способностью слышать мысли людей и видеть их нутро. К тридцати годам у него появилась ещё одна способность – видеть ветер, который не виден в этом мире и который умеет говорить… Так он стал общаться с духами Юкатана.
Почти пятнадцать лет об этом не знал никто. Впрочем, однажды Акрис сделал попытку исповедаться пожилому пресвитеру в соседней деревне, но тот так спокойно выслушал его, и так его мучала непроходимость прямой кишки, что Паоло понял – его исповедь застряла где-то по пути между седой лохматостью над ушами священника и черными, как деготь, усами самого Паоло. Он замолчал на полуфразе. Посмотрел в пространство, где висели его слова, сказал «ладно… ага… я пойду, падре» и, не поцеловав креста, Библии и руки пресвитера, ушел из церкви, не обернувшись ни разу.
Так Паоло Акрис начал исповедоваться ветрам, которые дули с предгорных пустынь со стороны Тепика и Дуранго. Именно оттуда приходили смерчики, которые рассказывали о себе, о далеких краях, а так же забирали слова совсем не старого мексиканского вакеро, потерявшего своих лошадей, молодую жену с сыном и, кажется, сам разум.
У Акриса никогда не было телевизора, холодильника, машины, даже радиоприемник у него был только потому, что как-то пьяные командоры полиции из соседнего Акапулько забыли здесь один из своих баулов, в котором ночью вдруг заговорили голоса. Паоло сразу догадался, что это радио, потому что в придорожных кафе он слышал такие торжественно-неправильные голоса радиоведущих и спортивных обозревателей. Баул он, конечно, разобрал. Самое дорогое в том мешке было лекарство от кишечных инфекций и фонарик. Все остальное – вонючие носки, портмоне с черно-белой фотографией женщины, половину дорогой сигары, дурацкие ремни с карабинами-застежками и пузырек с какой-то жидкостью Акрис просто закопал в придорожную пыль. Закопал и погрозил пальцем полудикому рыжему псу, который, кажется, начал думать о том, что все это можно выкопать. Пес послушался. Акрис вечером бросил ему четверть своей кукурузной лепешки…
Радио поболтало недолго, дня три, но из-за этих трех дней смерчики не приходили разговаривать с Паоло целый месяц. И он понял, что духи пустыни не хотят скрипучих голосов радио. Поэтому он никогда не покупал радоприемники, даже если имел возможность.
Когда сердце этого мексиканского гаучо перестало помнить запах волос жены и отрыжки грудного сына, когда забылся холодок носика ребенка, пробивавшего Паоло от горячей шеи до самого сердца, тогда смерчики-духи стали не только разговаривать с Паоло, но и кое-что показывать ему. Однажды он увидел белого мужчину, привязанного к кровати. Белым было все – и лицо человека, и постель, и веревки, и даже помещение, в котором человек лежал. Смерчики сказали Паоло, что этот человек придет к нему. А потом белому человеку показали самого Паоло и сказали, чтобы белый человек пришел в хижину Акриса, когда его развяжут… Но человек в белом не приходил долго, как не приходили вести в этот мир и от других видений.
А видения были совсем фантастические – вот белая женщина держит в руках большую белую птицу и привязывает к её лапе с перепонками металлическое кольцо с гравировкой УрО АН и ещё что-то там… Вот эта белая птица с многими другими летит буквой «V» в зеркало, стоящее вертикально, будто река поднялась столбом и потекла в небо. А из-за реки вышел старый китаец, кланяясь и приглашая зайти за воду…
Было видение черного ворона, который показывал в своем глазу, как стукаются машины, и падает ваза на человека, как большой рыжий человек бегает и машет руками, а машины стукаются снова и сыплется стекло на лицо того, за которым летит ворон. А потом на какое-то мгновение показалось, что сидящий в кресле человек с перебинтованной ногой, тот самый, на которого падала ваза и сыпались стекла, с поцарапанным от лба до подбородка лицом, вдруг остро-остро взглянул в глаза ворона и увидел за ними его – Паоло Акриса. И человек в кресле испугался…
А ещё был старик, у которого из рук смерчики вырвали тетради и кидали их в огонь, а тетради не горели. Потом их кидали в воду, и опять тетради, рассыпанные по воде, не только не тонули, но собирались вместе. И тогда пришел большой смерч, который был и там – в невидимом мире - и в этом мире тоже. Он унес старика, оставив на земле только его тело. Как костюм. И старика этого хоронили возле какой-то тюрьмы… Тетради забрал человек в серой одежде из тюрьмы. Он почему-то ходил свободным, и это он выкопал старику могилу …
Прошло, наверное, почти два года, когда однажды у хижины Акриса, которая была когда-то хозяйственной постройкой бензоколонки, остановился джип, из которого вылезли трое толстых американцев. Они были добродушными и грустными. Двое привезли третьего. И этот третий был как раз тот мужчина, которого Акрис видел в белом помещении привязанным белыми веревками к белой кровати.
Он тоже узнал Паоло…
- You are Akris, I am Bupper…
Баппер Уильям Джозеф был седым, как и его друзья-ветераны Вьетнама. Все они были из 10-го Сайгонского пехотного полка, который натворил дел в деревушках Сонгми, Мэй Лай и Мэй Кхе в составе 11 пехотной дивизии под командованием Эрнеста Медины. Но не март 1968 года переломил их души – тогда они сожгли и убили более двухсот человек – а обнаруженное странное качество в себе – невозможность потреблять самые малые объемы информации. Напрягало все – телевизор, болтовня родителей и подруг, жужжащий автомобиль, оставленный соседом под окнами…
Из помпового ружья Баппер расстрелял газонокосилку вместе со своим отцом и попал в психушку. Сначала это была тюремная психушка, потом просто особоохраняемая гражданская. Там Баппер провел тринадцать лет своей жизни. А в 1990 году его выпустили на попечение организации ветеранов « White Centurium». А центурионы уже отпустили его из трудового лагеря в Мексике, Вилли заявил им, что хочет здесь остаться.
Баппер жил в хижине на берегу моря, был гражданином двух стран целых пятнадцать лет, в 1995-м гражданства США его лишили за то, что он не отчитался по каким-то документам и согласно пункту такому-то Декларации о предоставлении гражданства США лицам, проживающим за рубежом. Это его ничуть не волновало. Он продолжал помогать мексиканским рыбакам, слушал ночное море, сдувавшего с него все наваждения Вьетнама. И все бы ничего, если б однажды, в душной парикмахерской ему не начал клепать мозги карабинер из налогового департамента. Мужик был явно навеселе, в парикмахерской очередь была из трех человек. Нудно гундели все вместе - телевизор, карабинер, машинка для стрижки волос и трепач-парикмахер. И тут рядом с парикмахерской зажужжала ещё и газонокосилка… Убитого карабинера и тяжелораненного парикмахера увезли с воткнутыми в них расческами и ножницами, а бело-желтая неотложка с двумя полицейскими увезла Баппера, оглушенного и с пенной рвотой на губах…
«Белого Вилли» в мексиканской психушке должны были убить. В общем-то, его и убивали. Связанному, ему отбивал почки полусумасшедший санитар, вечно потный и вонючий, потому что немеряно жрал печеную рыбу с карри и кислыми сырными лепешками. Бапперу девять дней кололи дозы…, которые должны были в конечном счете вывести из строя почки и сердце.
Не убили… Сначала увезли с белой горячкой самого вонючего санитара, который стал бегать по коридорам больницы от какого-то «вакеро с желтым псом», потом фельдшерица обкурилась пеньоля и рассказывала про китайца с белкой на голове. В больнице отвлеклись на разборки с самим персоналом и отвязали Баппера. Но эта «третья жизнь» длиною в девять дней (Баппер «второй жизнью» называл жизнь после Вьетнама) подарила Уильяму Джосефу Бапперу представление и контакт с бесконечным количеством жизней. У него появились знакомые из «Умма -51» и «кольца Белых озер». А человек с желтой собакой был подведен к нему духом Черного Ица и представлен, как на званом ужине: « Это Паоло Акрис, живущий на границе мира Желтого Солнца и Белого, ты его должен найти, потому что Акрис устал один охранять Ворота». Почему-то не видя «границу солнц», Баппер четко понимал адрес, где эта граница находится. Не точно, конечно, но с погрешностью меньшей, чем погрешность карт его 10-го Сайгонского пехотного полка.
Небритый черный человек смотрел на привязанного Вилли, потом он вместе с собакой превратился в один большой глаз, и этот глаз был глазом ворона, улетевшего в белую стену больницы….
Х Х Х
- Мы с тобой, Георгий, съездим даже в Мексику, - говорит мне Фейхов, надевая свой черный плащ, - Если у тебя появится желание и если в твои способности поверят сильные мозги мира сего… - он подчеркнуто недоговаривал какие-то вещи, но я уловил знакомый посыл: «Если все получится, то ты даже не представляешь насколько велико твое будущее». Где и от кого я все это слышал? От людей в серых костюмах на тех психотренингах, участники которых уничтожены почти все.
Мексика… На хрена мне Мексика?
- Там Ворота, на которых легко учиться, - будто подслушал мои мысли Фейхов, - Можно, конечно, и здесь найти такие коридоры, но здесь – стихия неустойчивая по сезонам и некоторым непостоянствам. А там – идеальный «стадион», идеальное место отработки входа-выхода, полигон для тренировок…
«Сейчас – в Храм!» - пишу я на листочке его блокнота. Александр Григорьевич пожимает плечами – дескать, не проблема. А я удивляюсь – почему и как мне вдруг прилетела в голову мысль «что-то» сверить в храме, «что-то там» для себя уяснить. Мы выходим из подвала. И я обнаруживаю, что напарника Фейхова с нами нет. Он и не остался, он и не выходил… «Может, где-то за дверью задержался? Или в двери…» - мне иногда начинало казаться, что я что-то понимаю.
В храм… А какие храмы в этом мире? Хотелось сказать: «Ребята, я оплачу машину – давайте проедем по городу. Мне надо увидеть, где тут храмы… Где тут ангелы стоят?». Но Фейхов, опять, словно предугадав мое желание, пояснил: «Здесь ведь храмов меньше, чем «в твоем» Сыктывкаре… Здесь нет, например, Собора…». Ага. Здесь нет, например, у меня ни денег, ни сменной одежды, ни зубной щетки… Здесь я бомж. Но я тешил себя надеждой, что в этом городе полно людей, которые хорошо знают меня. Но душу жгла уже новая мысль – нет таких людей… И, может быть, никогда не было. Но есть ведь дети, есть ведь ребята в редакциях, есть бывшая жена в конце концов… Уж «пять рублей» на бутылку водки или на мыло с веревкой найти можно. По большому счету, состояние ведь не новое – и раньше бывало. Выйдешь на автобусную остановку – перед тобой город тысячи огней. В каждом доме знакомые… а пойти некуда. И не у меня одного так. Значит, фигня. Выбираем поведение не бомжатское, а солдатское – «все свое ношу с собой».
Мне особенно хочется узнать – кто Я в тутошнем мире. Но все-таки «я тутошний» пока в деревне, а, значит, сам мир и его диалог с Богом гораздо важнее. Храм. Мой диалог с Богом важнее диалога этого мира… Правильно. Все правильно. С этого и только этого надо начинать… И будет вам счастье. Оно пришло – ни Фейхов, ни Куштысев не вошли в храм, будто бы деликатно предложив мне таким образом «побыть одному». Выглядит-то как! Будто они мне предложили… А в храм не вошли. Ладно. Учтем.
Прямо в церковном киоске я жестом спрашиваю у бабушки, торгующей свечками и иконами : «Дайте ручку…». На листке пишу – «какие храмы есть в вашем городе? А здесь кто служит?». Здесь служба уже закончилась, клирос собирал свои бумаги с песнопениями, из алтаря вышел знакомый мне отец Андрей – есть такой в моем мире. Бабушка сказала, что храмов три – этот Покровский на Орбите, храм Вознесения и Кочпонский - иконы Казанской Божией Матери… Он советует подойти к о.Андрею, если что-то ещё… А я ловлю себя на мысли, от которой и хорошо и плохо одновременно – я не помню, как я сюда доехал от филармонии… Вот садимся в машину – помню. А как ехали? Господи, удивляюсь я про себя, так это же сон – всё сон: и Фейхов, и Куштысев, и Княж-Погост. Но благословение я беру, и в голове моей рой мыслей – рука-то реальная, крест реальный… Разве во сне чувствуешь , как тебя, например, ждут на улице? Может быть… «Ангел! Где ангел! Где мой Лучник?». Мне плохо…
Отец Андрей прошел куда-то к другим прихожанам, а я стою перед аналоем и жду… Лу-у-у-чник!!!
Девушка с клироса смотрит на меня удивительно синими глазами, но в них нет Лучника. Она, видимо, ждала, когда я взгляну на неё. Встретились взглядом. Она осторожно подходит ко мне:
- Можно? – спрашивает она, не отрывая глаз.
- Что можно? – вдруг некстати я говорю, сорвалось с языка.
- Ну, вдруг ты с кем-то… - она смотрит на меня выжидательно. Я – недоуменно.
- …сейчас ты свободен? Или опять дела, дела?.. – в голосе еле уловимая обида и усталость. Я молчу. Не сразу до меня доходит, что , кажется, эта девушка знает меня «этого мира». Я пожимаю плечами. Она стоит рядом и мешает мне сосредоточиться. Лучни-и-и-ик! – кричит сердце. Ангел не приходит. Голова пустая, как барабан. Но и сердце, оказывается, не кричит, а только хочет кричать. Давит его сумятица, непрозрачность и хаос дня. Все эти встречи, этот вопрос сбоку «ты свободен?». Действительно, свободен ли я? Я впервые в своей жизни НЕСВОБОДЕН ПОЛНОСТЬЮ. И это не смотря на все формальные признаки свободы – свободно перемещаюсь в пространстве и даже во времени, кушаю и пью, когда захочу и, наверно, спать лягу, когда тоже захочу, общаюсь с кем хочу… Без права говорить…. Интересно – общайся с кем хочешь, но не говори: здесь нет Слова – потому нет и Ангела.
Как мне захотелось, как остро и ясно захотелось сказать… Неважно, что-нибудь. Крикнуть: «Лучник!». Но я боялся, потому что боялся потерять память о самом себе. А сердце все-таки крикнуло. В одно мгновение уложился этот крик-импульс.
Этого мгновения было достаточно. Девушка смотрела на меня глазами Лучника. В них была любовь…
--------Х-----------------------Х----------------------Х